ей молоденький солдатик заломит ей за спину руки, скрутит больно веревкой запястья и вместе с мужем поведет на расстрел. Что во дворе казармы их уже будут ждать другие солдаты, а еще офицеры, врачи и какой-то человек с видеокамерой. Что огонь откроют внезапно, бестолково, почти в упор. Засунут, не обмывая и не обряжая, — прямо в пальто — в дешевый гроб и замуруют под бетонными плитами на заброшенном кладбище. Не знала она, что репортаж об их расстреле покажут сыну и всему застывшему в шоке миру. Что лишь только сменится власть, сотни людей, сокрушая все и вся на своем пути, ломая кусты чайных роз, вышибая стекла и двери, ворвутся в ее еще не остывшее жилище, что женщины будут рыться в ее белье и прятать за пазуху дорогие духи, украшения, косметику; а мужчины, поскальзываясь и падая, примутся разбивать ногами спелые арбузы и пьянеть от одного лишь вида кроваво-сладкой мякоти, словно это были головы врагов. Но, перелистывая страницы "Лабрадор Ретриверс", она не знала об этом, да и знать не могла. Ее жизнь и ее конец оказались страшнее самых страшных ночных кошмаров, тяжелее тех мыслей, что приходили в последние годы все чаще, но она их в испуге гнала.
И все-таки, несмотря на охраняющих резиденцию десантников, на истоптанные ковры, разбитые античные скульптуры и дерьмо, которое наложил в розовое биде кто-то из революционеров, дом этот, казалось, продолжал жить своей внутренней жизнью. Или это духи его обитателей, в ожидании Страшного Суда, парили в смятении меж колонн, балюстрад и портиков. Или это весенний ветер рвался в незатворенное окно и играл песню капели хрупкими колокольцами хрусталя. Или сам дом иссыхал и трескался без любви.
Переходя из комнаты в комнату, Спецкор везде слышал позади себя эти странные звуки, неотступно следовавшие за ним словно некий невидимый шлейф. Он оборачивался то и дело, но в комнатах было пусто. Лишь глаза неизвестных ему людей — кто с печалью, а кто с улыбкой — взирали на него с окантованных в дорогие рамки фотографий. И под этими взглядами, из-за преследовавших его звуков он невольно чувствовал страх, но не тот, что возникает внутри тебя, а как бы привнесенный извне. Запах страха, пропитанный им воздух.
Теперь казалось, что он струится из выставленных в шкафах книг, из под белоснежных простыней на широкой арабской кровати и из приоткрытого рта мраморного Фавна. И еще, казалось, что все это с ним уже было или подобное уже чувствовал он однажды… Конечно же, как мог забыть! И обещание встречи на бульваре Весны, и розовый дым из цинкового гроба привиделись ему прошлой ночью на холодном полу Шереметьевского аэропорта. И вот видел все это наяву. "Уж не рехнулся ли я часом", — подумал он, сжимая виски ладонями и опускаясь в глубокое кресло перед небольшим дамским столиком в стиле ампир. С черно-белой фотографии в овальной рамке на него смотрела дочь расстрелянного Сапожника. Возле фотографии лежало письмо. Он открыл его не думая. Машинально.
"Dear Charles![20] — шептал каллиграфически милый почерк. — Я проснулась сегодня утром и снова думала о тебе. С нашей последней встречи в Париже прошло уже пять месяцев, и за это время я получила от тебя всего пять писем. Ты стал педантичным, Чарльз. Мне кажется, даже излишне… Прежде ты был безрассуднее. Помнишь, маленькое кафе "Au Larin Agile" на Монмартре? Я не забыла твои слова. Но с тех пор ты стал совсем другим. Другим даже стал твой голос по телефону. Скажи мне, разве тебя что-то пугает или произошли какие-то неприятности? Скажи, и я попытаюсь тебя понять. Только не шли мне пустые отписки. Я не неволю тебя. Но терпеть это далее невыносимо.
Всю прошлую неделю мы провели на нашей вилле в Констанце. В это время года здесь не слишком жарко — я не выношу этого изнуряющего солнца и жары. По правде сказать, я хотела здесь отвлечься от своих беспокойных мыслей и поэтому целыми днями пыталась себя чем-то занять: много читала, купалась в бассейне и даже дрессировала наших собак. Правда, это смешно? Но когда наступал вечер и над морем вставал серебряный шар Луны, я просто не находила себе места. Мне выть хотелось. Мне хотелось превратиться в волчицу или в другого дикого зверя, умчаться в лес и там валяться в мокрых от ночной росы полянах. Говорят, что Луна возбуждает в человеке самые примитивные инстинкты, а сумасшедшие с ее появлением впадают в еще большее безумство. Так, может, я уже шизофреничка?
Ты испугался, милый мой Чарльз? Действительно, это письмо — какой-то сплошной бред. Не суди меня строго, но сегодня у меня было паршивое настроение и я перебрала лишнего… Раньше родители на меня за это бурчали, но теперь и они отступились. Для них я как отрезанный ломоть. С братом, которому я прежде так доверяла, видимся все реже и реже. У него завелась очередная любовница. Так что теперь я совсем одна, и даже ты, мой милый Чарльз, даже ты от меня отвернулся. Столько холода в твоем голосе и письмах! Повеситься, что ли…
В доме, кроме прислуги, никого нет. Над городом снова восходит эта бешеная Луна, которая, может быть, единственная из всех меня понимает. Целую по-прежнему нежно".
Сунув письмо во внутренний карман куртки, Спецкор поспешил к выходу.’ Теперь он, кажется, знал, почему в резиденции на бульваре Весны его повсюду преследовали странные звуки и откуда взялся этот липкий, разливающийся по комнатам страх. Это ветер с Луны. Тот самый ветер, который вот уже много лет с наступлением ночи зарождался где-то в глубине Sinus Iridium — Радужного залива, поднимая столбы невесомой искрящейся пыли, превратившиеся в прах останки астероидов и реликтовых звезд, проносился над бескрайним Морем Дождей, над титановыми скелетами луноходов и спутников, во множестве разбросанными на дне высохшего Болота Печали, и уж отсюда, набрав силу, мчался через Озоновую дыру с ураганной скоростью к Земле. Как чума он обрушивался на город внезапно, неслышно. Он парил по его переулкам и площадям, влетал в раскрытые окна и двери, смешивался с питьевой водой, впитывался в хлеб, в кровь, доводя людей до неосознанного безумия, а со временем и вовсе превращая их в неизлечимых шизофреников, в аномальные создания, в мутантов, коих и в худшие свои времена не знала мировая цивилизация. Они не умели ни мыслить, ни говорить, а лишь только маршировать и заучивать наизусть цитаты из бреда своих вождей. Они не умели любить из страха, что может родиться ребенок, но зато умели ненавидеть — всех тех, кто был хотя бы немножко другим. Они с легкостью свергали великих богов человечества, а на их место водружали каменных истуканов в честь собственных палачей. И дети несли палачам цветы, и взрослые плакали от умиления. Среди них не считалось зазорным предательство. Наоборот, оно даже было возведено в ранг добродетелей. О наиболее выдающихся предателях складывались песни, а их портреты помещались в школьных учебниках. Дети докладывали на собраниях о своих родителях, а родители закладывали собственных детей. А уж если какой-нибудь мутант закладывал всех своих родственников, то ему могли подарить именные часы или даже вручить медаль. "Заложенных" здесь не расстреливали и почти не пытали. (Это считалось одним из демократических достижений руководства страны.) Их просто вызывали на допрос и усаживали в кресло с вмонтированным источником изотопов.
Жители этого города с каждым годом все меньше нуждались в пище и вполне довольствовались вонючим салом и костями (по заявлениям местных партийных врачей, духовная пища была гораздо калорийнее пищи физической). Они привыкли жить без света и без тепла и даже гордились своим умением преодолевать жизненные трудности. Они писали книги без начала и без конца, книги, которые больше напоминали служебные инструкции. Они разучились видеть, потому что лунный ветер подверг мутации радужную оболочку и хрусталики их глаз, так что теперь они могли различать только два цвета: черный и белый, но порой путали даже их. Такие понятия, как добро и зло, — вообще перестали существовать для этих людей и превратились в некую абстракцию. Вместо этого они использовали понятие целесообразности. Конечно же, лунный ветер с приходом ночи вторгался не только в этот, но и в другие города и села страны. Намного раньше он уничтожил гигантскую северную империю Совок. А после второй мировой войны и некоторые другие, освобожденные Совком государства.
И вот теперь, когда, так и не выкарабкавшись из состояния комы, северная империя умирала в безобразной агонии, освобожденные ею страны вдруг впервые за многие годы увидели свет. Но не призрачный свет Луны — другой. Свет восходящего Солнца. Свет, от которого с непривычки даже слезились глаза.
Он достиг Города Луны только в декабре. Но даже после того, как не стало Сапожника, свет этот не сделался ярче. Лишь налился пунцовым от пролитой крови. А ночами по его улицам все еще блуждал лунный ветер.
"Похороны близки, — размышлял Спецкор, шагая вверх по бульвару Весны к площади Авиаторов, — вот помрет она, и кончится страх, кончится вся эта шизофрения. Ведь ясно же, что эта чертова Луна помирает…"
— Плохо выглядишь, — сказал Старый друг, когда они все вместе, включая пострадавшего за революцию Иннокентия, уселись за обеденным столом, — у тебя такая физиономия, словно ты сожрал таракана.
— Приятного аппетита, — сказала его жена, — ты всегда шутишь вовремя.
Спецкор промолчал. Потом вылил в себя большую рюмку коньяка и спросил:
— Ребята, а Луна вас никогда не возбуждала?
— Знаешь что, — сказала жена Старого друга, — ложись-ка спать. Сегодня ты очень устал.
Перед тем как заснуть, он взял с полки запылившуюся книгу профессора Филиппсона "Европа" издания 1906 года и, открыв ее наугад, прочел: "Виной этому та страшная язва, которая разъедает румынский народ и государство: это — та непроходимая пропасть, которая существует между честным и сильным, храбрым и способным на самопожертвование, но коснеющим в грязи, нищете и полнейшем невежестве крестьянством, с одной стороны, и высшим сословием — с другой. Последние прожигают жизнь в наслаждениях, услужливо предоставляемых им успехами новейшей культуры, часто тратят больше, чем дозволяет их состояние, подражая всем парижским нравам и порокам; в некоторых отношениях они даже перещеголяли парижан. На каждом шагу чувствуется в Румынии это противоречие между внешними учреждениями западноевропейской высшей культуры и кроющейся под ней восточно-средневековой полукультурой и полукультурностью широких народных слоев. Это обстоятельство в гораздо большей степени, чем в других балканских государствах, бросает мрачную тень на быстрое и блестящее в некоторых отношениях развитие Румынии и сильно ослабляет веру в счастливое будущее страны. Все вышеупомянутые явления представляют собою естественное следствие тысячелетнего угнетения народа немногочисленной кастой крупных землевладельцев и чиновников — зло, которое, в силу тех же причин, тяготеет и над могущественной Россией".