— Секретная спецслужба Сапожника? — удивился Спецкор. — Я думал, они были на той стороне баррикад.
— Вначале, — улыбнулся майор, — только вначале. Сейчас ты увидишь, что это за секретная служба. Эй, Мариус! — крикнул он в открытую дверь коридора. — А ну, иди-ка сюда.
Этому самому Мариусу было лет, наверное, восемнадцать. Но перепуганное телячье лицо, болтающаяся мешком серая униформа войск секуритате делали его похожим на подростка, примеряющего отцовский костюм. Нынешним летом он поступил в политехнический институт, чтобы изучать в нем машины для бурения скважин, но уже осенью его призвали служить в войска госбезопасности. "Теперь ты будешь защищать свою Родину от внутреннего врага, — объяснял ему принимавший новобранцев офицер. — Для любого молодого человека в нашей стране это почетная обязанность и большая честь". "Внутренних врагов" своей Родины он впервые увидел той же зимой.
В тот день в самом сердце Города Луны шел официальный митинг трудящихся. Одетый в новый костюм, Сапожник вместе с немногочисленной свитой и охраной стоял на парадном балконе бастиона цэка, с которого он и в прежние времена любил произносить написанные крупными буквами революционные речи и призывал свой народ к бдительности. "Беспорядки в Тимишоаре, — говорил он, — были инспирированы и подготовлены враждебными силами, которые хотят территориального расчленения страны. Можно с полной определенностью говорить, что эти террористические акции были организованы и развязаны в тесной связи с реакционными империалистическими, шовинистическими кругами и шпионскими службами разных стран". Сапожник думал, что эти его слова произведут на массы впечатление холодного душа. Но массы молчали. А на соседних улицах, отгороженных от масс плотным кордоном милиции, слышался свист и непривычные его слуху возгласы. Но Сапожник, хоть и нервничал, но не настолько, чтобы покинуть народ в трудную для него минуту. Он знал, что ему делать. Он уже отдал приказ.
Тревогу в казарме, где служил Мариус, объявили через полтора часа после начала официального митинга. Им выдали пластиковые щиты и автоматы, погрузили в крытые брезентом грузовики.
Уже по дороге в город сквозь хлопающий на ветру брезент они слышали гул человеческих голосов, ругательства и крики "Долой Сапожника!". Только теперь они поняли, для чего им выдали оружие и пластиковые щиты, и от понимания предстоящего сразу же сделалось не по себе. Им стало страшно. Они боялись посмотреть друг другу в глаза, признаться в собственном страхе и вместе с тем боялись ослушаться, не подчиниться приказу того, кому они присягали.
Наконец грузовик остановился на глухой улочке возле кинотеатра "Patrie". Подтянутый офицер в надраенных до зеркального блеска сапогах и хрустящей кожаной портупее велел всем построиться и объявил боевую задачу: блокировать соседние улицы. Потом он, как бы между прочим, добавил, что если будет приказ стрелять, выполнять его нужно без всяческих сомнений и колебаний.
— Нас было шестеро, — рассказывал Мариус так, словно вспоминал о прошлогоднем отдыхе на Мамае, — а с нами — тот офицер, который приказал никого не пускать на бульвары. И кто бы к нам ни подходил, мы их не пускали. Некоторые спрашивали — военные мы или из сикуритате? Приходилось объяснять, что мы студенты на краткосрочной службе. Некоторые говорили, что им нет никакого дела до всех этих демонстраций. Просто они идут к себе домой. Таких, конечно, пропускали. А вечером уже какая-то пожилая женщина принесла нам шесть пачек "БТ" и немного похавать. Когда стемнело, на соседней улице появились какие-то пацаны. Мы сделали кордон, подняли щиты и начали к ним приближаться. Ребята остановились. "Что вы делаете, — говорили они, — разве дома у вас нет родителей? Кого вы защищаете? Против кого идете?" Ну что нам было ответить? Так и стояли молча, с дурацкими этими щитами. А пацаны в конце концов ушли.
Всю ночь проторчали мы на этой улочке и лишь часок вздремнули на щитах. Мы видели, как по небу рассыпаются трассирующие пули, а где-то возле "Интера" слышался рев танков и крики людей. На рассвете двадцать второго нам выдали по два рожка боевых патронов.
В два часа пополудни их взвод загрузили в автобус и перебросили на другую улицу, названия которой Мариус так и не запомнил. Там были уже остальные. Они снова избегали смотреть друг другу в глаза. Молчали и курили одну за одной до самого фильтра. Мимо шли люди. Много суровых людей. Один из них — в голубой нашейной повязке и драных джинсах — подошел к Мариусу совсем близко, потрогал его погоны и спросил: "Ты, наверное, тоже студент?" "Студент", — улыбнулся Мариус. И тогда этот парень плюнул ему в лицо. Он сказал: "В таком случае тебе следует застрелиться".
Небо пахло тревогой. Это бронированные правительственные вертолеты молотили своими винтами горячий воздух над самой толпой. Это весенним дождем сыпались с домов осколки битого стекла, и гарь пожаров мазала черным голубую лазурь вышины. По приказу офицеров ненавидящая самою себя рота вновь построилась шеренгой и двинулась вверх по улочке, преграждая собой выход к бульвару Магиру. Здесь уже стояли два заглохших бронетранспортера, походившие издалека на издохших, с облупившимися панцирями динозавров, в которых радостные люди бросали охапки цветов, влезали на их холодные спины и угощали танкистов домашним вином. Командир роты — усталый человек с огромными мешками под глазами — не спеша подошел к бронетранспортерам и спросил о чем-то танкистов и окружавших их веселых людей с дырявыми флагами, а когда обернулся к роте — это Мариус почему-то запомнил особенно ясно, — лицо его тоже светилось от радости. Он улыбался роте. Впервые за все эти дни. И тогда, перелезая через недвижимые туловища бронетранспортеров, к ним побежали навстречу незнакомые люди. Одни кричали: "Молодцы, ребята!", другие угощали их сигаретами, а девушки целовали прямо взасос. И от этих поцелуев, объятий, дружеских взглядов опускались руки с пластиковыми щитами, и они уже без недавнего стыда и страха могли смотреть другу другу в глаза, а глаза их увлажнялись слезами. Или это просто пыльный ветер бил в лицо.
— А если бы тебе все же приказали стрелять, — спросил Спецкор, не глядя на Мариуса. — Ведь ваши ребята стреляли.
— Я не знаю, — ответил солдат, — я даже не могу себе представить… Слава богу, уто этого не случилось.
— Слава богу! — сказал майор. — А те, кто стрелял, прежде всего убили самих себя. Ты уж поверь мне, мальчик. Хуже этого нет. Даже если убиваешь врага. А уж если убиваешь невинного — это и вовсе вечная мука. Тебе повезло. И пусть везет впредь. Пусть не будет у тебя таких испытаний.
— Мне и то мертвяки снятся, — кивнул головой усатый капитан, — а уже скольких я видел! Снятся, заразы, и все тут. Херовая нынче зима. Хуже не было.
Тут майора вызвали на вечерний обход. А капитана — в здание телеграфа.
Спецкор ушел в освещенный тусклыми лампочками коридор и примостился здесь на сваленных в кучу носилках. Ему хотелось заснуть, но сон не шел как на зло. Мимо пробегали, цокая каблучками, измученные бессонницей медсестрички. И лишенные сна солдаты, прислонившись спинами к холодной стене, беззвучно шевелили губами. Громыхая костылями, выползали и вновь исчезали в коридорной дали раненые, чья боль даже на мгновение мешала им закрыть глаза. Веселый длинноногий щенок забавлялся бог весть откуда взявшимся здесь теннисным шариком, кусал и дергал за шнурки солдатские ботинки. Потом он подбежал к Спецкору. Лизнул своим маленьким шершавым язычком его ладони. Нюхнул и принялся вылизывать брезентовые носилки.
— Чего это он? — спросил Спецкор, показывая на щенка, примостившегося у ног солдата.
— Кровь лижет, — сказал солдат. — Ты лучше встань. А то уделаешься.
Девятый день революции, в который неприкаянные души погибших наконец-то покинули Город Луны и нестройной толпой, в которой праведники и грешники, убийцы и их жертвы, младенцы и генералы, Сапожник со своею женой, штыком забитый террорист, журналист, раздавленный танком, Ион из Констанцы, друг Бойца, — все вместе достигли пределов Чистилища и скрылись в нем в ожидании каждый своего Суда, этот день выдался необычайно ярким и солнечным, таял повсюду снег, рушился лед, и из-под него, там, где солнце хотя бы немного прогрело землю, полезла первая травка. Птицы дурели от тепла и света, полнили свои хрупкие горлышки талой капелью, свежестью утра, и оттого их песни в тот день были особенно звонкими и прозрачными. Простоволосые тетки в переходах метро и на улице торговали маленькими корзиночками с землею и лесным мохом, из которых пробивались на свет нежные лепестки подснежников. Это пришла весна.
Позвякивая кубиками льда в большом стакане с кока-колой, Спецкор развалился в мягком кожаном кресле и подставлял лицо солнечному свету, пробивавшемуся сквозь стекло в безлюдный в этот час ресторан "Интера". В соседних креслах сидел Старый друг со своею женою, сорокалетний редактор свободной революционной газеты, встреченная случайно Клэр и веселый парень из ТАСС, которого несколько дней назад наградили престижной Совковой премией. Чуть поодаль завтракали пивом с сосисками породистые, накаченные арийцы, а их подружки — две сестренки-проститутки из местных, потупив глазки, отхлебывали по глоточку кофе из маленьких чашечек, оставляя на бледном фарфоре алые лепестки отпечатков.
— Мы еще сами не осознали всего, что произошло, — с жаром, путая родной и чужой язык, говорил сорокалетний редактор. — Представляете, какой будет наша страна через каких-нибудь два, три года. Откроются знаменитые кондитерские и театры, на курорты снова начнет съезжаться вся Европа, в города вновь вернутся свет и тепло, магазины наполнятся товарами, люди опять будут счастливы! Ах, как это хорошо! Как удивительно хорошо быть свободным!
— Чего же раньше-то не освободились? — спросил лауреат. — Свобода… Сами же месяц назад хлопали этому вашему придурку Сапожнику.
— Да, хлопали, — обиделся редактор. — Если бы мы не хлопали, нас заставили бы это сделать ваши танки.