Через какое-то время мы прочитали в доступных нам газетах об образовании в Лондоне полудружественного правительства Сикорского, где министром иностранных дел был не кто иной, как наш старый отказник и карцерный сиделец— граф Тышкевич… Чудны дела твои, Господи! А еще через какое-то время мне попалась статья, в которой с негодованием рассказывалось, что в новом эмигрантском польском правительстве министр иностранных дел ведет антисоветскую линию, забыв, кто спас от фашистов его самого и вместе с ним — тысячи других поляков.
И это было правдой. Меня до сих пор поражает способность средств информации говорить самую страшную ложь, не выходя за рамки чистейшей правды. Помню, появилось на металлургических заводах идиотское движение — "женщины-горновые". "Только, только у нас, — надрывались от восторга газеты, — женщина впервые стала у лётки доменной печи!" И это было чистейшей правдой. Наш врач Македоныч с ужасом объяснял мне, что женщина, проработавшая месяц у доменной печи, уже не способна к деторождению, поэтому женский труд в таких цехах категорически запрещен во всем мире. Но ведь газеты писали чистую правду: "Только у нас!"
1 января 1939 года в стране проводилась Всесоюзная перепись населения. Не самое удачное время было для нее выбрано, и недаром впоследствии ее результаты отменили и даже засекретили. Но тогда она проводилась везде, и, естественно, в лагерях тоже. Иначе уж очень странно выглядела бы общая численность населения страны… Значит, перепись проводилась и у нас. Из длинного списка вопросов я запомнил только два: образование и профессия. Ответы были абсолютно правдивыми: "Образование — высшее", "Профессия — лесоруб". Через некоторое время случайно попалась нам сыктывкарская газета, орган Коми обкома партии, "За новый Север". И была там передовая, посвященная предварительным итогам переписи. В этой передовой говорилось буквально следующее: перепись показала, какой огромный шаг в культуре сделала Коми АССР; если по последней, предреволюционной переписи в Усть-Сысольском уезде существовал лишь один человек с высшим образованием, то перепись 1939 года выявила, что в Коми АССР живет больше людей с высшим образованием, чем во Франции и Бельгии, вместе взятых.
И это не агитационная выдумка, а неопровержимый факт. Как говорит один из героев рассказов Бабеля: "Это, товарищи, не факт, а на самом деле было…"
Не знаю дальнейшей судьбы неблагодарного графа. Вскоре мы с этим лондонским правительством рассорились, сам Сикорский погиб в авиационной катастрофе. И я вспомнил своего солагерника только во время экскурсий по его бывшему дворцу в Паланге — там сейчас находится музей янтаря.
Но оставим в покое аристократов и перейдем к другим слоям польского общества, очутившихся на Первом лагпункте.
Больше всего среди них было пожилых и даже, старых евреев. Это совсем не то, что наши бедные местечковые евреи — кустари и ремесленники. Польские евреи отправлялись в лагеря, очевидно, по классовому признаку: в прошлом — крупные промышленники, владельцы фабрик и заводов, лесобирж. Может, и случайно, но большинство бывших польско-еврейских капиталистов были лесопромышленниками. Казалось бы, это могло помочь им адаптироваться. Ничего подобного! Они совершенно не ориентировались в этом страшном мире, ничем не похожем на тот, где они жили раньше.
Нас очень развеселила история с одним бывшим лесопромышленником, который несколько дней ходил на повал, а затем попросился на прием к начальнику лагпункта и решительно ему сказал:
— Гражданин начальник! Я очень внимательно осмотрел лес, который вы рубите, — можете мне поверить, я в этом понимаю! — и хочу вам сказать: такой лес рубить невыгодно.
— А что же с ним делать? — заинтересованно спросил начальник.
— Его надо продать на корню.
— Но у нас не продают лес на корню! — сказал пораженный таким предложением начальник.
— Не продают, потому что не умеют, — гордо ответил бывший лесопромышленник. — Поручите это мне, и я его продам на корню с большой для вас выгодой…
Экономические переговоры представителей двух миров окончились грустно. У начальника не хватило юмора и человечности оценить порыв старика и пристроить его к какой-нибудь блатной, легкой работе. И тот продолжал пилить невыгодный лес, потом заболел воспалением легких и мгновенно умер, оставив после себя лишь рассказ о том, как наш лес пытались продать на корню. Все мы, понятно, горевали оттого, что сделка не удалась.
С польскими этапами народу у нас прибавилось, и прибавилось работы нормировщикам. Я взял к себе помощником молодого поляка Анджея, недоучившегося в Краковском университете и не попавшего в армию из-за природной хромоты. Это был очень способный и приятный парень, он довольно хорошо говорил по-русски и много рассказал про ту Польшу, которую мы не знали тогда и, как мне кажется, не знаем до сих пор.
Очень тяжело было смотреть, какими беззащитными вдруг оказывались не только перед начальственными вертухаями, но даже перед лагерной шоблой потомки Володыевских и Заглобов. Нас это не удивляло, такими становились здесь иногда даже наши собственные герои гражданской войны.
Несколько дней подряд я наблюдал из окна конторы, как идет по зоне молодой еще доходяга-поляк, бережно держа в руках только что полученную пайку. Почти всегда на него налетала группка из четырех-пяти самых низкопробных урок и отнимала у него эту пайку. Поляк беспомощно плакал…
— Лев Эммануилович, — сказал Анджей (я с трудом отучил его называть меня "пан начальник"), — а вы знаете, что этот парень был чемпионом Польши по боксу в полусреднем весе? И выигрывал на мировых состязаниях?
— Этот?! Позови его сюда!
С помощью Анджея я пытался выяснить, как может позволить пусть и ослабевший, но профессиональный боксер не сопротивляться кучке доходяг.
— Так ведь их много, а я один. У них все свои, а я один и чужой.
— Вы бокс не забыли?
— Да нет, конечно! Я был в первой десятке полусредних в Европе.
— Вот сейчас смогли бы справиться с этой шоблой?
— Конечно, пан.
— Слушайте меня внимательно. Сейчас я вам дам свою пайку и несите ее, как всегда. А когда налетят — нокаутируйте их без всякой жалости! Если вы это сделаете — останетесь жить: они признают только силу. Отдадите пайку — никто вам больше не поможет, и вы здесь погибнете.
С Анджеем мы смотрели в окно на этот странный эксперимент, затеянный мной не из любопытства, а из естественного желания чем-то помочь бывшему чемпиону. Он вышел из конторы, робко держа в руках мою четырехсотграммовую пайку. Через минуту на него налетели урки из слабкоманды. Бывший чемпион беспомощно оглянулся на наше окно, я погрозил кулаком. И тогда этот доходяга сунул хлеб под мышку, а затем мгновенно, несколькими ударами уложил трех нападавших. Остальные разбежались.
— Анджей! Пусть вся зона знает, что этот парень — чемпион по боксу и ему ничего не стоит перебить переносицу каждому, кто сунется!
Анджей сделал свое дело, и вся лагерная уголовная мелочь стала обходить бывшего чемпиона. Настоящие же урки за пайками не охотились. Таким образом, я сохранил для будущей армии Андерса хорошего солдата. Ибо в конце концов наша сложная польская политика привела к тому, что все поляки, которые могли носить оружие, были отправлены в создаваемую где-то среди персидских песков, армию Андерса. Даже хромой Анджей уговорил польского эмиссара забрать его, объяснив, что хромая нога не мешала ему в Краковском университете быть каким-то стрелковым чемпионом. И остались у нас старые евреи, способные лишь чинить бушлаты, делать чуни и быть дневальными в бараках.
Я с грустью расстался с Анджеем, к которому привык, хотя он не столько работал (я никак не мог его научить считать на логарифмической линейке), сколько интересно рассказывал. Мне пришлось искать нового помощника. И я познакомился благодаря этому с интереснейшим человеком.
Однажды вошел в нашу конторку очень пожилой человек и спросил:
— Могу ли я видеть пана нормировщика?
Пальто, конечно, поношенное, но чистое, пуговицы аккуратно пришиты, старое умное лицо хорошо выбрито.
— Я слышал, что пану нормировщику требуется помощник, и хотел вам предложить свои услуги.
По-русски он говорил совершенно свободно и даже без того неистребимого акцента, который есть почти у всех нерусских.
— Да, мне помощник нужен. Но желательно, чтобы это был человек, имеющий хоть какое-нибудь представление о лесном деле.
— Мне принадлежали почти все крупные лесобиржи в Польше, — скромно ответил старик. — У меня были три лесозавода "Болиндеры", я был знатным экспортером и кубатуру каждого бревна могу определять на глаз с точностью до одного-двух процентов.
— А умеете ли вы считать на счетах? Или на логарифмической линейке? Или на простой счетной машинке?
— Ни, пан. Этого я не умею.
— Как же вы будете работать? Я знаю, что у вас принято все подсчеты делать на бумаге. Но у нас это невозможно. Нормировщик должен непрерывно делить и умножать двузначные и трехзначные цифры. И делать это быстро, к утру все рабочие наряды должны быть пронормированы.
— Я это делаю без бумажки и быстрее, чем на счетах. Я считаю в уме.
И тут я стал свидетелем феноменального. Я называл моему посетителю двузначные и трехзначные цифры, а он делил и перемножал их в уме мгновенно. Я следил за ним, проверял на линейке, но таинственные клетки в его мозгу действовали гораздо быстрее…
Я был совершенно поражен:
— Приходите завтра сюда. Я скажу старшему нарядчику.
Старик вежливо поклонился и ушел. Через полчаса он вернулся, держа в руках аккуратный сверток.
— Что это?
— Вам, пан. Благодарность. Это очень хороший, почти новый костюм, я его купил в Лондоне перед самым началом войны.
Мое высокоидейное комсомольское прошлое не давало мне покоя.
— Заберите костюм и завтра на работу не приходите. Я, к сожалению, не могу вас принять. Нормировщик должен быть свободен от таких привычек, которые вам, видимо, свойственны. Ни я, ни мои помощники никогда не дают и не берут взяток!