— То ты говорила о театре, сейчас уже речь идет о доме с садиком.
— Ты никогда ничего не поймешь. Тони.
— Но ты уже не в том возрасте, когда рожают детей.
— Вот как! Ты так думаешь… Ну так вот что я тебе скажу: моя мама родила Густавито в пятьдесят два года. В конце концов, мне все равно, я могу и усыновить ребенка. Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю.
Подошел Антонио. До этого он обслуживал у другого конца стойки трех мужчин, непрерывно хлопавших друг друга по спине. Один из них, в маленьких круглых очках, был лысым и с животиком.
— Лола, тебе не хочется немного поработать? Или ты намерена весь вечер трепать языком?
— Иду. — Она положила руку мне на плечо, потом нежно погладила волосы за ухом. Взгляд ее блуждал далеко. — Трусики той девушки были очень красивыми и дорогими… она их покупала в Париже… Может быть, это у тебя серьезно. Ты ее любишь?
— Ты читаешь слишком много дешевых романов.
— Вот как? Если бы она была тебе безразлична, ты бы не позволил мне уйти в тот раз. Значит, это не просто так, что-то с тобой произошло. Женщина сразу замечает такие вещи. Сколько времени прошло, а ты только сегодня выбрался меня проведать. Она красивая?
— Да, красивая. Но совсем на тебя не похожа.
— Все женщины друг на друга не похожи.
Она резко убрала руку с моих волос и поправила платье. Потом вздохнула и бросила взгляд на мужчин, сидевших за стойкой.
— Ладно, пора работать, — сказала она. — Так и быть, пусть они меня немного пощупают.
— Слава богу, — обрадовался Антонио. — Я даже растрогался. Вы не поцелуетесь на прощание, детки?
Лола посмотрела мне прямо в глаза, не обращая на Антонио никакого внимания.
— У меня лежат твои вещи, Тони, я их не стала выбрасывать. Приходи, когда хочешь, за ними. Мы всегда… всегда будем друзьями, ладно?
— Ладно. Я знал, что ты не выбросишь мое барахло. Ты хорошая девочка, Лола. Лучшая из всех… я…
— Молчи… не надо ничего говорить… Пока. Счастливо тебе, Тони.
— И тебе тоже. — Я залпом выпил отраву, которую Антонио называл джином, и посмотрел вслед Лоле, направлявшейся к трем мужчинам у стойки. Они раздвинулись и усадили ее в середину. Смех стал громче. Она прижалась к одному из них. Ее грудь, обтянутая зеленым шелком, четко вырисовывалась на фоне его пиджака.
— Очень трогательно, Тони. Я с трудом сдерживаю рыдания. Тебе бы на телевидении работать.
— Антонио, — сказал я, — нагнись-ка ко мне на минуточку.
Он перегнулся через стойку. От него пахло дешевым одеколоном. Я тоже нагнулся, как будто собирался сказать ему что-то на ухо. Потом схватил за узел галстука и резко рванул вниз. Он издал какой-то утробный звук. Видно было, что он задыхается.
— Слушай внимательно, повторять я не стану.
Он попытался освободиться, но я держал крепко. Его поросячье лицо стало пурпурным.
— Шанхай поставит лоток у входа в твое заведение. Не слышу ответа.
— Ты с… аггг-агг, ты меня задушишь…
— Да или нет?
— Да… да.
Я резко отпустил галстук, и Антонио свалился на спину. Он сразу же схватился руками за горло и стал его растирать. У Сеспедеса в глазах блеснули странные огоньки, выражавшие удовлетворение.
Я вышел из "Нью-Рапсодии". За спиной у меня звучал смех Лолы. Естественный смех, бархатистый, красивый. Смех человека, еще не разучившегося смеяться.
Свет неоновой рекламы, наверно, падал ему прямо в лицо, потому что глаза у него слезились.
— Вы в этом уверены, шеф?
— Да, — ответил я.
— И я не должен буду давать ему пачку сигарет каждый день?
— Никаких пачек сигарет, Шанхай. Ни Антонио, ни Фаустино.
Швейцар, ковырявший зуб ногтем мизинца, всполошился.
— Ты чего лезешь не в свое дело, умник? Кто ты такой, чтобы указывать Шанхаю? Ты уже не служишь в полиции, так что не вмешивайся не в свое дело, давай мотай отсюда.
— Что ты сказал, Фаустино? Я плохо расслышал. Повтори еще раз.
Я подошел к нему поближе. Он совсем вжался в дверь.
— Но, Тони, мы ведь договорились о пачке в день!..
— Ну и что?
— А ты говоришь, чтобы он мне не давал…
— Захочет — даст, не захочет — не даст. Все будет зависеть от его желания. Понял? Ты тут погоду не делаешь, Фаустино. Эта улица — не твоя собственность. Ни твоя и ни Антонио. У Шанхая есть разрешение на торговлю сигаретами.
— Вот именно, — сказал горбун. — Официальное разрешение, начиная с сегодняшнего дня. Все законно.
— Заруби себе на носу, Фаустино, я больше повторять не стану. Он поставит здесь свой лоток, а если ты его хоть пальцем тронешь, я тебя заставлю проглотить твою фирменную фуражку. Ясно? Скажи, что тебе все ясно, Фаустино.
— Мне все ясно.
— Так-то лучше.
— Вы идете домой, сеньор Тони? — спросил горбун.
Я сказал, что да.
— Можно пригласить вас что-нибудь выпить?
— Пошли.
Шанхай скрипнул зубами, выражая столь странным способом удовлетворение результатами переговоров. Жизнь не приучила его улыбаться, но губы сами растягивались в улыбке, обнажая редкие черные зубы. Рот был похож на гнилой помидор, в который воткнули Черные ножики. Мы пошли с ним вниз по Десенганьо по направлению к улице Луна. Шанхай шел, ритмично раскачиваясь на своих кривых ножках, глядя в землю. Горб остро топорщился, казалось, он хочет прорвать пиджак.
Недалеко от полицейского участка он свернул на улицу Писарро.
— Простите, не могу спокойно ходить мимо полиции, плохо на меня действует. Если вы не против, я знаю тут один бар на улице Пэс…
— Далеко идти, Шанхай. Давай выпьем пива где-нибудь здесь.
Бар назывался "Арена". Когда-то он принадлежал известному бандерильеро[8] Чакарте, выступавшему под именем Ниньо де ла Томаса. Умер он от делириум тременс, то есть от белой горячки, после трех дней беспробудной пьянки. Теперь бар держала его сестра. В прежние времена, когда я еще служил в полицейском участке на улице Даоиз, мы захаживали сюда сыграть партию-другую в домино. Сейчас тут нечего было делать.
Мы присели за столик в углу. Клиентов было не густо. Усатый тип в узком костюме в полоску грыз земляные орехи, держа их кончиками пальцев. Двое пьяных, похоже братьев, о чем-то мрачно шептались.
Сестра бандерильеро подошла к нашему столику с таким же горячим желанием, с каким приговоренный подходит к виселице, и облокотилась пухлой рукой о спинку стула Шанхая. Она была низенькой, толстой и старой. Под носом у нее расплылась помада.
— Бар закрывается, — проворчала женщина хриплым голосом.
— Два пива, пожалуйста. Только очень холодного, — попросил горбун.
— Мы вас не задержим, — добавил я.
— Через пять минут закрываю и иду домой. Так и знайте… Хватит уже. Торчишь тут с семи утра, и все без толку. Хватит.
— Конечно, сеньора, — сказал я. Шанхай вытащил из недр своего пиджака пачку длинных "пэл-мэл" и с важным видом обратился к женщине: — Не желаете ли сигарету, сеньора?
— Отчего же… — Она решительно засунула длинную сигарету в рот, как будто болт ввернула. Потом прикрыла глаза, скривила рот и наклонила голову, ожидая, чтобы ей дали прикурить.
Выпустив дым, она умиротворенно изрекла:
— Уф, прекрасные сигареты… высший класс…
— Вам нравится?
— Очень.
— Возьмите себе всю пачку, я вам дарю.
Быстрым движением она схватила сигареты.
— Мне?
— Да, сеньора. Если вы, конечно, разрешите сделать вам этот маленький подарок.
— Надо же. Большое спасибо.
— Принесете нам пивка, сеньора?
— Холодненького, да?
— Если можно, сеньора, — сказал он.
— У меня есть в холодильнике. Сию минуту принесу.
Она принесла пиво, мы отпили прямо из бутылок, не прибегая к помощи стаканов. Женщина стала у стойки, зажав пальцами длинную сигарету, похожую в ее руках на бандерилью покойного братца.
— Неплохо бы давать Фаустино иногда пачку сигарет. С ним следует поддерживать хорошие отношения, Шанхай. Пусть он будет на твоей стороне.
— Да, сеньор Тони, я уже думал об этом.
— Ты хорошо знаешь этот район, Шанхай, в курсе всех здешних дел. Много лет прожил в этих краях и изучил каждый уголок. Я хочу попросить тебя об одном одолжении.
— Одолжении?
— Вот именно, одолжении.
— К вашим услугам, сеньор Тони.
Я допил пиво и закурил свою сигарету. Усатый тип, поглощавший арахис, затянул низким голосом фламенко, отбивая ладонями такт. У него неплохо получалось. Голос был резкий, хриплый и надрывный.
— Мне нужно знать, где живет Хосе Тантало Соуса.
Шанхай подавился пивом. Длинное лицо исказил кашель.
— Извините.
Он вытер рот тонкими костлявыми пальцами.
— Что натворил Псих Соуса? — спросил он тихо.
— Это касается только меня.
— Шеф, этот человек ненормальный. Настоящий сумасшедший. — Горбун наклонился ко мне и заговорил еще тише. — Псих способен на что угодно, он очень опасен.
— Где он живет?
— Не знаю, шеф, честное слово, не знаю. — Он покачал головой. — Никто не знает. Псих все время разъезжает. Сегодня здесь, завтра там… Бог его знает.
— Он водит дружбу с Паулино Пардалем, владельцем конторы загородных перевозок. Говорят, их можно встретить в районе площади Дос-де-Майо.
Он кивнул.
— Я тоже слышал, шеф. Но о Психе я ничего не знаю, клянусь вам.
— Не клянись так часто. — Я вынул ручку и записал свой адрес и номер телефона на клочке бумаги. — Не клянись так часто, дурная привычка.
Потом протянул ему клочок бумаги, и он его спрятал в карман пиджака.
— Узнай, где живет Соуса, и сообщи мне. Если я не снимаю трубку, забеги ко мне домой. Это очень срочно. Понял?
— Шеф…
— Шанхай, в твоем положении нужны друзья. Не будь идиотом.
Он посмотрел на меня своими хитренькими глазками, холодными, как крысиный помет.
— Я отошел от дел, шеф, возраст не тот, чтобы работать по-прежнему. Табачный киоск — вот все, что у меня осталось. Если Псих узнает, что я распустил язык, он способен меня убить. Вы его не знаете, шеф.