Она рассмеялась, закинув голову. Волосы у нее были светло-каштановые, подстриженные „под мальчика“. Утром они показались мне темнее. У них был какой-то странный оттенок. Она сидела, вытянув скрещенные ноги, как обычно сидят мужчины, глядя на меня с улыбкой. Что-то ее явно развлекало.
— Большое спасибо, что вы готовы замолвить за меня словечко вашему другу Хусто, — она смотрела мне прямо в глаза. — Мне очень хотелось познакомиться с вами, Карпинтеро.
— Хорошо вымытый и выбритый, я произвожу лучшее впечатление. Не называйте меня по фамилии. Просто Тони. Этого вполне достаточно.
— Тони Романо, да?
— Вот именно.
— Ты под этим именем выступал на ринге?
— Разные были имена: Кид Романо, Тони Романо… и другие.
— Говори мне тоже „ты“.
— Хорошо, Кристина.
Она откинулась на спинку софы и о чем-то задумалась. Робкой она явно не выглядела. Наверно, слуги, окружавшие ее с детства, и все эти супермаркеты и заводы, владелицей которых она стала в более зрелом возрасте, прекрасно лечат от робости. Я наблюдал, как она, не поморщившись, отпила большой глоток джина, изготовленного Хусто. Вот бы ему на нее посмотреть! Надо будет рассказать старине Хусто.
— Восхитительно, — промолвила наконец она. — Просто восхитительно.
— Что именно?
— Да все это, — она обвела рукой комнату. — Я сижу здесь с боксером, слушаю сентиментальные болеро и пью жидкость для чистки металлических изделий. Полный восторг. Сколько лет я не слушала болеро! Мне казалось, что они уже давно не существуют.
— Манолита Саседон очень любила болеро. Она была романтичной.
— Кто такая Манолита Саседон?
— Одна приятельница, которая прекрасно готовила жареные перцы. Без оливкового масла, очень нежные. Если тебе не хочется слушать болеро, я выключу приемник.
— Нет, почему же? Мне нравится… болеро, приемник, твой дом… джин… Жаль только, что я не люблю жареные перцы. Выпьем за это.
Мы подняли стаканы и выпили. Я снова налил себе. Сам не знаю почему, но в эту минуту я подумал о Луисе Роблесе. Представил себе ее и его в любовном экстазе, за обеденным столом, обсуждающими свои семейные проблемы. Но он был мертв, а она пила со мной джин дона Хусто.
Подавшись чуть-чуть вперед, она поставила на столик пустой стакан.
— Плесни мне еще немного своего джина.
Я плеснул, она сама положила лед, встряхнула стакан и отпила немного.
— Знаешь, я тебя представляла совсем другим.
— Каким же?
Она пожала плечами.
— Луис часто рассказывал о тебе. Стоило собраться друзьям, как он тут же начинал рассказывать о своей службе в армии, о своем друге, который учил его боксу. Настоящий боксер! Я все эти ваши истории знаю наизусть. Вот мне и захотелось познакомиться с тобой… Слушай, вы, кажется, недавно виделись с Луисом?
— Он заходил пару дней назад. Посидел минут пятнадцать — двадцать и ушел. Больше я его не видел.
— Луис тебе что-нибудь рассказывал?
— Да нет, ничего особенного… сказал, что хочет снова встретиться.
— Луис был очень странным… Иногда мне кажется, что я так и не сумела понять его до конца.
— Мне он никогда не казался странным.
— Есть вещи, о которых друг ничего не знает и даже не подозревает и которые знает только жена. Понимаешь?
— Что же тут не понять? Куда ты клонишь?
— Как ты думаешь, сколько мне лет?
— Понятия не имею.
— Сорок четыре. В прошлом месяце исполнилось двадцать пять лет, как мы женаты… двадцать пять лет и тридцать дней…
— Выпьем за это.
Мы чокнулись. Она спросила:
— Ты все еще служишь в полиции?
— Ушел шесть лет назад.
— Луис всегда говорил, что ты служишь в полиции. Его друг — настоящий полицейский и настоящий боксер! Он тобой гордился… Тебе неприятно, что я говорю о Луисе?
— Нет.
— Мне кажется, тебе неприятно.
— Еще и дня не прошло, как он раздробил себе череп. Ты его вдова. Не просто вдова, вдова моего лучшего друга.
— Вдова… — Глаза у нее блестели. Она криво улыбнулась и опрокинула стакан. Слишком уж она лихо пила, даже для такой женщины лихо… — Смешно… я уже давно вдова, очень давно… Последние шесть лет мы с ним не жили, вернее, жили в одном доме, но спали в разных комнатах, и у каждого была своя жизнь. Тот Луис, которого ты знал, ничего общего не имел с Луисом, которого знала я, которого я постепенно стала узнавать… А сейчас налей мне еще.
Я налил ей и себе. Мы выпили, не глядя друг на друга.
— Он стал импотентом, — вдруг сказала она. — Импотентом.
Я поднял стакан и выпил до дна. Она слегка улыбнулась мне и принялась за джин. Мы молчали.
По радио звучало болеро „Ты моя“ в исполнении Мансанеро. Оно очень нравилось Манолите Саседон.
— У нас было общее дело, но не было семьи, — продолжала она, как бы разговаривая сама с собой. — Фирме нужны были мы оба, фирме всегда нужны все: он, я, все. Мы вынуждены были оставаться вместе… Но я не испытываю к нему ненависти, никогда не испытывала, поверь мне. Я была его студенткой в университете и влюбилась с первого взгляда. Еще бы, такой способный, умный, культурный и очень красивый… революционные взгляды… Ты себе не можешь представить, каким он был тогда левым… Влюбилась, вышла замуж по любви и потом еще продолжала по-своему любить его. Луис был… не знаю, как сказать… он был необыкновенным человеком, очень обаятельным, что ли.
— А ну-ка, давай выкладывай все.
Она посмотрела на меня в упор.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты пришла сюда не за тем, чтобы поговорить со мной о своем муже. Ты хочешь узнать, почему Луис сделал такую запись на календаре. Меня уже спрашивал об этом комиссар Фрутос, сеньора де Роблес, и я ответил, что не знаю.
— Не зови меня, пожалуйста, сеньорой де Роблес. Мое имя Кристина, Кристина Фуэнтес. Я очень волнуюсь и нуждаюсь в помощи.
— В какой именно?
Глаза ее блестели, впрочем, она много выпила.
— С Луисом происходило что-то странное, он был не такой как всегда, последние шесть месяцев он много пил, напивался почти ежедневно, по ночам не бывал дома, раньше такого не случалось. Он нервничал… был взвинчен, раздражался по пустякам.
— Не вижу ничего особенного в том, что мужчина иногда выпьет лишнего.
— Дело не в этом. В последние полгода Луис совершенно забросил дела, ни разу не переступил порог своего кабинета. То он говорил, что собирается развестись и вернуться в университет, то начинал нам читать бесконечные политические проповеди… мы узнали, что он связался с плохой компанией… скажем так.
— Что ты понимаешь под плохой компанией?
— Ну… с этими… кто шатается по притонам… ведет распутную жизнь… ты понимаешь, о чем я говорю.
— Откуда вы узнали?
— У фирмы есть служба безопасности, и моя мать — я об этом не знала — приказала следить за Луисом. Выяснилось, что он бывает в одном притоне, кажется, бар „Рудольф“ или что-то в этом роде. Там собираются гомосексуалисты и „травести“, ну… те, кто сделал себе операцию и стал женщиной. — Она замолчала. Я воспользовался паузой, чтобы снова наполнить стаканы. Мы выпили. Никогда бы не подумал, что такая изящная женщина способна так много выпить. — Ужасное место. Я до сих пор не знаю, что там делал Луис и почему он так часто бывал в этом баре… Однажды вечером он очень сильно разругался с мамой… я пришла к концу их ссоры, но кое-что успела услышать. Луис что-то кричал о фотографиях. Не знаю… Ты в курсе дела?
— Нет.
— Он ничего не говорил тебе о фотографиях?
— Я уже сказал, что нет.
Балконные двери начали медленно раскачиваться. Я погасил сигарету и тут же закурил новую. Двери вернулись на место, но на стеклах заиграли зеленые блики. Огромные зеленые огни то вспыхивали, то исчезали. Они показались мне знакомыми, но я никак не мог вспомнить, где видел их раньше.
— Ты меня слушаешь?
— Стараюсь, — ответил я. — Создается впечатление, что у Луиса была любовница. Обычное объяснение в таких случаях, не правда ли?
— Или любовник. Бар „Рудолвф“ посещают гомосексуалисты. Наши люди сообщили, что его часто видели в компании высокого худого мужчины по имени Паулино Пардаль, когда-то он работал у нас на фирме. Известный педераст. Он постоянно выкачивал из Луиса деньги, бывали случаи, когда Луис тратил двадцать — тридцать тысяч песет за вечер, а иногда и больше.
Я задумался.
— Паулино, — наконец произнес я. — Ты говоришь, он работал в вашей фирме?
— Кажется, да. Ты, конечно, понимаешь, я не могу знать всех наших служащих, но этот, похоже, ушел от нас с год назад. Тебе что-нибудь говорит его имя? — вопрос ее явно интересовал.
— Лысый, как бильярдный шар?
— Нет, я видела его фото: высокий, худой, с крючковатым носом, очень волосатый, такая пижонская прическа… ха-ха-ха! Какое красивое болеро! Ну, как его?..
— Понятия не имею.
— Я о бо…бо…ле…ро…
— Ах, о болеро! „Если бы я встретил тебя“.
— Ты все болеро знаешь… Ох, не могу! Ха-ха-ха!..Ну-ка, плесни еще глоток.
Я налил чуть-чуть в оба стакана. Вдруг меня осенило, и я стукнул себя по лбу.
— Вот оно что!
— Что?!
— Зеленые огни. — Я показал на балконные двери. Она посмотрела без всякого интереса.
— Новая неоновая реклама на Пуэрта-дель-Соль.
— Пожалуй, я выпью за это.
— А я за Луисито Роблеса.
— Как у тебя хорошо!..Уф!
— Тебе должны нравиться пирожные с кремом. Угадал?
Она не ответила, потому что в этот момент была занята копанием в сумочке. Вытащила толстый белый конверт и протянула мне. Я взял.
— Пирожные с кремом действуют возбуждающе, особенно когда много крема… О чем ты?
— … Найди этого Паулино… найди его… Я уверена, что он шантажировал Луиса… У нас нет его адреса.
— Шантажировал?.. Почему тебе не приходит в голову что-нибудь другое? С таким же успехом можно предположить, что они задумали поставить шоу или бой быков. Иди знай!
— Не шути такими вещами. У нас записан телефонный разговор Луиса, последний телефонный звонок… в ночь, когда он покончил с собой… — Я хотел кое-что сказать ей и взял ее за локоть. Дело в том, что в конверте лежала куча денег, много купюр по пять тысяч песет. — Подожди, не перебивай меня. Кто-то требовал у него денег, мол, если он не даст, они напечатают фотографии. Луис смеялся, смеялся как сумасшедший Пожалуйста, говорит, с