— Никому неохота быть сутенером, — сказал он. — Но стоит разок поскользнуться, так всю жизнь на заднице и проедешь. Говорю, бросай. Ты поможешь мне с Евой, а я дам тебе денег, хватит на пару месяцев. А за это время, глядишь, работу подыщешь. Бросай, прошу тебя.
Глаза у него были припухшие, тяжелые, он глядел на меня и улыбался.
— А ведь я даю тебе шанс, — сказал он. — Что ты, что другой — мне все равно. Для меня это всякий сделает. Только я вижу, что тебе больше всех нужно. Ты еще можешь найти что то свое, свой хлеб есть. Ну а Ева все равно ходить здесь не будет.
— Что вы ей сделаете? — спросил я.
— Да так, — сказал он. — Что-нибудь сделаем. Что потребуется, то и сделаем. Но тебе с этого уже ничего не обломится.
Он тяжело двинулся прочь; вообще он был тяжелый, вялый, но выглядел человеком порядочным. Наверное, была у него жена и ребенок, и, наверное, когда-то его сбили с ног, и с тех пор он так и не оклемался.
— Загляни как-нибудь вечерком, — сказал он. — Выпьем, развлечемся. А хочешь, пойдем в кино.
Он вдруг беспомощно признался:
— Ох, я люблю кино. Больше всего на свете. Ладно, надумаешь, приходи, — сказал он. — Я обычно сижу в том кафе.
Он махнул рукой в сторону моря.
— Спроси Бен-Ами, а если меня не будет, подожди немного.
— И не жаль тебе Еву? — спросил я, чтобы слегка его подразнить. — Такая молодая, такая красивая девушка, а ты хочешь упрятать ее в кутузку. Неужто тебе не жалко?
Он склонился надо мной; его выдох был крепче пива и табака. Но это был выдох здорового человека.
— Жалко, — ответил он. — Жалко. Даже больше, чем тебе. Ты ведь не сутенер. Для тебя это так, на раз. А для меня — на всю жизнь.
Он вышел. Я подождал часок или немного побольше, но Ева так и не появилась. Показывая официанту на пустую бутылку из-под пива, я сказал, что жена, как придет, заплатит, и официант успокаивающе махнул рукой, как бы давая понять, что всё в кафе к моим услугам. Я любил бывать в этой забегаловке, восемь месяцев назад я тут познакомился с Евой. Как сейчас помню: она сидела за столиком у музыкального автомата, а я — здесь, на террасе. Я знал, что она проститутка, но все равно она мне ужасно нравилась. У меня в кармане не было и двух фунтов, но я решил попытать счастья и подошел к ней.
— Пойдем со мной, — сказал я.
— Куда ты хочешь пойти?
— Не знаю. Наверное, в гостиницу.
— А за номер заплатишь?
— Нет, — сказал я. — Скорее всего нет.
— Как же так? — сказала Ева. — За номер платит мужчина, так принято. Ты что, не знаешь об этом?
— Знаю, — сказал я. — Естественно, знаю. Но у меня ни гроша. Да я и не хочу идти с тобой за деньги. Я ведь этого не говорил.
Она взглянула на меня, и тогда я впервые увидел ее глаза, хмурые, как у ночной птицы. Мне было известно, что она истеричка, и я боялся, что она шарахнет меня бутылкой по голове или выкинет еще какой-нибудь фокус. Но ничего, обошлось. Она просто глядела на меня, а я стоял и улыбался.
— Значит, — сказала она, — хочешь по любви?
— Да, — ответил я. — Именно так.
— Ты это серьезно?
— Абсолютно, — ответил я.
Словно что-то зажглось в ее глазах. Тогда я подумал, что мне, наверное, почудилось, но сейчас убежден, что так и было.
— А ты знаешь, чем я занимаюсь?
— Знаю.
— И тебе это не мешает?
— Еще как мешает, — ответил я. — Но ведь можно влюбиться в девушку, даже если что-то мешает. Впрочем, вечно что-нибудь да мешает.
— Ладно, — сказала она.
И мы пошли. Сначала прошлись по дороге, ведущей в Яффу, по тихой улочке, там молоденькие солдатики учились водить машину; пообедали в кафе, где жарят только что выловленную рыбу, а потом вернулись в Тель-Авив, и Ева привела меня к одной старой ведьме, у которой снимала комнату на день; туда приходили ее клиенты. Ева пошла в комнату, а мы с ведьмой сидели на кухне и слышали все, что происходило за стеной. Так поступила со мной Ева, видно, подумала, что я подшутил над ней, и решила мне отомстить. Не так уж и много происходило за стенкой, но ничего приятного в этом не было. Не было.
— Почему вы такой худой? — спросила у меня ведьма. — Может, у вас чахотка?
— Нет, — сказал я.
— Вид у вас такой. Мой брат тоже так выглядел. Ему было восемнадцать лет, когда он умер.
— Как жаль, — сказал я. — Зато вы хорошо сохранились.
— Скажете тоже, хорошо, — заворчала она. — У меня двусторонняя грыжа. Предлагают оперировать, но я не соглашаюсь.
— И правильно делаете, — решительно сказал я.
Тут вышла Ева. Ее клиент мылся в туалете, фыркая, как конь. Я подумал про себя, что, если он начнет насвистывать арию тореадора, я не выдержу и дам ему в зубы. На Еве был незастегнутый халатик, и я впервые увидел ее ноги. Она села ко мне на колени.
— Ну как? — спросила она.
— Никак, — ответил я. — Вот разговариваем с пани.
— Поцелуй меня, — тихо сказала она, а клиент продолжал фыркать в туалете. Я поцеловал ее, но глаза у нее были открыты, и мне казалось, что мое лицо рассматривают в микроскоп.
Потом пришел следующий; за стеной снова торговались, Ева нарочно говорила громко, чтобы мне тоже было слышно. Она советовала ему валить к родной матушке, а он плаксиво настаивал на двадцати пяти фунтах. Наконец договорились.
— У вас, наверное, не шибко много силы, — сказала старуха, меряя меня презрительным взглядом. — Вы, верно, больной, только говорить не хотите. Но я-то вижу.
— И что вы видите?
— Будет вам, — сказала она. — Это сразу видно. С моим братом тоже так было. Вы и похожи на него.
— Ах, боже мой, — сказал я. — Это страшно. Но в то время не было лекарств.
— Что лекарства, — сказала она. — У меня вот грыжа, никакие лекарства не помогают.
— Так сделайте операцию.
— Какая там операция, — снова заворчала она. — Мне семьдесят лет. Помирать пора.
— О господи! — испуганно сказал я. — Не надо так говорить. Это страшно.
За стеной все закончилось, и Ева опять вышла ко мне. Теперь я сам поцеловал ее, и теперь она закрыла глаза. Старуха пошла сменить простыни, и я слышал, как она распекает незнакомого мужчину, а он тем временем ползает на карачках по комнате, пытаясь отыскать какую-то упавшую вещь.
— Ну, — сказала Ева, — любишь меня?
— Конечно, — ответил я. — От тебя зависит покончить с этим.
— И ты можешь это стерпеть?
— Ты и представить себе не можешь, сколько всего я могу стерпеть, — сказал я. Что-то в этом роде я слышал вчера в ковбойском фильме с Аланом Ладдом. Повторил, не сводя мрачного взгляда с масленки, стоявшей на столе:
— Никто не знает, сколько он может вытерпеть.
Потом я опять сидел с ведьмой, и она рассказала, что лет пять назад у нее вырезали полжелудка, а может, и все три четверти, и ей приходится часто ходить в туалет, а гости Евы мешают — интересно, "чем они там занимаются". Мне ничего не стоило объяснить ей, чем они занимаются, и я до сих пор не знаю, почему этого не сделал. А потом ушел третий клиент, и Ева снова вышла ко мне. На этот раз ей не хотелось, чтобы я ее целовал. Она вдруг зарыдала, сползла, рыдая, с моих колен и, лежа на полу, продолжала плакать — никогда ни прежде, ни потом я больше не слышал, чтобы кто-то так плакал. Так могли бы плакать мертвые, приведись им восстать из смертного сна, чтобы жить по-новой. Старуха снова поменяла простыню, а Ева все рыдала, лежа нагая на каменном полу. Я смотрел на часы: прошел час, потом еще час. Наконец Ева сказала:
— Ни за что бы не поверила, что ты выдержишь. Ни за что.
Я поднял ее с пола и какой-то тряпкой отер ей лицо. Я и сам не представлял, что смогу это выдержать; о господи, вот уж не думал, что я такой стойкий и что способен вынести так много чужого несчастья.
Я глянул на пустую бутылку из-под пива, помахал официанту и пошел к морю. Гришу я не нашел; русский старик, который держал на пляже лавку, сказал, что Гриша был и ушел, но обещал вернуться. Я разделся и лёг на песок; было жарко, хамсин длился второй день, море оцепенело — обычно в это время года волны с шумом разбиваются о бетонную набережную. Люди попрятались по домам, никто не купался, только я и еще пара-тройка туристов, не желавших признаться в своем поражении и бессильно лежавших под адским солнцем, прикрывшись газетами — "Нью-Йорк гералд трибюн" и "Джюиш кроникл". Эту публику я не терпел; они были назойливы и крикливы и в своих тропических одеждах смешно выглядели среди здешних уроженцев, прекрасных женщин и атлетического сложения мужчин, людей серьезных и скромных, которые знали, что такое тяжелый труд, умели веселиться, как дети, и молча умирали на всех границах Израиля. Глядя на тех и других, не можешь поверить, что они принадлежат к одному народу. Мне кажется, те, кто родился здесь, тоже не очень-то в это верили, да и неудивительно. Каждый день на границе погибали молодые солдаты, я постоянно читал, постоянно слышал об этом. Если этот народ когда-то постигнет беда, то, я верю, враги войдут в пустую страну, где не останется ни мужчин, ни женщин, ни детей. Родившиеся здесь сознавали трагизм своей судьбы, хотя я ни разу не слышал сетований от них самих; и потому тем труднее было мне, постороннему, слоняться по этой стране — без работы и без ощущения причастности; я знал, что тут на меня никогда и ни в чем не будут рассчитывать и что я никому не нужен. В другой стране я бы и задумываться-то об этом не стал.
Гриша пришел около трех, разделся и прыгнул в воду — он готов был плавать даже тогда, когда другой будет целый час размышлять, стоит ли поворачиваться с боку на бок. Я в жизни не встречал человека сильнее Гриши; он был стройный, почти худой, но весь в мышцах как из железа. И еще живучий как кошка, а ведь позавчерашний тип задал нам хорошую взбучку. Гриша вышел из моря; влажная кожа блестела на солнце, от головы шел пар; он лёг рядом.
— Хочешь выпить? — спросил он.
— Ясное дело, не откажусь, — сказал я. — Но хорошо бы сначала поесть.
— И не мечтай, — сказал Гриша. — Я могу выцыганить у старика бутылку коньяка. Но никакой жратвы у него в лавке нет. И вообще, зачем тебе есть? Скорее словишь кайф, если примешь натощак. У нас, в Одессе, случалось, парни пили водку, закусывая горячим супом, чтобы побыстрее окосеть.