— Я не понимаю, что происходит, — начал он. — Какая-то проклятая дура заперла меня здесь около часа назад, а сама уехала. Выпустите меня быстро. — Дыхание с хрипом вырывалось из горла. — Тут лошадь, — продолжал он, — от нее у меня астма.
— Да, — спокойно согласился я. — Знаю.
Это поразило его.
— Так это были вы…
— Да.
Он стоял и смотрел на меня через решетку из труб.
— Вы намеренно заперли меня с лошадью? — Он возвысил голос.
— Да, — подтвердил я.
— Почему? — закричал он. Должно быть, он догадался, но я не отвечал, и он спросил еще раз почти шепотом: — Почему?
— Даю вам полчаса подумать над ответом, — сказал я, повернулся и пошел.
— Нет, — воскликнул он. — Мне плохо, у меня астма. Выпустите меня. — Я вернулся и подошел ближе. Дыхание со свистом вырывалось из груди, но он даже не расслабил галстук и не расстегнул воротник. Опасности не было.
— Стойте у окна и дышите свежим воздухом, — посоветовал я.
— Холодно. Тут просто ледяной дом.
— Может быть, — улыбнулся я. — Но вы счастливчик… вы можете двигаться, чтобы согреться, на вас теплый пиджак… и я не вылил три ведра холодной воды вам на голову.
Он открыл рот и быстро задышал. Наконец-то, подумал я, он начал понимать, что ему так запросто не выбраться из своей тюрьмы.
Я вернулся, посидев на сене полчаса и слушая, как он попеременно то пинал дверь, то звал на помощь. Кемп-Лоур отталкивал Баттонхук, которая ласково положила голову ему на плечо. Я рассмеялся, и он чуть не лопнул от злости.
— Заберите ее, — застонал он. — Она не отходит от меня. Я не могу дышать.
Он схватился за трубу одной рукой, а другой отталкивал Баттонхук.
— Если вы не будете так шуметь, она вернется в угол к сену.
Он посмотрел на меня через барьер из труб, и лицо его исказилось от злости, ненависти и страха. Астматический приступ усиливался. Он расстегнул рубашку и бросил на пол галстук, я заметил, как тяжело он дышит.
Я положил коробку с сахаром на подоконник и быстро отдернул руку, которую он попытался схватить.
— Положите немного сахара ей на сено. Ну кладите же, — добавил я, видя, что он колеблется. — Он без допинга.
Его голова резко дернулась. Я с горечью посмотрел в его испуганные глаза.
— Двадцать восемь лошадей, начиная с Шантитауна. Двадцать восемь сонных лошадей съели сахар из ваших рук перед скачкой.
Он схватил коробку, нервно разорвал ее и высыпал кубики на сено в другом углу комнаты. Баттонхук последовала за ним и, опустив голову, начала хрупать сахар. Он подошел к окну.
— Вы так не отделаетесь. Вы пойдете в тюрьму. Я увижу, как вас пригвоздят к позорному столбу.
— Поберегите дыхание, — перебил я его. — А если хотите пожаловаться полиции на то, как я обращаюсь с вами, ради бога.
— Вы так скоро попадете в тюрьму, что даже не догадаетесь, кто посадил вас, — грозил он, и дыхание со свистом прорывалось сквозь зубы. — Торопитесь, говорите, что вы хотели.
— Торопиться? — медленно повторил я. — Нет, спешить некуда.
— Вы должны выпустить меня не позже полвторого, — настороженно заявил он. — У меня в пять репетиция.
Я улыбнулся. По-видимому, это была неприятная улыбка.
— Вы очутились здесь в пятницу не случайно.
У него отвисла челюсть.
— Программа… — пробормотал он.
— Придется обойтись без вас.
— Но вы не можете, — закричал он, хватая ртом воздух, — вы не можете так поступить.
— Почему? — кротко спросил я.
— Это же… Это же телевидение, — закричал он, как если бы я не знал. — Миллионы людей ждут передачу.
— И миллионы людей будут разочарованы, — равнодушно подтвердил я.
Он перестал кричать и со свистом набрал воздух.
— Я уверен, — начал он, с видимым усилием стараясь говорить спокойно, — вы не собираетесь держать меня здесь долго, чтобы я не смог вовремя попасть на передачу. Так и быть. — Он замолчал, чтобы сделать пару свистящих вдохов. — Если вы отпустите меня на репетицию, я не стану сообщать о вас в полицию. Я прощу вам эту ловушку.
— Вам лучше сохранять спокойствие и слушать, — сказал я. — Боюсь, вам трудно понять, что мне плевать на пьедестал, на который британская публика вознесла вашу синтетическую личность. Они все обмануты. Под маской скрывается отвратительная смесь из зависти, отчаяния и злобы. Но я не стал бы разоблачать вас, если бы вы не дали допинг двадцати восьми лошадям, с которыми я работал, чтобы потом говорить каждому, будто я потерял нерв. И вам придется провести этот день, размышляя над тем, что вы не пропустили бы сегодняшнюю передачу, если бы не пытались помешать мне участвовать в скачках на Темплейте.
Теперь он стоял окаменев, его лицо побледнело и покрылось потом.
— Вы имеете в виду… — прошептал он.
— Да, именно это я имею в виду.
— Нет, — воскликнул он. У него начала дергаться щека. — Нет, вы не можете… Ведь вы же выиграли на Темплейте… вы должны отпустить меня на передачу.
— Вы больше никогда не будете делать передачи. Ни сегодня вечером, ни в какой другой вечер. Я позвал вас сюда не ради личной мести, хотя не стану отрицать: в прошлую пятницу ночью я готов был убить вас. Я позвал вас сюда от имени Арта Метьюза, и Питера Клуни, и Гранта Олдфилда. Я позвал вас сюда, потому что вы вредили Дэнни Хигсу, и Ингерсоллу, и любому жокею, кому только могли. Вы делали все, чтобы они потеряли работу, и теперь вы потеряете свою.
Первый раз он не нашел слов. Его губы двигались, но никаких звуков, кроме астматического свистящего дыхания, не издавали. Глаза у него запали, нижняя челюсть отвисла, и на щеках появились морщины. Он стал похож на карикатуру, где череп изображает красивого мужчину.
Я вынул из кармана большой конверт, адресованный ему, и протянул сквозь решетку. Он достал три листа ксерокса и прочел их. Прочел дважды, хотя по лицу было видно, что с первого раза понял: это катастрофа. Глаза ввалились еще больше.
— Как видите, это копии. Первые экземпляры по почте придут к старшему распорядителю, и к вашему боссу на "Юниверсл телекаст", и еще к некоторым лицам. Они получат их завтра утром и перестанут удивляться, почему вы не явились на передачу сегодня вечером.
Казалось, он потерял способность говорить, и его руки судорожно тряслись. Я просунул через решетку скатанный портрет, который нарисовала Джоанна. Он развернул его, и стало ясно — он получил еще один удар.
— Я принес его показать вам, чтобы вы наконец поняли, я знаю все о ваших делах. Однажды вы открыли, что иметь мгновенно узнаваемое лицо вовсе не преимущество, когда вы собираетесь сделать гадость, например перегородить старым "ягуаром" дорогу Питеру Клуни.
Голова у него точно от удара откинулась назад.
— Контролер в Челтнеме, — спокойно добавил я, — сказал про вас: "Хорошенькая девушка".
Я слегка улыбнулся, в этот момент его вряд ли бы назвали хорошеньким.
— Ваши грязные слухи, — продолжал я, меняя тему, — вы распространяли через Корина Келлара и Джона Боллертона, вы поняли, что они тупо будут повторять каждую мысль, которую вы вобьете им в голову. Надеюсь, вы хорошо знаете Корина и понимаете, что он никогда не стоит за своих друзей. Когда содержание письма, которое он завтра получит, дойдет до его крысиных мозгов и он услышит, что и другие получили такие же письма, никто не будет изрыгать столько опасной для вас правды, как он. Например, он начнет каждому рассказывать, что это вы поссорили его с Артом Метьюзом. И ничто не остановит его. Возможно, — закончил я после паузы, — это всего лишь восстановление справедливости: вы испытываете страдания, на какие сами толкали других.
Наконец он заговорил.
— Как вы узнали? — недоверчиво спросил он. — Вы не могли догадаться в прошлую пятницу, ведь вы ничего не видели…
— Я сразу же догадался, потому что знал, как далеко вы можете зайти, например, чтобы сломать карьеру Питеру Клуни. Я знал, что вы так ненавидите меня, что готовы страдать от астмы, давая снотворное моим лошадям. Я знал, что попытка с допингом не удалась с Тэрниптопом в Стрэтфорде. А вы не подумали, что Джеймс Эксминстер не случайно толкнул вашу руку и наступил на кусочки сахара. Это я попросил его так сделать. Я знал все о вашей ненормальной, одержимой ненависти к жокеям. Мне не нужно было видеть вас в прошлую пятницу, чтобы догадаться.
— Вы не можете все это знать, — тупо упорствовал он, будто, вцепившись в эти слова, мог изменить суть дела. — Когда я вас интервьюировал после скачек, вы ничего не знали…
— Не только вы умеете улыбаться и ненавидеть одновременно, — равнодушно заметил я. — Ваши уроки пошли мне на пользу.
Он издал звук, похожий на писклявый стон, повернулся спиной ко мне, обхватив руками голову, и раскачивался из стороны в сторону, словно в отчаянии. Может, подобное зрелище и вызывает сочувствие, но у меня не было жалости к нему.
Я отошел от окна, снова сел на тюк сена и посмотрел на часы. Четверть второго.
Кемп-Лоур снова стал звать на помощь, но никто не пришел; тогда он попробовал открыть дверь, но с его стороны не было ручки, да и сама она была очень прочной. Баттонхук встревожилась от шума и начала бить копытами по соломе.
Джоанна больше всего боялась, что астма разыграется и ему всерьез станет плохо, она несколько раз предупреждала меня, чтоб я был осторожен. Но я считал, если у него хватает дыхания так шуметь, опасности пока нет, и я сидел и слушал его крики, не испытывая никаких угрызений совести. Время медленно тянулось, заполненное взрывами ярости из комнаты с решеткой. Я удобно растянулся на сене и в полудреме мечтал о свадьбе с Джоанной.
Часов в пять он надолго успокоился. Я встал, обошел коттедж и заглянул в окно. Он лежал лицом вниз на соломе и не двигался.
Я понаблюдал за ним несколько минут и позвал по имени, но он не шелохнулся. Я встревожился и решил проверить, все ли с ним в порядке. Плотно закрыв входную дверь, я отпер замок, Баттонхук приветствовала меня тихим ржанием. Я опустился на одно колено, чтобы посмотреть, в каком он состоянии, и тут сильным ударом он повалил меня на солому и молнией кинулся к дверям. Я схватил его за ботинок, который мелькнул в трех дюймах от моего лица, и втащил назад. Он тяжело упал на меня, и мы пок