Кажется, что из всех лачуг, лавочек, домишек текут незримые ручейки денег в далекие небоскребы, или же наоборот — небоскребы высасывают тайной корневой системой соки из нищих районов.
На первый взгляд кажется, что в Лагосе ощущается бурное течение жизни, постоянное обновление, стремление к совершенствованию. Но не покидает одновременно чувство, что в этом движении слишком много шума и холостого хода. Ощущение, что завтра все это может кончиться, остановиться, и небоскребы Лагоса, как мираж, пропадут, сольются с победившей Сахарой…
На званом обеде в одном из дорогих ресторанов Лагоса я оказался в компании трех жен высокопоставленных чиновников. Холеные лица, бархатные обнаженные плечи, дорогие туалеты. С вежливым любопытством они расспрашивали: "Скажите, Алекс, что там у вас происходит? Что вы перестраиваете?" Вежливо выслушав и вежливо откомментировав, они с облегчением перешли к своим делам.
"Что бы они делали без женщин", — сказала одна, указав на сидевших за главным столом представительных мужчин в национальных одеждах. "И не говорите, милая, — поддержала другая. — Если мужчине дать волю, знаете, что получится?" Ее подруги закивали в знак согласия. "Смотри-ка, — сказала третья. — Твой сегодня хорошо говорит". — "Что же ты хочешь, я столько сил в него вложила!" — "Без нас они ничто, — резюмировала первая. — И они знают это. Недаром у нас было столько переворотов".
Помолчали. Полная дама слева погрузилась в размышления по поводу авангардной роли женщин. Молодая быстроглазая слева решительно придвинула свое теплое колено к моему. Сидевшая напротив вдруг встрепенулась: "Да, кстати, а вы слышали, как одна девушка зашла в туалет, а там на нее напал насильник? И представляете, ничего не сделал, только отобрал сумочку!" — "Какой нахал!" — "Раньше было намного спокойнее". — "Нет, что-то у нас все же не так".
Затем перешли к любимой теме: джу-джу. Так в Западной Африке называют колдовство, ворожбу, в общем все волшебное, что приносит удачу или беду. Оказалось, что все дамы, несмотря на то что объездили полсвета, твердо верят в существование джу-джу.
"Да если бы не было джу-джу, — сказала одна, — разве Нигерия стала бы такой богатой?"
И все дамы снова закивали, а молодая, видимо, осуждая мои сомнения, резко убрала свое колено…
На следующий день я вновь проходил мимо пляжа. Продавца ракушечьего счастья не было. На его месте мальчишка торговал сигаретами.
В жарком мареве предметы теряли стойкость, плыли, превращаясь в бесформенные дрожащие пятна.
Бешеная яркость неба сливалась с ослепительным блеском океана, и это создавало странное ощущение вневременья, Зазеркалья, где все — не так и с другой целью.
В этом яростном, торжествующем смыкании двух пространств исчезали голод и кровопролитные войны, жестокие диктаторы и их невинные жертвы, нищие строители нищего социализма с их братской помощью, недостроенными небоскребами, ржавыми танками и самолетами, исполинскими монументами.
Наступила великая тишина. Вокруг была Африка, вечная, дикая, трагически противоречивая, все еще ждущая своего часа.
СВИДЕТЕЛЬСКИЕ ПОКАЗАНИЯ
Джордж ОруэллПамяти Каталонии
© George Orwell, 1937.
© Владимир Воронин, перевод с английского, 1991.
Для людей старшего поколения, даже и сейчас полностью не освободившихся от навязанных им лживой пропагандой представлений о "славном, героическом прошлом", гражданская война в Испании и помощь республиканцам, сражавшимся с фашизмом, долго оставались абсолютно честным, праведным делом, нескомпрометированным грязными партийно-чекистскими методами. "Испания — это свято", — мог с чистым сердцем утверждать приверженец "героического прошлого", покуда не вышел в русском переводе хемингуэевский "По ком звонит колокол". Впрочем, пока речь идет о сердечном порыве людей, о бескорыстном стремлении помочь мужественным испанцам, один на один сражавшимся с фашизмом, дело и впрямь было святое. Но революция и гражданская война в Испании, интернациональная помощь СССР и компартий других стран имели и другие, менее светлые, ипостаси: Оказалось, что и революция и гражданская война разыгрываются в XX веке по сходному сценарию, будь то на восточной или на западной окраине Европы, и неизбежно ведут к разрухе, жестокой междоусобной борьбе за власть, кровавым репрессиям. Оказалось также, что наряду с военными специалистами и бойцами интербригад в Испанию устремились из Москвы и спецы совсем иного профиля…
Джордж Оруэлл, тогда еще безвестный писатель и журналист самого левого толка, веривший в революцию, власть рабочих, бесклассовое общество и торжество идеалов социализма, приехал с женой в конце 1936 года в Барселону, столицу Каталонии, чтобы собственными глазами увидеть жизнь и борьбу революционной Испании. Ни в какой партии он не состоял, больше доверяя своей совести и чувству социальной справедливости, нежели партийным "линиям", а совесть повелела ему немедленно отправиться добровольцем на фронт. Регулярная Народная армия только начала формироваться, и фронт держали отряды милиции, созданные профсоюзными объединениями и политическими партиями. По воле случая Оруэлл записался в милицию ПОУМ — Рабочей партии марксистского единения, отколовшейся от правоверной, просталинской компартии и объявленной бывшими единомышленниками "троцкистской". Этот случайный выбор фатальным образом предопределил все дальнейшее. Приехав на побывку в Барселону после нескольких месяцев на передовой, Оруэлл оказался против своей воли участником вооруженного столкновения между анархистами (они объединялись вокруг Национальной конфедерации труда — НКТ) и ПОУМ, с одной стороны, и политической полицией (гражданскими гвардейцами, штурмгвардейцами), контролируемой коммунистами из ОСПК (Объединенной социалистической партии Каталонии), — с другой. Одержавшие верх коммунисты объявили ПОУМ "бандой замаскированных фашистов", "пятой колонной Франко", "платной агентурой Гитлера", а ее попытку противодействия посягательствам на ее права — "троцкистским путчем".
После барселонской междоусобицы Оруэлл вернулся на фронт, был тяжело ранен в горло, чудом остался жив и потерял (по счастью, временно) голос, валялся в прифронтовых госпиталях, долечивался в санатории близ Барселоны, уволился из армии, для чего ему пришлось совершить многодневное путешествие на фронт за ворохом свидетельств и справок с печатями, без которых его сочли бы дезертиром, и вот, усталый, измученный бессонницей, он добирается до Барселоны. На дворе июнь 1937 года. Трагический 1937-й наступил и в Испании. Потрясенный всем, что ему пришлось увидеть и пережить, Оруэлл пишет по свежим впечатлениям книгу "Памяти Каталонии" — свидетельство очевидца барселонской трагедии. Уже на ее страницах Оруэлл начал тот мучительный пересмотр всей системы своих взглядов, который со временем превратит близорукого энтузиаста в мудрого и прозорливого автора "Скотного двора" и "1984".
Публикуемый фрагмент взят из заключительной части книги "Памяти Каталонии". Полностью книга выйдет в издательстве "Радуга".
В. Воронин
После обычных проволочек — "mañana, mañana"[5] — 25 апреля нас наконец сменил другой отряд; мы передали его бойцам винтовки, собрали свои вещмешки и строем двинулись назад, в Монфлорите. Я без сожаления покидал передовую. Вши плодились в моих брюках гораздо быстрее, чем я успевал истреблять их; целый месяц я ходил без носков, сносив последнюю пару, а ботинки у меня совершенно стоптались, так что я ходил почти что босиком. Я мечтал принять горячую ванну, надеть чистую одежду и выспаться на свежих простынях так страстно, как не мечтал ни о чем, живя нормальной, цивилизованной жизнью. В Монфлорите мы переночевали в амбаре; поднявшись после недолгого сна еще затемно, мы влезли в кузов грузовика, идущего в Барбастро, и поспели к пятичасовому поезду. Удачно пересев в Лериде на скорый, мы прибыли в Барселону в три часа пополудни 26 апреля. А вскоре грянула беда.
…После нескольких месяцев лишений я жаждал насладиться вкусной едой, вином, коктейлями, американскими сигаретами и прочими благами и, признаться, купался в роскоши, насколько это мне было по карману. В течение первой недели отпуска я предавался нескольким занятиям, которые престранным образом влияли друг на друга. Во-первых, я всячески наслаждался жизнью. Во-вторых, всю ту неделю, я слегка прихварывал из-за того, что слишком уж увлекался едой и питьем. Почувствовав себя не вполне здоровым, я ложился в постель, через полдня вскакивал, снова объедался и снова заболевал. Одновременно с этим я вел тайные, переговоры о приобретении револьвера. Револьвер мне был нужен позарез: в окопной войне от него куда больше проку, чем от винтовки. Добыть же его было делом чрезвычайной трудности. Правительство выдавало револьверы полицейским и офицерам Народной армии, но отказывалось выдавать их милиции; поэтому нам приходилось незаконным образом покупать их в подпольных арсеналах анархистов. После долгих хлопотливых поисков один мой приятель-анархист сумел-таки раздобыть для меня миниатюрный автоматический пистолет — жалкое оружие, бесполезное при стрельбе на расстоянии больше пяти ярдов, но все же лучше, чем ничего. А помимо всего этого я подготавливал почву для того, чтобы выйти из милиции ПОУМ и вступить в какую-нибудь другую часть, в составе которой меня наверняка отправят на Мадридский фронт.
Я уже давно говорил всем о своем намерении покинуть ряды милиции ПОУМ. Если руководствоваться сугубо личными симпатиями, я предпочел бы записаться к анархистам. Став членом НКТ, можно было вступить в милицию ФАИ[6], но, как мне сказали, ФАИ, вероятнее всего, послала бы меня не под Мадрид, а под Теруэль. Для того чтобы отправиться в Мадрид, мне надо было вступить в Интернациональную бригаду, а для этого требовалось получить рекомендацию члена коммунистической партии. Я отыскал приятеля-коммуниста, прикомандированного к испанской санитарной службе, и объяснил ему мою ситуацию. Он, кажется, загорелся желанием завербовать меня и попросил, чтобы я, если будет возможно, уговорил еще кого-нибудь из англичан, связанных с НРП