В Париже он оседает на более продолжительный срок, ведет "честную жизнь" (опять-таки с чужим паспортом), торгуя мануфактурой. Здесь Видока находят его дружки по каторге и, шокированные его добропорядочностью — так он сам об этом впоследствии рассказал, — начинают систематически его шантажировать, вымогают у него деньги, предлагают скупать краденое. Одного из шантажистов Видок выдает полиции. Тот в свою очередь выдает Видока. Полиция устраивает настоящую охоту за вечно ускользающим каторжанином, настигает его и бросает в Бисетр.
"Я рожден был для того, чтобы прославиться на поле битвы, — повторял Видок в старости. — Но когда я взялся за ум, передо мною только и были, что тюрьма, карцер, каторга". Какой же выход может быть найден из этого порочного круга? Сидя в Бисетре, Видок имел время тщательно обдумать свое положение. И нашел, наконец, единственный, как он посчитал, правильный "ход". Обратившись письменно к префекту парижской полиции, он ему предложил следующую сделку: если его, Видока, выпустят из тюрьмы и предоставят ему свободу рук, то он поведет борьбу с преступностью более эффективными способами, чем те, которыми пользуются в настоящем.
Предложение было принято. Весной 1811 года, через 15 лет после первого ареста, Видок был освобожден, правда, условно. Год его проверяли. Весной следующего, 1812-го, пришла "помиловка", а летом он был сделан шефом вновь созданной секретной уголовной полиции — Сюртэ.
Так началась вторая половина его жизни, разительно отличная от первой.
Преимущественной ареной деятельности Сюртэ был город Париж и его окрестности. Тогда это был хаотичный и вместе с тем живописный город, знакомый по картинам Коро и Девериа, с узкими, кривыми и горбатыми улицами, обстроенными высокими, по большей части пяти-, семиэтажными домами, с многочисленными тупиками, с разбросанными там и сям старинными монастырями и аббатствами, огражденными высокими стенами, с заброшенными садами; город, в котором по утрам еще пели петухи, а дни оглашались традиционными "криками Парижа" уличных разносчиков, наполненный всевозможными ароматами, а подчас и зловонием. Расположенный в центре остров Сите еще сохранил неприкосновенным свое средневековое обличье. Сейчас этот остров, где одиноко возвышается громада Нотр-Дам, кажется сравнительно небольшим именно потому, что на нем много свободного пространства: широкие набережные и площади. Но до середины XIX в., когда префект Осман подверг Сите решительной реконструкции (чересчур решительной, уничтожив при этом ценнейшие памятники не только средневековья, но даже античности), там еще лепился весь древний Париж — целый лабиринт бесчисленных улочек и переулков между нависающими над Сеной крепостными башнями.
Здесь же, на Сите, было наибольшее количество "гнезд" преступного мира, создавшего в ту пору дурную славу столице Франции. Руководивший императорской полицией, а точнее полициями, знаменитый Ж.Фуше довел до небывалой изощренности дело политического сыска, но смотрел сквозь пальцы на такую тривиальную пагубу, как уголовщина. С наступлением темноты улицы города становились опасными для пешеходов. Но и в дневное время далеко не всюду можно было рассчитывать на заступничество стражей порядка. В переулочках Сите, в трущобах Куртия и Менильмонтана существовали "углы", которых даже полиция старалась избегать. Лишь военные жандармы время от времени устраивали там облавы на дезертиров — Наполеону нужны были в первую очередь солдаты. Подобные "углы" вместе со старинными катакомбами и канализационной системой (Гюго в "Отверженных" назвал ее "кишечником Левиафана") составляли настоящий заповедник воровской "малины", где царили собственные неписаные законы и где говорили на языке, лишь отдаленно напоминающем французский.
В "Мемуарах" Видок скромно замечает о себе, что взялся повторить лишь один из 12 подвигов Геракла: очистить авгиевы конюшни. Тут же, правда, он оговаривается, что не задавался "безумной претензией" ликвидировать преступность, но просто поставил задачу навести кое-какой порядок во вверенных ему владениях. Кстати, и его штаб-квартира расположилась на том же Сите — сначала в тупике с курьезным названием Мове гарсон (Плохие мальчики), а затем в переулке Сент-Анн.
Видок начал с того, что стал закладывать одного за другим тех преступников, которых знал лично (а знал он, естественно, очень многих) и которые ему по старинке доверяли. Долго так продолжаться не могло: по уголовным притонам и тюрьмам Франции пополз слух, что знаменитый Видок (молва о его побегах давно уже сделала его знаменитым) "переметнулся к легавым". Но это было не столь уж существенно. Главный козырь Видока оставался при нем: обстоятельнейшее знание преступного мира и, кроме того, вообще то, что называется "знанием людей". Собственно, на этих двух китах и основывалась его метода.
Современный, избалованный детективной литературой читатель не найдет в его "Мемуарах" логических головоломок и соответственно разгадок высокой степени сложности. Что поделаешь, в его время строгая логика в области сыска только-только делала первые шаги. Сильным местом Видока была психология. Конечно, всякая медаль имеет две стороны: психология тоже могла подвести и наверняка подводила Видока, хотя он в этом нигде не признается. Довольно экзотическим выглядит сегодня его излюбленный метод работы — травестия (переодевание), позволявшая проникать в среду преступников и таким образом выводить их на чистую воду. Хотя надо признать, что этот метод требует большого искусства.
Определенным преимуществом Видока в сравнении с уже существовавшими полицейскими службами — "вялыми, неспособными и завистливыми", по его собственному определению, — был его огромный опыт, давший ему возможность судить о преступном мире "изнутри", а не только со стороны. Он и помощников подбирал себе главным образом из бывших уголовников, хорошо знакомых с повадками прежних своих "коллег".
Из своего бюро в переулке Сент-Анн Видок мало-помалу взял под наблюдение всю, так сказать, изнанку парижской жизни. Располагая небольшим штатом агентов — не более трех десятков (для крупных операций привлекались в помощь национальные гвардейцы), шеф Сюртэ оперативно "охватил" не только Париж, но в определенной степени и провинцию. "Мои агенты обладали талантом разрываться на части", — пишет он в "Мемуарах", и, конечно, в наивысшей степени этой способностью обладал лично он; даже его подчиненные не знали, когда он спит. Сами агенты были подчас, что называется, нравственно неустойчивы, так что за ними нужен был глаз да глаз. Чтобы помочь им сохранить руки чистыми, Видок обязал их являться на работу непременно в замшевых перчатках — своеобразное психологическое предупреждение, — сам же он держал подчиненных, можно сказать, в ежовых рукавицах.
По своему положению шефа Сюртэ Видок мог бы не покидать своего бюро в переулке Сент-Анн. Но сидячая работа менее всего отвечала требованиям его натуры. На наиболее сложные и опасные дела он выходил сам, нередко в одиночку, если того требовали обстоятельства. Травестия была его стихией, столь же практически ему полезной, сколько соответствующей его артистическим наклонностям. Видный, франтоватый господин, выезжавший в собственном кабриолете с грумом, скрывшись за парадными дверьми чьей-то квартиры, выходил оттуда с другого хода совершенно преображенным. Это мог быть портовый грузчик или гусарский офицер, повар или перепачканный угольщик, слуга-немец или одноногий инвалид, это могла быть даже дама под вуалью. Это мог быть, наконец, беглый каторжник с затравленным взглядом, со свежими волдырями от кандалов или цепей и даже — для полного правдоподобия — ползающими по нему вшами, которых Видок заранее где-то покупал (I). Современники изумлялись его умению не только загримировываться до неузнаваемости, но и изменять при этом манеры, походку, тембр голоса.
Наделенный редкой физической силой, хорошо владевший искусством "саватты" (род самбо) и всеми видами оружия, горячего и холодного, Видок порою "лез на рожон", проникая в одиночку в самые опасные воровские притоны. Рисковость была очевидной чертой его характера. Но и обычное служебное усердие никогда его не покидало. Он не гнушается черновой работой полицейского: готов, например, долгие часы кряду провести, скорчившись в багажнике экипажа или приникнув к замочной скважине. Однажды холодной зимней ночью в устроенной им уличной засаде он отпустил своих продрогших агентов, а сам остался на посту и, чтобы согреться, залез в кучу навоза. Не однажды он был на волосок от гибели, а один раз вынужден был даже прикинуться покойником, чтобы избежать смерти. "Человек-паспарту", он умел, казалось, и проникать всюду, и выходить из труднейших положений.
Работы у Сюртэ был непочатый край, и ее еще прибавилось при Реставрации. С окончанием европейских войн, после отречения Наполеона, во Францию из плена возвратились сотни тысяч солдат. Другие сотни тысяч были уволены из армии. Из этой массы отвыкших от мирной жизни, от работы уголовный мир получил крупное пополнение. Новые многочисленные банды расплодились на дорогах Франции и в самом Париже. Некоторые из них щеголяли в мундирах расквартированных в стране союзных армий. Крестьяне в те дни выходили в поле вооруженными, а в столице лавочники сами охраняли по ночам свои лавки. Между тем как никогда раньше Франция жаждала покоя, гарантированного порядка, охраны частной собственности.
В "Мемуарах" Видок с чувством хорошо поработавшего человека итожит свои достижения на посту шефа Сюртэ. За столько-то лет, сообщает он, арестовано было столько-то тысяч преступников (статистика тогда входила в моду). Содержание Сюртэ ежегодно обходилось государству во столько-то тысяч франков (называется довольно скромная сумма). Читатель, таким образом, сам может судить об эффективности, "производительности" данного учреждения. "До меня", пишет Видок, на Париж смотрели, как на всемирный вертеп, "при мне" департамент Сена стал едва ли не самым спокойным из всех французских департаментов. Возможно, здесь и не обошлось без преувеличения.