Госпожа Ваня поглядела на торшер в углу и люстру, точно хотела погасить их, но не тронулась с места, ограничившись назывным предложением.
— Очень умный убийца, — сказала она, глядя на огонь.
Ваня, тоже засмотревшись на снопы искр, ответил:
— Ошибочно считать, что убийца разумнее нас, если мы его не задержали. Обычно такие преступники — весьма ограниченные люди. Их выручает не интеллект, а инстинкт, хитрость и коварство.
— Кроме того, им помогают другие, — добавил Хойман. — Не сам же он доставал бумаги, одежду, деньги — кто-то его всем этим снабдил. Брикциус — слабоумный психопат. Сведения из Бельгии и Польши доказывают, что он почти что сумасшедший.
— Кто же ему помогает и с какой стати? Кому он нужен такой? — удивилась госпожа Мейербах.
— Преступный мир — и скорее всего именно потому, что он таков, какой есть, — ответил советник.
Вошла экономка Бетти, и на столе появились высокие бокалы и шампанское в ведерке со льдом. Хойман поблагодарил кивком и составил бокалы в ряд.
— Значит, других подозреваемых нет, — улыбнулся Зайбт. — А что скажешь, Виктор, о наших пистолетах?
Хойман достал бутылку из ведерка и стал медленно вытаскивать пробку.
— За исключением нескольких, в том числе и того пистолета, который потерян в Египте, копенгагенского и твоего, все остальные в наших руках. Завтра, в первый день Рождества, мы вернем оружие владельцам. Не за что ухватиться.
Пробка выстрелила в потолок. Хойман твердой рукой, с каменным лицом разлил шампанское.
— Пройдут праздники, и во всех газетах начнется свистопляска. Через шесть часов после оттингенской находки мне звонил министр и спрашивал, не подключить ли Интерпол.
— Ничего удивительного, — отозвался Зайбт, — три убийства за четыре месяца, убийства детей. Но ты ведь сам сотрудник Интерпола…
— Он этого в расчет не принимает, — нахмурился советник. — Его-то ни при каких обстоятельствах не уволят, все на наших плечах. Министр понятия не имеет ни о криминалистике, ни о работе полиции, хоть и был прежде председателем суда.
Все подняли бокалы.
— Будем здоровы, — не очень весело провозгласила госпожа Мейербах.
— Будем здоровы, — повторил Ваня.
— И желаем вам поскорее задержать убийцу, — заключил полковник.
Догорели бенгальские огни, отзвучали хоры.
Вики улыбался, сердцебиение утихло, хотя усталость не проходила. Лицо его заливала бледность, туман вокруг сгущался, но спокойствие не покидало его.
Разговор об Оттингене показал, что отец встревожен. "Его не уволят", — сказал он о министре.
На елке горели новые свечи. По радио звучали старые американские "вечнозеленые" песни, а Вики косился на часы и думал: "Он уже сто раз мог заметить, что часы у меня. Отчего же он молчит? И о Барри не упомянул. Из-за гостей? Ждет, пока уйдут?.." Он оглядел сидящих за столом, задержал взгляд на Хоймане, на холодном, жестком его лице, на ледяных глазах, прикованных к пустым бокалам.
Вики видел всех в неверном свете свечей, туман сгущался. Ваня, его жена, генеральша, полковник, экономка — все напоминали скелеты медвежат, тонущие во мгле. Разговор оживился, но Вики почти не слушал, смотрел на часы и думал о Барри, о Грете и ее подарке. О том, что утром они уезжают на неделю в горы. О том, что в летние каникулы он вместе с ними поедет в Турцию.
Свечи еще не догорели, "вечнозеленые" песни еще не отзвучали, когда госпожа Ваня вдруг встала и своим тихим, бесцветным голосом проронила: "Ну что ж, пора потихоньку собираться". Хойман возразил, что еще рано, нет еще и двенадцати, будь здесь камердинер, непременно подумал бы: "Господин советник соблюдает приличия", тем не менее гости один за другим стали подниматься. Полковник погасил свечи, и все вышли в зал со свертками и пакетами. Вики прощался со всеми первым, ему хотелось поскорее уединиться в своей комнате. Прощаясь с генеральшей, стоявшей уже в черном своем пальто и ужасной мохнатой шляпе с бантом, он вспомнил кошку из карманной игры. А госпожа Ваня выглядела нездоровой и бледной, хоть и не ела уху…
Поймав на себе взгляд комиссара Вани, Вики улыбнулся ему, а полковник Зайбт, хлопнув Вики на прощание по плечу, проговорил:
— Хорошо тебе, каникулы, можешь спать хоть до двенадцати, а нам через три дня на службу.
У Вики в комнате было жарко, и он приоткрыл окно. Снова шел снег, крупные хлопья падали на гараж и дорожку, подмораживало.
Напротив, у Растера, освещены были все окна, там праздник продолжался, "а у нас кончился раньше времени", — сказал себе Вики.
Он закрыл окно, разделся и лёг. Лежал бледный и усталый, в глазах стоял туман, но на душе было покойно.
"Обошлось, — думал он в темноте, — никто ничего не заметил".
Он прислушался. Вот сейчас, когда гости уже разошлись, раздадутся шаги, и он войдет. Вики снял часы, положил на столик. Снова вслушался. Нет, шагов не слыхать. В ближайшем соборе зазвонили колокола. Из столовой или из гостиной, где стояла елка, слышалась музыка.
Вики улыбнулся, вздохнул с облегчением и заснул.
Чудеса да и только — на вилле Хоймана время словно остановилось. После напряжения, конфликтов и потрясений наступил мир и покой. Не только в сочельник, но и в первый день Рождества советник не упомянул ни о часах, ни об отношениях с Барри, ничего не сказал он и на следующий день… Что же это, как не остановка времени? И Вики, и камердинеру, и экономке казалось, что произошло чудо. Неужели советник уступил? Неожиданно уступил после объявленного ультиматума?
Проснувшись в первый день Рождества еще затемно, Вики побежал в холл к телефону, чтобы застать Барри до отъезда и рассказать все в подробностях о вчерашнем вечере.
Вики нервничал и глотал слова, а Барри, смеясь, успокаивал его:
— Видишь, а ты не верил, говорил, что он никогда ничего не забывает и ни от чего не отказывается. Камердинер и Зайбт были правы. Если он не упомянул ни обо мне, ни о часах, то и в Турцию тебя отпустит. Кажется, все обошлось.
— Он молчит, — почти шептал Вики, — но это еще ничего не значит. У него теперь только оттингенское убийство в голове. Да, вот еще что… Я из холла говорю. Ты слышишь меня? Приходится тихо… Знаешь, я вчера и позавчера принимал один очень сильный порошок… От него такое чувство, будто устал, но зато все как в тумане, все спокойно и ничего не страшно…
Чувствовалось, что Барри на другом конце провода посерьезнел.
— Я не знаю, как называется лекарство. — Вики заговорил еще тише: — Мама принимала, когда заболела, на коробке только буква "Р". Мне они здорово помогали, иначе я не выдержал бы. Наверное, еще приму, мне как-то опять не по себе.
— Лучше выспись как следует, — ответил Барри дрогнувшим голосом, — если тебе нужно успокоительное; лучше с кем-нибудь посоветуйся. Не принимай больше этих порошков. Ладно, я вернусь, разберемся. — И продолжал оживленно: — Мы раньше девяти не поедем, мать с сестрой не соберутся. Надо было и тебе с нами. Все вокруг катались бы на лыжах, а мы им назло так просто бродили бы… Что я там делать один буду, ума не приложу. Но второго января утром вернусь как пить дать. И сразу же позвоню…
Барри уехал, и Вики остался на два дня один. Все складывалось неплохо, дома были лишь камердинер и Бетти, советник почти не показывался. Всю неделю он уезжал еще до света в служебном "шевроле" и возвращался поздно ночью. Где бывал и что делал, домашних в известность не ставил. Знали только, что в один из вечеров он присутствовал на приеме в иранском посольстве, а за день до Нового года был в опере, видно, не сумел отвертеться. Вики связывал покой в доме с отсутствием отца. У него, наверное, просто нет времени для разговора с Вики. Но нет, если бы хотел повидаться с ним и как-то наказать, нашел бы время. Вики иногда делился этими мыслями с камердинером.
— Не могу объяснить себе, — сказал он однажды камердинеру, когда тот, переделав все дела, пришел к нему посидеть, — отчего это он так внезапно изменился? Почему ничего не говорит о часах и о Барри? Или голова у него так забита Оттингеном, что он позабыл?
— Может быть, и так, — ответил камердинер с бесстрастным выражением лица. — Я сам думаю об этом с праздника, на котором тут не был. Предположим, он так занят, что все забыл. Когда, скажем, скрипач готовится к концерту, он не станет отвлекаться на разбитое окно. Но, сдается мне, дело не в этом. — Камердинер, сохраняя величественную неподвижность, покачал одной лишь головой и, заметив, как Вики насторожился, сказал с улыбкой: — Рассуждая логически, он мог бы по занятости отложить все на потом, если бы не назначил срока. Но он назначил вам срок. Поставил ультиматум. До 24 декабря. А дата для господина советника значит много. Он не мог забыть. И не в занятости дело.
— А в чем? Вы думаете, он уступил? Подумал и уступил?
— Думаю, да. Все дело в санкциях. Я говорил уже вам, что он не может применить никаких санкций. Из дому вас не выгонит, из-за огласки. Не может установить попечительский надзор — это же его семья, он напрочь испортил бы себе тем самым репутацию. Причем надзор по закону можно назначить только до восемнадцати лет. Одно остается — мы с вами такой вариант еще не учитывали и не обговаривали — лишить вас наследства.
Вики расхохотался; усмехнулся, медленно вставая, и камердинер.
— Я ведь говорил вам, — закончил камердинер на ходу, неся к двери неподвижную свою корпуленцию, — если не послушаетесь, ничего вам не будет. Он может только лишить вас наследства. Думаю, он перегнул и сам понимает это. Теперь оставит вас в покое, будет молчать и в конце концов отпустит в Турцию. Впрочем, возможно; я и ошибаюсь. — И, взявшись за дверную ручку, добавил: — Он молчит — и вы молчите. Не усугубляйте ситуацию и постарайтесь к девяти возвращаться домой…
Вики проводил рождественские каникулы по большей части в своей комнате, принимал порошки понемногу — ведь отца дома не было, — изредка ненадолго выходил в город, глазел на витрины, заходил в собор полюбоваться на вифлеемские ясли.