евно. Мы никогда не знали, когда командир нагрянет с проверкой. А он с первого взгляда определял, чищено ли в этот день оружие. Картотека составлена грамотно, — констатировал советник, — но нельзя ли печатать карточки на машинке?
— Я пробовал, — неподвижно, с каменным лицом высясь у двери, отвечал камердинер. — Не получилось, картон толстый.
Хойман достал из витрины памятный пистолет. Он прикасался к нему, как и прежде, брезгливо. Какое-то время смотрел на перламутровую инкрустацию, плакетку с гербом и инициалами, эмблемой и датой, дотронулся до спускового крючка и заглянул в ствол.
— Полезная вещь, но сколько зла может принести… — бесцветным голосом бросил он, и его холодное багровое лицо напряглось. — Да, представляю себе реакцию своих коллег по Студенческому союзу, когда я после оттинген-ского убийства попросил у них на время пистолеты. Любопытно, что сказал, например, господин Дессеффи, когда к нему пришли за оружием. У него, как вам известно, нет пистолета уже восемь лет, то ли украли, то ли он потерял его в Египте. Я был в курсе, но все же людей к нему послал. А что Растер сказал? — Советник прикрыл глаза. — И что подумал, ведь он как раз в это время регулярно ездил по делам службы в Оттинген… Голову даю на отсечение, все чувствовали себя оскорбленными и злились на меня, считая, что я их подозреваю. И как же злорадствовали, когда экспертиза показала, что оружие давно не было в употреблении, и пистолеты им вернули! Не знаю, нашелся ли среди всех хоть один, который понял, как далек я от подозрений! Но кого подозревал меньше всех, так это Растера. Кому может быть приятно внимание полиции, это всех раздражает, у ни в чем не повинных людей возникают всякие комплексы от одной только мысли, что кто-то их в чем-то подозревает. Однако без подозрений нет следствия. А без следствия невозможно разыскать и обезвредить преступника. Если не ошибаюсь, наши люди вели себя пристойно, извинились и объяснились.
Камердинер уловил на лице советника едва приметную усмешку. Он все так же недвижно стоял у двери, устремив взгляд на руки Хоймана, который все еще держал памятный пистолет, и думал свое. Он во многом был согласен с советником, однако что это господин советник сегодня так разговорился, чего ради вспомнил о давно забытом деле, то есть о сборе оружия перед Рождеством и о подозрении, павшем на Бернарда Растера? Или понял наконец, что не следовало так поступать? Камердинер еще кое-что заметил — любопытно, не ошибся ли? Нет, так оно и есть. Советник поднял взгляд к ярко светившей люстре, перевел глаза на часы и внезапно сухо промолвил:
— Можете идти. Вы свободны, господин Фляйшхаккер.
Камердинер поклонился, ухитрившись остаться почти неподвижным. Он понял, что не ошибся, теперь он точно знал, что у советника наступила одна из тех светлых минут, за которой последует озарение. Уходя, он удостоверился, что советник спокоен, даже радуется чему-то, "радуется, хотя уже полдесятого, а в доме, кроме него, лишь я да экономка…".
Когда дверь за камердинером затворилась, советник снова заглянул в ствол памятного пистолета. Присматривался, точно это не кусок металла, а какой-то сложный аппарат и с его помощью можно совершать необыкновенные открытия. Хойман, не выпуская из рук пистолета, обошел комнату, кресла со столом, где как-то сидел с Ваней и Зайбтом, и остановился у торшера. Еще внимательнее осмотрел пистолет, ярко освещенный, и торопливо стал разбирать его.
Пробило десять. Пистолет снова был собран, мало того, вычищен и смазан. Он лежал на серванте, на толстом сукне под картиной, изображающей охоту, и если бы полотно было нарисовано еще в те годы, когда стреляли из пистолетов системы Мейербах, калибра 6,35, могло бы показаться, что пистолет только что выпал из рамы.
Советник снова поглядел на часы, без всякого раздражения. Глаза у него были по обыкновению холодными и равнодушными. И снова подошел к оружейному шкафу, то ли чтоб заполнить время, то ли по делу — трудно сказать, нагнулся, вытащил из незастекленного нижнего отделения продолговатый ящичек, оклеенный станиолем. Открыл…
Иногда, если даже предметы, лежащие в ящике, и не считаны, все равно видно, что чего-то не хватает. Даже если нет незаполненного пространства.
Советник Хойман заметил, что не хватает патронов.
Он поставил ящик на сервант и внимательно осмотрел помещение. Осмотрелся вокруг раз, другой, третий, ни на чем не задерживаясь взглядом. Изучал комнату, будто чужую, будто сомневался, в своем ли он доме. И вдруг что-то наконец приковало его внимание. Картина над сервантом. Не выпуская из рук пистолета, пытливо оглядывал он темные деревья, кусты, скалы, небо, охотников с ружьями, зверей, убегающих во тьму… подойдя к картине, поправил ее. Скользнул взглядом по нижнему багету, затем по оружию, которое все еще держал в руке.
В эту минуту снизу, от входных дверей, долетел шум.
Хойман не спеша положил пистолет в витрину, задвинул в шкаф ящик с патронами.
Двери внизу открылись, советник погасил люстру, оставив торшер. Он слышал, как Вики прошел через зал и открыл свою комнату. Четверть одиннадцатого.
Хойман погасил торшер и вышел из оружейной. В кабинете некоторое время постоял у окна с холодным, непроницаемым лицом, уставясь на дом Бернарда Растера. Затем уселся за стол и погрузился в бумаги.
Главный криминальный советник опустил трубку на рычаг и загляделся в окно. Со своего места за столом он видел лишь кусок чистого голубого неба. Рабочий его кабинет в Криминальном центре в здании Полицейского управления располагался на пятом этаже. Окна выходили на площадь. Хойман витал взглядом в чистом голубом небе, а в голове его навязчиво вертелись какие-то числа. Постучали.
— Войдите, — сказал Хойман.
Комиссар Ваня вошел какой-то странной, непривычной для него походкой. Удивительно неуверенной для высокого полицейского чина. И совсем уж робко Ваня затворил за собой дверь. Хойман бесстрастно смотрел на вошедшего, будто ему не привыкать к такому состоянию помощника. Советник неспешно протянул руку за бумагой, которую Ваня принес.
— Теперь поимка преступника — вопрос нескольких дней или даже часов, — проговорил Ваня чуть ли не дрожащим голосом, — только не знаю, как с вознаграждением…
Хойман пробежал глазами бумагу и вздохнул.
Анатоль Брикциус, настоящая фамилия Стопек, бежавший из брюссельской тюрьмы, убийца детей, в западне. После долгой, утомительной погони намечался конец охоты. План удался, результат превысил все ожидания. Этот мгновенный успех — такие случаи обоюдоостры — как раз и объяснялся тем, что охота на Брикциуса оказалась столь долгой и изнуряющей. Этот беглец и детоубийца вряд ли столько продержался бы, не получи он — как и предполагали Хойман и Ваня — такой неожиданной и непонятной поддержки преступной среды. В конце января казалось, что все самые темные силы сплотились, вошли в заговор, чтобы, выбрав орудием Брикциуса, вступить в поединок с могущественным законом. По каким-то причинам они сде-лали Брикциуса, незначительную, слабоумную личность, беглого арестанта и детоубийцу, орудием осуществления злокозненного своего плана — именно через него выказать всю свою ненависть и пренебрежение к полиции, а возможно, и к самому Хойману. Такая картина складывалась к концу января. Ну, пусть не совсем так все это выглядело, но в общих чертах… скажем, так… Извечный враг закона собрал силы и показал зубы. Участие преступного мира в деле Брикциуса, затруднявшее и тормозившее работу полиции вот уже девять месяцев, привело к неожиданному успеху. Когда назначили высокую премию за выдачу преступника, в процессе расследования внезапно обнаружились шестеро других уголовников, числившихся в наиболее опасных. Они вынырнули, как потонувшие листья в заводи, взбаламученной хлынувшим в нее потоком. Трое из них, как оказалось, обеспечили Брикциусу убежище, деньги и фальшивые документы, и все они скрывались совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, точно груши на прилавке фруктовой лавки. Брикциус был в западне, а эти шестеро сами в нее напрашивались, не ведая того, как и детоубийца. Открывалась возможность взять разом всю компанию. По мнению криминального советника Хоймана, для успеха операции требовалась лишь четкая система действий, и эту систему Хойман сам придумал и подготовил. Брикциуса можно брать хоть сейчас, но чтобы захватить и тех, кто нужен Хойману, выгодно подарить ему еще день свободы.
Хойман вздохнул, взглянул на Ваню, стоявшего перед ним, их глаза встретились. На мгновение напряжение в кабинете немного спало. Хойман и Ваня точно договорились взглядом; оба чуть расслабились. И все же Ваня никак не мог избавиться от неуверенности, удивительной для столь высокого полицейского чина…
— Что касается премии, — тяжело проронил Хойман, слова падали, точно гири, — пусть этим займется специальная комиссия. Пусть разделят поровну. Естественно, трудно будет выдать награду криминальным элементам, которых мы вдобавок разыскиваем. Решение примут правоведы.
— Предварительное заключение комиссии имеется, — тихо промолвил Ваня. — Комиссия исходила из того, что премия назначена за определенную услугу. Цель достигнута, и нигде не записано, кому не разрешается выдача вознаграждения. Невозможно юридически обосновать отказ в выдаче денег, — докончил Ваня чуть ли не страдальчески.
— Пусть выдают, — согласился Хойман. — Пусть поместят им деньги хоть в Государственный банк. Но сперва они отсидят. У Рааба на счету три ограбления и мошенничество. Не можем же мы за помощь освобождать от наказания. То же относится и к остальной братии. — Помолчав, он отчеканил: — Всякое преступление должно быть наказано.
Хойман опустил голову, лицо его потемнело, в кабинете воцарилась такая тяжелая тишина, какой, возможно, никогда еще не бывало во всем здании Полицейского управления.
— Принесите, пожалуйста, оружие, — после долгой паузы, будто с трудом стряхнув с себя дурной сон, проговорил Хойман.
Ваня молча направился к выходу. Хойман хмуро смотрел ему вслед. Когда дверь захлопнулась, Хойман снова устремил взгляд в чистое лазурное небо. Солнце укатилось вправо, за противоположную стену, косые палящие лучи проникали в кабинет. Хойман отвернулся от окна и со вздохом, словно возвращаясь в кромешную тьму, склонился над столом, где лежали фотокопии и некий список.