— Как побороть ее, возможно ли это вообще… На эту тему я даже не задаю сейчас вам вопроса — тем более что фильм ваш "Так жить нельзя" до сих пор в памяти. И все же, все же, все же…
— Да, нет ни опыта, ни достойной милиции — та, которой мы располагаем — она и с сегодняшней преступностью бороться уже не в состоянии, а что будет дальше… Преступность, знаете, проникает уже во все сферы…
— Кстати, на днях читала вашу заметку в "Известиях" о правовом беспределе издателей…
— Вот вам, пожалуйста. Книгопечатание, туризм, кинематограф, телевидение, вообще культура — все это сферы, куда будет проникать преступность. Ведь речь идет не обязательно о бандитах, вооруженных автоматами, грабящих банки и сберкассы, а обо всех, кто грабит народ, кто, ничего не производя, зарабатывает деньги — это все преступность, самая натуральная. Если он, ничего не производя, зарабатывает огромные деньги — значит, он эти деньги выгребает из карманов тружеников — закон-то простой.
Вот то, что меня тревожит сегодня. Ну это не все, конечно: состояние духовной разрухи, в котором мы живем, да многое другое… Словом, я, так сказать, опять на самых пессимистических позициях — никак не удается сойти с них. Ну два-три дня эйфории после победы — а сегодня уже, так сказать, трезво смотрю на произошедший со страной инцидент. Никакого, строго говоря, серьезного переворота не состоялось, либо действовали неграмотно, либо просто и не хотели, и не могли действовать по всем законам военного переворота — так что победа, конечно, одержана, но не над таким уж на все готовым противником.
— Прочли ли вы статью Эдуарда Тополя в "Московских новостях", где он призывает чуть ли не безоговорочно простить всех путчистов. Что вы по этому поводу думаете?
— Да с этого я и начал: когда принимаются убеждать, что это — страшные преступники, преувеличивают опасность, грозившую стране, то убивают великодушие: какого же калибра эти преступники? Уверен, например, что Янаев просто был бездарной марионеткой. Я давно еще, шутя, предложил обратиться в правительство с просьбой, прежде чем судить их, наградить их высшими наградами государства — так много они сделали за три дня — сделали то, на что нам понадобился бы год-полтора. То есть финал компартии был известен — она все равно должна была распасться, погибнуть, не то что о поддержке или любви народа не могло быть речи, речь шла уже о ненависти. Но произойти этот финал должен был через год-полтора. А восемь преступников года на полтора на два приблизили этот конец. Они помогли нам избавиться от страшного Комитета, сегодня ничто не помешает нам сократить армию до разумных пределов, сократить расходы на ВПК…
— Но ведь речь шла не только об их преступных замыслах, а о реальных преступных действиях, свержении президента, распоряжениях о взятии "Белого дома", аресте Ельцина, списках на интернирование депутатов.
— Вы же работаете в таком журнале, где закон подразумевается на первом месте. Все это должно быть доказано судом — пока что по тем отрывочным сведениям, которые сообщают газеты, все это даже и не доказано.
— Сегодня утром я слышала выступление по "Радио России" квалифицированного юриста (это была женщина), опровергавшего законность попыток адвокатуры переквалифицировать статьи обвинения в "злоупотребление служебным положением". Речь идет о юридически точном соответствии параграфов обвинения формулам статей о "государственном преступлении".
— Я больше стою на точке зрения адвокатов. Если бы я был адвокатом, я бы взялся защищать любого из них. Хотя бы потому, что эти люди действовали по убеждению, — в большинстве случаев. Было бы очень примитивно говорить, что они спасали только свои дачи и привилегии. Я думаю, большинство из них, будучи ортодоксальными коммунистами, людьми недостаточно широкого кругозора, ну и вообще довольно туповатыми людьми, действовали по убеждению и были уверены, что будут поддержаны народом. И, более того, были поддержаны пятьюдесятью процентами населения — как минимум. Потому что Москва — это не Россия. А я проехал сейчас по всей России, и, когда случился переворот, я сказал: "Все, ребята, помрем при тоталитарном режиме". (Я думал, что переворот будет организован по всем правилам переворота.) Потому что я знал, что глубинка поддержит Чрезвычайный Комитет. Потому что в народе выросла уже глубокая ненависть к Горбачеву и его порядкам.
Вы бывали когда-нибудь в глубинке России? Ненавидят Горбачева повсеместно, везде 50 % — скажем, не самая сознательная часть — требуют чрезвычайных мер, экстремисты говорили — "я бы их всех расстрелял", тысячу раз я слышал такие реплики, имелось в виду — демократов, и так далее. Так что, если бы я был адвокатом, я бы нашел доводы в защиту путчистов. Они действовали по убеждению, были уверены, что отстаивают интересы народа. Сегодня отнять все их доводы невозможно, адвокаты найдут, за что зацепиться, — и будут правы. Повторю, наш закон призван карать за действия, а не за убеждения.
— Вы считаете, что действий не было?
— Может быть, и были, но, по крайней мере, ту пользу гигантскую, которую они принесли обществу, ее же тоже нельзя сбрасывать со счетов, оценивая конечный результат. Да, потом многое прояснилось в расстановке сил, мы поняли, кто есть кто, понимаете. Мы сегодня все про них знаем, потому что переворот дал нам точную переоценку ценностей.
Мы теперь твердо знаем, что коммунисты — партаппарат — неисправим.
На этом, собственно, было основано решение Ельцина — приостановить деятельность компартии на территории России. Все поняли сразу, что они неисправимы, что им все равно ничего не докажешь. Результат во многом получился на руку обществу. А результат правосудие никогда не сбрасывает со счетов. Поэтому, когда их будут судить, я, как зритель, был бы против строгих мер к ним. Хотя они все равно преступники. Если человек отдает команду ввести в мирный город танки, то он должен знать, что жертвы неизбежны. Жертвы обязаны были быть. И они случились.
— Но они ведь даже планировали жертвы!
— Об этом я ничего не знаю. Мне нужны твердые доказательства — планировали они жертвы или нет.
— Хотя бы одного Ельцина.
— Ельцина же они не арестовали, а имели возможность арестовать. Докажите мне, что они его арестовать не смогли — скажите, кто им помешал арестовать Ельцина?
— Переубежденная группа "Альфа".
— Да нет, я думаю, что все гораздо проще. И одновременно — сложнее. Но поживем — увидим…
— Что вас больше всего поразило в эти дни?
— Меня поразили, я много раз об этом говорил, две вещи — героизм юных — я относился к молодежи немножко свысока, мне казалось, что она хуже, чем она есть на самом деле. Так вот, я убедился, что у нас в общем замечательная молодежь — о людях среднего возраста я не говорю, я их ожидал увидеть на баррикадах и увидел. А молодежь, особенно вот пацанов всех этих, рокеров, я не ожидал там увидеть — так вот это поразило меня приятно. Две вещи меня поразили — героические москвичи и Мстислав Ростропович, которого я встретил в "Белом доме". Человек, приехавший без визы. Приехавший погибнуть за Родину.
— Какие перемены в вашей творческой работе произошли в связи с пережитым, какие новые импульсы вы получили как художник?
— Ничто же не проходит бесследно. Кроме того, я — в процессе работы над публицистической картиной, она должна выйти в начале 92-го года, то есть получилось, что сценарий и съемки были начаты в одну эпоху, а фильм выйдет в совершенно другую эпоху. Ведь ход истории был изменен за эти три дня. Финалы, про которые я говорил, должны были случиться через полтора-два года. Ленина должны были вынести из Мавзолея примерно к премьере нашего фильма. А теперь счет идет на недели. Компартия должна была погибнуть через год-полтора. А она в ночь с 18 на 19-е покончила жизнь самоубийством — и так далее. Значит, картина моя меняется. У меня больше возникло проблем — то есть я должен концепцию менять, попытаться сделать картину полезной и актуальной. Она все равно — та картина, которую я снял, — как исторический документ может существовать. Но мне хотелось, чтобы она была полезной, чтобы от нее была польза сегодня обществу. Поэтому многое придется менять — какие-то кадры просто выбросить, отснятые уже, а многое пересмотреть в свете сегодняшних событий.
— Изменилось ли что-либо в отношениях ваших с людьми, в оценках их поведения в связи с августовскими событиями?
— Нет, никаких сюрпризов не произошло — все люди, о которых я думал плохо, они себя так и вели соответственно, а все, о ком я думал хорошо, они себя и вели хорошо… У меня вот таких неожиданностей не возникло, возникли какие-то вещи, скорее, смешные даже, ну, например, в 12-м номере "Советского экрана" должен был быть напечатан большой отрывок из одной моей работы — в связи с фильмом, который я сейчас снимаю о Ленине — то, что о Ленине мы еще никогда не публиковали, не слишком хорошо о Ленине, так скажем, и я вот дня четыре назад взял 1 2-й номер "Экрана", открыл и его не нашел — я понял, что они, очевидно, перепугались и выбросили то, за что, пожалуй, ГКЧП не погладил бы редакцию по головке. Они у меня просто выпросили эту статью — мне вообще их публикация не нужна была, потому что выходит моя книжка, но они меня предупреждали много раз, что в 12-м номере будет эта статья. Случайно просто взял этот "Экран" — думаю, посмотрю, не напутали ли чего — и обнаружил, что нет ее, значит, струсили и в последнюю минуту, видимо, выкинули. Ну и что — это не значит, что мое отношение к ним изменилось — я о них и раньше так думал, — все встало на свои места — я убежден, что теперь она появится в 13-м номере — просто не узнавал — надо было бы позвонить, спросить: "А почему, ребята, нет в 12-м номере статьи о Ленине". Но мне не хочется, я настолько убежден, что прав в своих предположениях, что противно, честно говоря, даже выяснять.
— Что вы думаете о нынешних перспективах журналистских расследований? О делах сомнительных СП, например, где шустрят кое-какие бывшие партийные деятели, подавшиеся в предпринимательство?