Я согласно кивнул.
— Значит, вы ее видели?
— Она просила вам кое-что передать, если, конечно, вы и есть ее приятель. Но она вас очень точно описала. Как ваша фамилия?
Я все понял. Текст ее устного послания был мне известен заранее; так больной по выражению докторского лица угадывает диагноз и все же переспрашивает, уточняет, подстегиваемый неким извращенным желанием услышать приговор самому себе.
— Моя фамилия Робертс, — хрипло произнес я.
— Она просила передать: сожалеет, мол, что так вышло, но вы ее поймете. — Охранник снова бросил взгляд на сидевшую в машине женщину и добавил: — Я смотрю, найдется кому вас утешить.
— Да, найдется…
Махнув ему рукой на прощание, я побрел к старенькому «шевроле». На лице женщины застыло выражение апатии. Я знал, что она готова отправиться со мной на край света — пешком или в этой убогой колымаге, не задавая вопросов, куда и зачем. Правда, у нее нет драгоценного камня стоимостью в несколько миллионов. У нее нет абсолютно ничего за душой, нет даже будущего — если полицейские не слезут с нее, и она потеряет голову или запутается в собственных показаниях. Тогда и для меня наступят тяжелые времена… Я сел рядом с ней в машину и погнал к дому. Из квартиры я позвоню Ди Маджио. Само собой, он не обрадуется еще одному сюрпризу, но придется ему проглотить и эту пилюлю; в рамки нашей договоренности это вполне вмещается. А затем я усядусь в ванну с теплой водой и погружусь в дрему. Я буду дремать, пока мягкие, чуткие пальцы не примутся массировать мое тело. Тогда я забуду эту роковую цепочку убийств и предательств, забуду про изумруд и миллионы долларов, забуду задушевный милый голос, взволнованной скороговоркой предлагающий внести за меня залог.
Мне многое предстоит забыть.
Валентин КоролевЛИЧНОЕ ДЕЛО
© Валентин Королев, 1992.
В три года я мечтал стать машинистом и водить такой же огромный, пыхтящий сладким туманом романтики паровоз, как те, что громко свистели на либавском вокзале, куда водила меня на прогулки мама.
В пять лет я не чаял души в соседе-пожарнике, который в золотом, причудливо изогнутом на затылке шлеме приезжал домой на сверкающей ярко-красной машине с серебряной лестницей и звонким колоколом.
На помню, был ли я октябренком, но в соответствовавшие этой партийности годы, и в бывшем Кенигсберге, и в бывшем Пиллау, владел дотами, землянками и складами всех образцов стрелкового оружия и военной амуниции советского и германского производства, как и многие другие пацаны послевоенных пригородов, изрытых траншеями, снарядами и авиабомбами.
Я любил море, боевые корабли и матросов, которые, вместо того чтобы пить в увольнении водку, большими компаниями приходили в наш сад на Судостроительной улице полежать на траве, поесть несметных яблок и отведать домашней снеди со стола своего командира.
В одиннадцать я услышал с пластинки «Караван» Дюка Эллингтона в исполнении Роэнера и влюбился в трубу. В двенадцать играл на ней в школьном духовом оркестре, а через несколько лет — на танцплощадках Северодвинска, в котором все знали друг друга в лицо. Отсутствие в те годы класса трубы в местной музыкальной школе я воспринимал едва ли не как трагедию, и до сих пор, как о неисправимой ошибке, вспоминаю свой отказ играть в городском эстрадном оркестре (семья уезжала в Москву, где родился и до службы на флоте жил отец).
В столице я выучился на водолаза и два года с перерывом на матросскую службу на Северном и Черноморском флотах доставал из московских водоемов больших и маленьких утопленников. Здесь, по примеру коллеги и приятеля Васи Мещерякова, написал заявление в Высшую школу КГБ и вскоре стал чекистом в отличие от Васи, имевшего, по его словам, тетку во Франции.
Не так давно я видел Васю по телевизору — здорового, мужественного, немного погрузневшего с той поры водолаза, без тени сожаления в глазах о содеянном им в этой жизни.
Нет, что ни говорите, а тетка во Франции — это не так уж плохо. А может, даже очень хорошо. Не будь ее, не было бы теперь у Васи этих честных добрых глаз. И не было бы таких рук — тоже добрых и чистых, возвращающих земле текущий между пальцами прах утопших. Ни глаза, ни руки, ни мысли его никого больно не жалили, осталась голова на плечах, и не утратилось ощущение собственной нужности.
Я выбирал сам. Был неуправляем и доверчив одновременно. Всей душой внимал книжкам и кинематографу. Верил, что власти предержащие, даже если они в чем-то и ошибались, в целом были честными и порядочными людьми, желавшими всем нам светлого будущего. Я шел бороться с «закоренелыми врагами социализма», заполонившими пять шестых обитаемой суши и «посягавшими на счастье» моей родной одной шестой. И не верил отцу, наглядевшемуся на морских особистов и убежденному, что КГБ — рассадник лжи, бездарности и интриганства…
Уже давно нет паровозов; пожарники не звонят в колокола, носят некрасивые армейские каски, ездят на блеклых автомобилях и никогда не знают, где взять воды, чтобы потушить огонь; флотские офицеры крадут из матросских посылок колбасу; ни один музыкант не играет «Караван» на двух трубах. Может, это оттого, что я много лет творил зло, пишу банальные стихи и прихожу на Арбат, чтобы продать их там по рублю за штуку. И я кладу трешник в жестяную банку арбатского секстета за то, что его «Караван» больно жалит мне душу.
В.К.
Сентябрь 1990 г.
Эта история произошла в те времена, когда наш народ в едином порыве шел к высотам развитого социализма, когда всеобщее дело считалось личным делом каждого, а личное дело каждого имело секретный номер в КГБ.
Вместе с тем отдельные отщепенцы, в жилах которых все еще текла наследная кровь гнилой интеллигенции и прочих недобитков, не желали мириться с дарованной им Великим Октябрем объективной реальностью, отражавшей всю многогранность марксистско-ленинского учения и притязаний современных руководителей КПСС на научность своих трудов.
Численность, демография и этнография отщепенцев вызывали озабоченность у капитанов коммунистической идеологии и беззаветно преданных им сотрудников компетентных органов, воплощавших в себе характерные черты предыдущих поколений, щит и меч предержащих.
Ни для кого не секрет, что победа в наступательном бою предполагает как минимум троекратное численное превосходство над противником. В соответствии с этим постулатом воинского искусства развивались органы государственной безопасности. Ибо и дураку было понятно, что сохранить немеркнущие социалистические ценности и поддержать трудовой энтузиазм широких народных масс можно было только лишь силой.
В органах КГБ ни на один день не прекращался поиск путей повышения эффективности наступления на отщепенцев одновременно на всех фронтах. Вычертить линии этих фронтов не представлялось возможным ни на физической, ни на климатической, ни даже на политической карте СССР. Специфика периода состояла в том, что в битве за идеалы противнику удалось навязать чекистам очаговую тактику. Невидимая глазу простого обывателя война шла повсюду — на научных симпозиумах, в курилках НИИ, на театральных подмостках и даже в постелях. И только комплексный, творческий подход советских чекистов к данной проблеме позволял им отслеживать границы и динамику на многочисленных театрах военных действий по структурным схемам и плановым отчетам органов КГБ.
Создавшиеся условия настойчиво диктовали необходимость неуклонного роста численности оперативных работников, агентов и, конечно же, коммунистов — руководителей КГБ. Однако не везде и не всегда количество отщепенцев достигало масштабов, соответствовавших наступательной мощи выдвинутых против них специальных сил и средств. Это только распаляло боевой задор последних. Кипучий творческий потенциал и скрытые резервные возможности чекистов позволяли им дни и ночи проводить на больших дорогах истории, приводя оперативную обстановку на них в строгое соответствие с идеалами социализма и перспективными планами руководства КГБ.
Эта кропотливая работа предъявляла особые требования к личным и деловым качествам сотрудников и агентов — правофланговых стройных колонн творцов светлого будущего. Совершенствовались старые и рождались новые методы их неустанной и — что уж греха таить — часто неблагодарной деятельности. Ее нравственные основы повергали в ужас отщепенцев. От коммунистов и сочувствовавших они держались в строгом секрете. Страна шла к высотам социальной справедливости.
В украшенных праздничными транспарантами и разноцветными воздушными шариками шеренгах практиков социализма, проходивших мимо гранитных гнезд и трибун теоретиков, не было чужаков. Еще на дальних подступах к восковой кукле Вождя, с интересом разглядывавшей подошвы импортной обуви попиравших ее тело трибунов нации, отщепенцев выдергивали из колонн бдительные правофланговые. Они брали чужаков за грудки и отправляли туда, куда Макар телят не гонял. Груди же честных советских граждан распирало от радости за оказанное им доверие существовать. Из широких штанин и футляров музыкальных инструментов вынимали они свои кровные поллитровки и мерзавчики, разливали сверкавшее на солнце их содержимое в складные пластмассовые стаканчики и выпивали на глазах правофланговых, ни чуточки их не стесняясь и даже предлагая составить компанию. Ведь те тоже были людьми и тоже шли вперед, не считаясь ни с личным временем, ни с временными трудностями на марше. И казалось, не было в колоннах никого, кто воспринимал бы этот марш как сугубо личное дело.
Сов. секретно
Экз. № 1
Аттестация
на агента «Циник», личное дело № 27643
(Фрагмент)
Агент «Циник»
— Клест Ефим Борисович, беспартийный,
по национальности еврей, с неполным высшим образованием —
завербован Особым отделом КГБ СССР в/ч 3276 в период срочной службы для проверки и разработки военнослужащих, подозревавшихся в причастности к подготовке и совершению особо опасных государственных преступлений. При вербовке избрал псевдоним «Невский».