Как считает т. Левченко, избранный агентом специфический псевдоним есть семантическое выражение формы самозащиты от лиц, осведомленных о его негласном сотрудничестве с органами КГБ, то есть от оперативных работников.
По мнению специалиста, в глубине души агент презирает доносительство и — как результат — самого себя. Не исключено, что на вербовку пошел в силу чрезвычайных обстоятельств и что первый псевдоним «Невский» был ему навязан.
Тов. Левченко считает целесообразным:
— не давать агенту заданий, резко противоречащих его
внутренним психологическим установкам; в необходимых случаях должным образом легендировать их обоснование;
— как минимум раз в год организовывать психологопсихиатрическое обследование агента.
Официальное медицинское заключение будет выслано в наш адрес дополнительно.
Ст. оперуполномоченный капитан П.З.Тараскин.
Резолюция начальника службы: «Срочно подготовить план политико-воспитательной работы с агентом. А. Борков».
Резолюция начальника отдела: «Надо ознакомиться со стихами агента на предмет изучения его политического лица и возможного их использования в оперативных интересах. Э. Губанов».
Резолюция начальника отделения: «П.З.Тараскин! Что за стихи? Доложите вместе с планом. А.Хабалов».
— Какого черта мы здесь торчим? — нарушил молчание молоденький водитель «уазика» и, зябко поеживаясь, натянул на руки офицерские рукавицы. Было начало марта, вчера отгудел день международной женской солидарности, а погода никак не желала солидаризироваться с весной. — Понятное дело, если бы мы еще на маршруте «хвост» обнаружили. А теперь-то что? Может, запросим «добро», да в отдел?
— Молодой ты еще, Серега. Многого не понимаешь, — откликнулся старший, поправляя шарф. — Тараскин нам после встречи с Птицыным выпивку обещал. У капитана две банки в портфеле. При мне брал.
— Маловато. Нас с ним трое, да в тех двух машинах целая кодла с лужеными глотками. И у всех после вчерашнего внутренности горят.
— Вот мы его агента до подъезда проводим и слетаем в дежурный гастроном. Тут пять минут езды. Сегодня он до девяти.
Разговор прервал тональный сигнал радиостанции, и приятный женский голос буднично доложил:
— Первый, я Второй. Птицын чистенький, будет у вас минут через пять.
— Спасибо, Второй. Я на месте, — ответил Первый и громко рассмеялся. — Интересно, Зинка сама этих алкашей на мороз вытолкала или это они ее сесть за руль уговорили?
— Сама, — уверенно сказал Серега. — Первый раз, что ли? Она баба добрая. Если и женюсь, то только на такой.
Они еще успели выпить по полстакашки горячего кофе из термоса, прежде чем объект наблюдения показался из-за угла дома на перекрестке со Сретенкой.
Он шел не спеша, втянув голову в плечи и ссутулившись. Переходя на ту сторону, где стоял «уазик», оглянулся назад, проверяясь и одновременно убеждаясь, что на проезжей части машин нет. Минуя темную подворотню, словно нехотя заглянул в ее зев, сделал несколько шагов вперед по скользкому тротуару и вдруг остановился, выпрямив спину и вынув голову из мохерового шарфа. Продолжая держать руки в карманах коротенькой куртки, по-цыплячьи взмахнул локтями и уставился на яркий фонарь, сиявший прямо над аркой, в которую ему надлежало свернуть. Раньше его там не было, или он никогда не горел. Птицын вошел было во двор, но тут его взгляд остановился на защитного цвета «уазике» с заляпанным грязью номером. В безлюдном переулке машина показалась ему чужой.
— Чего это он затих? — спросил Первого Серега и, интуитивно почувствовав неладное, начал судорожно стаскивать с рук неудобные рукавицы.
— Похоже, что этот гадский фонарь еще при Дзержинском разбили, а наши мужики только вчера в него лампочку ввернули. Рви вперед! Видишь, объект прямо на нас прет?
Включенный еще со времени связи с Зинкой мотор сытно рыгнул, и «уазик», громко фырча, выскочил на Сретенку, где не мешкая повернул направо, на запретительный знак. Эта деталь не укрылась от внимания Птицына.
— Второй! Второй! Ты где, сука, прячешься? Срочно подтянись!
Эфир, разбуженный криком Первого, встрепенулся, заверещал тональными и наполнился перебивавшими друг друга голосами разведчиков, уже было подыскавших укромные дворики под стоянки для своих «коробочек». Ревя моторами, три машины заметались по прилегавшим к Сретенке переулкам. Объекта нигде не было.
Птицын увидел, как на тем же месте, откуда пятнадцать минут назад сорвался «уазик», остановилась набитая мужиками «Волга» с женщиной за рулем. В том, что это была «наружка», он ничуть не сомневался. Для милиции и мафии он никакого интереса не представлял. В преследовавших его машинах сидели одни русские. Это обстоятельство сняло возникшее у него поначалу подозрение в слежке со стороны сионистской контрразведки, слухи о существовании которой муссировались в еврейских и чекистских кругах. Значит, это были люди Петра Захаровича, разлюбезного его опера, на встречу с которым он сюда приперся.
Выйдя из темного подъезда, дверь в дверь с которым встала машина чекистов, он улыбнулся сидевшей за рулем миловидной, лет тридцати женщине и скрылся в проеме арки, над входом в которую весело горел кем-то заботливо отремонтированный старый фонарь.
Сводка № 7/1/412
наружного наблюдения за объектом
Птицын
по заданию тов. П.З.Тараскина
(Фрагмент)
Выйдя из метро на ст. «Колхозная», Птицын, проверившись, пошел по ул. Сретенка в сторону пл. Дзержинского, свернул направо в Колокольников переулок и, не оглядываясь, вошел в подъезд известного Вам дома.
Начальник отдела полковник Ю.КЛузгин.
Болото
(Из личного архива Ефима Клеста)
Матово-черная вуаль ночного тумана
скорбно свисает
на тупо блестящий от сырости асфальт
с острых узких плеч переулка,
неподвижно и удивленно торчащих
в тягучем фосфоресцирующем небе.
Небо медленно движется,
цепляясь за кровельное железо,
кромсая себя на длинные фиолетовые полосы туч,
скручивающихся в спираль
вокруг изумрудной луны,
отрешенно висящей
над тощим кривым тельцем переулка,
холодеющим у меня под ногами.
Его грязные, в дождевых потеках
каменные руки,
покрытые желтыми и красными язвами окон,
безжизненно лежат по бокам мостовой.
От них пахнет сырой краской,
из черных арок несет гнилостью и потом.
Я смотрю на этот труп,
колеблемый туманом,
и мне хочется
кощунственно растоптать его ногами,
но я не в силах оторваться
от покосившегося фонарного столба
с выбитыми глазами
как от последней опоры в своей жизни.
Неужели я умру здесь,
на щербатом асфальтовом дне
городского болота,
бестолково цепляясь
за безжизненно торчащую из него
чугунную соломинку?
Ее мокрая ржа царапает руки и лоб,
озноб пробегает по всему телу сверху вниз,
огненным обручем сжимает мошонку,
стреляет в гортань
и крошится по телу мурашками.
Изморозь лезет за воротник
и смешивается с холодным потом на позвоночнике.
Никто на свете не знает, как я сюда попал,
и я тоже этого не знаю…
Время было позднее, и от Петра Захаровича разило пивом и «Беломором».
«Это лучше, чем с утра, когда он источает смесь суточного перегара, пота и мускатного орешка», — думал Фима, раздеваясь в полутемной прихожей, куда падал свет из гостиной. В спальне и на кухне было темно — видимо, хозяйка гостила у дочери по случаю вчерашнего праздника
Обычно, когда он приходил на явку, Наталья Петровна открывала ему дверь на условный звонок, здоровалась и уходила на кухню приготовить чай или что-нибудь покушать для него и Петра Захаровича.
В течение нескольких последних лет представление Фимы об органах КГБ ассоциировалось у него с добродушным лицом содержательницы явочной квартиры и с затрапезной, но с претензией на благообразность физиономией капитана Тараскина.
Встречаться с опером на улице Фима уже давно отказался. Тот всегда норовил назначить рандеву неподалеку от управления. После нескольких встреч Фима понял, что это были штатные, точнее — традиционные места уличных явок, облюбованные чекистами для встреч накоротке, когда не нужно было брать агентурных сообщений и не хотелось тащиться далеко. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы распознать в посетителях этих «точек» коллег капитана Тараскина и агента Циника.
Явочная квартира была небольшой и уютной. Все в ней принадлежало вдовствовавшей Наталье Петровне, для которой тридцатка в месяц от КГБ была некоторым подспорьем к ее мизерной пенсии. Вернее, могла быть. Потому что старушка считала своим долгом потчевать на эти деньги агентурный аппарат капитана Тараскина. Тот, надо отдать ему должное, не раз говорил ей, что этого делать не следует. Ей-богу, Петр Захарович платил бы ей больше, да еще и подбрасывал хотя бы по десятке к праздникам, но он не имел на это никакого права. А Наталья Петровна была застенчива и настолько добросердечна, что порой сама дарила капитану что-нибудь из своих старых запасов или из того, что удалось достать по случаю.
С тех пор как ее дочь вышла замуж и переехала к мужу в Чертаново, Наталья Петровна осталась совсем одна. Из-за больных ног и множества других старческих недугов она уже не могла работать. Лишь изредка выходила с палочкой во двор посудачить со сверстницами, в магазин за покупками, да в поликлинику за рецептами на лекарства. С Петром Захаровичем в ее дом вошли будоражившая сознание государственная тайна и утраченный было смысл жизни.
— Это от меня Наталье Петровне, — сказал Фима, доставая из заднего кармана брюк коричневый кожаный очешник с египетским орнаментом под золото.