— Спасибо, дорогой. — Опер расстегнул молнию и заглянул внутрь.
— Мин нет, микрофонов тоже, — успокоил его агент. — Разрешите пройти в комнату?
— Валяй, проходи. — Петр Захарович покровительственно хлопнул Фиму по спине маленькой ладошкой, пропустил его вперед и засеменил следом к столу, почесывая при этом проленинскую лысину.
На розовой накрахмаленной скатерти стояла голубая ваза чешского стекла с яблоками и апельсинами. Рядом с ней в хрустальной пепельнице лежали три папиросных окурка. Обычно пепельница была чиста. «Он просидел здесь около часа на связи с „наружкой“, пока я добирался сюда из дома», — подумал Фима.
— Петр Захарович, вы зачем за мной «наружку» выставили? Я же к вам ехал, а не в Израиль. Перестали доверять? — спросил он и несколько секунд с удовольствием наблюдал, как округлялись мутные глаза капитана контрразведки.
Тому надо было честно сказать, что велось контрнаблюдение «с целью выявления возможных фактов расшифровки агента и явочной квартиры», как это было указано в задании «семерке». Или хотя бы соврать что-нибудь по поводу охраны Фимы от происков агентов международного империализма. Но, видимо, Петр Захарович за праздники здорово сдал.
— Т-ты что? К-какая, к хренам, «наружка»? — заикаясь переспросил он, поднимая руки вверх и прикрывая уши плечиками элегантного финского пиджака.
— «Уазик» с двумя мужиками, белая «Волга» с красивой женщиной и, кажется, «жигуленок» цвета белой ночи.
«Жигуль» пролетел по Колокольникову переулку за три минуты до появления «волжанки», вписавшись в схему наружного наблюдения, как представил ее себе Фима.
— Нет, никого я за тобой не посылал. Может, это твои дружки тебя выследили? Ну-ка, расскажи поподробнее.
Записывая в блокнот номера машин и приметы пассажиров, Тараскин в душе материл наружных разведчиков и предвкушал грандиозный скандал, который он им устроит во время сегодняшней выпивки. А сердце интригана шептало ему: «Не переживай. Эти ребята как минимум полгода будут помнить о своем провале и о том, что ты их прикрыл. Разве это не гарантия того, что впредь твои задания они будут предпочитать всем другим?»
Когда и агент, и сердце умолкли, Тараскин закрыл блокнот и огласил свои выводы:
— Думаю, Фима, что ты наблюдал цепочку отдельных, не связанных между собой событий. Но мы обязательно проверим эти факты. А за бдительность благодарю. Молодец. Будь так же внимателен и впредь.
«Ну и несет же от него! — думал Фима, пока капитан, сунув блокнот в карман своей новенькой голубой сорочки, рассказывал ему анекдоты про конспирацию и реорганизацию в КГБ. — Похоже, что скоро этот полукровка сделает из меня антисемита. Интересно, много ли у них евреев? Если все такие, как этот, у сионизма — блестящее будущее. Насколько еврей импозантен в трезвости, настолько в запое он глуп и слюняв. У этого вечно губы мокрые и пенки в уголках рта. Как с ним жена спит? Наверное, когда он ее целует, она о „дне чекиста“ думает. Так у них день получки называется».
— Простите за нескромный вопрос, Петр Захарович, но сколько вы получаете? — неожиданно для собеседника спросил он.
Тараскину не нравился этот дотошный жгучий брюнет с бездонными голубыми глазами. Всякий раз, когда Петр Захарович в них смотрел, ему казалось, что ноги его сводит судорога и он начинает медленно погружаться в горько-соленую бездну иронии. В таких случаях он прищуривал свои зерцала — мутные от систематической пьянки и многолетнего копания в чужих делах, — поворачивал голову вправо градусов на сорок и, косясь на агента из этой позиции, начинал врать или говорить пошлости.
— Чего это ты вдруг о деньгах заговорил? — вопросом на вопрос ответил наставник. На этот раз он изменил тактику: встал, снял пиджак, повесил его на спинку стула, снова сел и уперся глазами в розовую скатерть. Он сразу догадался, к чему клонил агент. Тараскин судорожно шарил в мозгах в поисках лапши, которую ему надо было срочно повесить на уши этому пацану. Словно это он, Тараскин, писал ублюдочные приказы, заставлявшие опер-состав экономить на агентуре. Послать бы сейчас этого нищего к Андропову и посмотреть, как потом будет выглядеть председатель.
Петр Захарович чувствовал себя как карась на сковородке. Фима равнодушно бросил в него щепотку соли:
— Так ведь друзья мы с вами и соратники. А я при этом всего лишь за полсотни в квартал ратоборствую…
Капитан ослабил на шее слегка засаленный в узелке красный галстук и принялся расстегивать воротник сорочки, одновременно выдавливая из себя то единственное, что ему удалось отыскать в долговременной чекистской памяти:
— Мы с тобой оба за идею вкалываем. — Ему никак не удавалось продеть пуговицу через узковатую петельку. — Ты с заграничных подачек раза в три больше чем я имеешь, а я не лезу к тебе с интимными вопросами.
— Видно, вы меня с каким-то другим агентом путаете, Петр Захарович. Не та я персона, чтобы меня заграница кормила. Вы почитайте мое дело повнимательнее — там про меня все написано.
— Какое еще дело? О чем ты говоришь? Хорошо, на следующую встречу зелененькую принесу. Вот дружков твоих заломаем, тогда что-нибудь посущественнее изобразим. Ты только старайся, дружок, старайся. Когда последний раз у Марика был? — Он наконец расстегнул ворот рубашки и скрестил короткие руки на груди.
— Двух недель не прошло, — ответил Фима.
— Так не годится. Так он скоро твое лицо забудет. Сегодня же созвонись с ним. Скажи, что неплохие книжки из-за бугра получил.
Петр Захарович достал из потертого желтого портфеля четыре томика в ярких блестящих обложках и положил их на стол перед агентом:
— На-ка вот несколько за наш счет.
— Не из моей ли почты конфискованы? — поинтересовался тот.
Избавиться от этого красавчика было давней мечтой капитана. Другие агенты хоть ни черта и не делали, но не задавали идиотских вопросов — боялись, а значит — уважали. С некоторыми можно было и пузырь раздавить. С этим же — никакого сладу, одна нервотрепка. Но писуч, гад, как Лев Толстой! В сейфе Петра Захаровича валялись уже три тома рабочего дела Циника. Правда, два последних до сих пор не были подшиты: все не было времени составить описи. Зато в личном деле была аккуратно пронумерована почтовая переписка агента в ксерокопиях.
— Ну, ты даешь, приятель! — воскликнул карась и снова подпрыгнул на сковородке. — Мы законность, между прочим, как партийный устав блюдем. Нету у нас ни права, ни времени рыться в чужих почтовых ящиках. Эти книжонки кровью и потом добыты. На тебя, почитай, половина всей советской разведки пашет.
Весь вид Петра Захаровича свидетельствовал о большой загруженности закордонных служб КГБ. При этом его глаза были прищурены, а голова задрана вправо вверх.
«Во врет! И ни один мускул не дергается!» — восхитился Фима и продолжал посыпать карася сольцой:
— Не пойму я что-то: то ли в нашей разведке всего два сотрудника осталось, то ли на КГБ только два агента работают?
— Слушай, Фима, не морочь мне голову. Я уже тысячу раз тебе говорил, что у КГБ никаких агентов нет и никогда не было. Ты — наш внештатный сотрудник. У американцев такие называются почетными гражданами. И пойми, что государству без нас с тобой никак нельзя. Без нас его американские почетные граждане по частям разнесут — в один миг! К тому же порознь мы с тобой — никто, а вместе — огромная сила. Ты — мое второе «я», а я — твое. И нам с тобой нынче — кровь из носу — надо в четыре глаза на Марика посмотреть. Ну что ты скривился? Разве тебе не будет приятно, если он честным человеком окажется?
— А мне уже приятно. Или он потомственный шпион? — Фима, казалось, не сомневался, что на этот вопрос он получит положительный ответ.
— Не язви. У меня на него анонимка лежит. В ней мно-о-го чего про него написано.
Капитан, конечно же, врал. Никакой анонимки у него и в помине не было. О Марике он впервые услышал месяц назад от самого же Фимы, который, как и полагалось агенту, сообщил в гэбэ о своем новом знакомом. Шпионов на израильской линии пока не наблюдалось, а Петру Захаровичу надо было ежемесячно отчитываться о количестве полученных от агентов письменных сообщений. С приобретением новой связи из числа евреев-отказников Фима превращался в Клондайк, суливший опытному оперработнику золотой поток агентурных сообщений.
Месяц ушел на проверку Марика по оперативным учетам, на сбор сведений о нем по местам жительства и бывшей работы (после подачи заявления на выезд Марик, как заведено, получил там принципиального пинка под зад). Райотдел сообщил, что ему отказано в выезде как секретоносителю: восемь лет назад, во время учебы в институте, Марика занесло на преддипломную практику в режимный НИИ.
Как куратор израильской линии, Тараскин тут же вправил мозги начальнику райотдела за то, что тот не завел на Марика дело оперативного наблюдения (ДОН). Опростоволосившийся полковник мигом исправил ошибку. Теперь Тараскину было куда посылать Фимины сообщения. Но не это было целью Петра Захаровича. Он никогда не забывал, что главной его задачей являлась борьба со шпионажем. А когда забывал, ему напоминали об этом начальники.
Конечно, ДОН для того и ведется, чтобы не позволить внутреннему врагу передать секретные сведения внешнему. Но он потому и ведется вечно, что передача может не состояться никогда. Столь расплывчатая оперативная обстановка на вверенной линии не могла долго устраивать капитана. Ее следовало конкретизировать. Сделать это было можно, подтолкнув Марика на контакт с американскими дипломатами, которые вертелись вокруг отказников. Их было несколько человек, и все они, естественно, подозревались в причастности к спецслужбам. Одной встречи Марика с кем-нибудь из них было достаточно, чтобы завести на него дело оперативной проверки (ДОП) по шпионажу.
Заведение ДОПа сулило Тараскину несколько лет относительного покоя. Во всяком случае на время проверки Марика он был бы избавлен от зуда начальственной критики по поводу отсутствия на линии профильных дел. Да и благодарность к ближайшему всенародному празднику была бы ему обеспечена.