В том, что за несколько лет проверки Марик вымолвит хотя бы одно слово, которое можно будет расценить как готовность оказать какую-нибудь услугу дипломату, Тараскин не сомневался. Или начнет посещать культурный центр посольства. И уже можно было бы смело переводить ДОП в дело оперативной разработки, что сулило новые годы служебного благолепия…
Если бы зануда-агент и две бутылки водки в желтом портфеле не сбивали ход мысли капитана, он непременно увидел бы сейчас свой портрет в зале Славы управления. Или даже в Центральном музее КГБ.
— Вы бы лучше анонимщика нашли, — пронзил пышное древо его мечтаний голос негласного помощника. — Порядочные люди, вроде меня, под доносами подписываются.
«И вот эту-то зубную боль мне предстоит выводить на вражеское посольство, а потом уговаривать затащить туда Марика!» — От такой перспективы у Петра Захаровича свело челюсти, и дорога в зал Славы показалась ему усыпанной бутылочными осколками.
— Ты меня извини, — он посмотрел на агента с плохо скрытым раздражением, — но есть вещи, о которых я не имею права говорить ни с тобой, ни даже с товарищами по кабинету.
— Я понимаю. Вы как раз только что анекдот на эту тему рассказывали.
Анекдот был с бородой, и Фима уже не раз слышал его возле синагоги: «Встречаются советский и американский контрразведчики. Наш спрашивает: „Что у вас считается конспирацией?“ Американец отвечает: „Когда опер не знает, что делает его сосед по кабинету“. Гэбэшник говорит: „У нас гораздо строже. У нас сам опер не знает, что делает“.
— Фима, я прекрасно знаю, что творю, — возразил Петр Захарович. И это было чистой правдой, хотя и не той, в которой нуждался Фима. — Ты поедешь к Марику и попросишь его толкнуть книжонки. Скажешь, что у него это лучше получается.
Как истинный контрразведчик, Тараскин не испытывал недостатка в оперативных идеях, и никакая пьянка не могла затмить лабиринты его профессионального сознания. В них горел свет чекистской науки „а ля Высшая школа КГБ“, а со стен призывно взирали на капитана целеустремленные лики живых и мертвых гениев плаща и кинжала.
Черным книжным рынком занимались ребята с пятой линии. Им было достаточно одного телефонного звонка Петра Захаровича, чтобы задержать Марика за спекуляцию. Потом с ним можно было делать все что угодно. Для слюнявого интеллигента такой компромат — крючок на всю жизнь: хочешь — сажай его, хочешь — вербуй…
Крылатая мысль Петра Захаровича уже распахнула белую дверь в зал Славы, но дорогу ей загородила земная проза реплики Циника:
— Он же потом со мной рядом даже на толчок не сядет. Что я за мужик, если четыре книжонки сам продать не могу?
Заветная белоснежная дверь вдруг стала серой и исцарапанной, как сейф капитана Тараскина. Но в зал Славы можно было войти и с противоположной стороны:
— Ну, просто подари их ему. Гляди-ка, вот тут о династии Романовых. Он за нее на черном рынке не меньше стольника огребет. Каково мужику без денег-то? Он тебе не только спасибо скажет, он всю жизнь будет тебя за лучшего друга держать.
— Ладно, сам что-нибудь придумаю. Если бы я вас во всем слушался, меня бы давно уже отсюда тайком вывезли и на Голгофе распяли.
— Фима, будь скромнее — ты не Христос, хотя почти такой же талантливый. Честно говоря, я иногда перед сном над твоими стихами балдею.
— Наверное, когда в большом переборе бываете.
— Знаешь, не без того. Служба такая, сам понимаешь. — Петр Захарович промокнул платком лысину. — Но ведь что у трезвого в голове, то у пьяненького на сердце. Дарю афоризм.
— Плагиат. Но если от души, то спасибо.
— А Марик ничего не пописывает?
„Если не удастся скрутить Марика как шпиона, посажу его за антисоветчину или еще за что-нибудь, — думал он, беря из вазы самое красивое яблоко и протягивая его агенту. — Какая разница за что? В любом случае дело будет считаться реализованным“.
— Он пишет только в дневник, — ответил Фима, понимая, что интересует капитана. — Если честно, с ним интересно. Очень толковый, и взгляды неординарные.
Лицо агента стало серьезным. Тараскина это насторожило.
— Знаем мы эту неординарность: „евреи — избранная нация“. Чистейшей воды шовинизм.
На физиономии капитана было написано, что все избранное он не на шутку презирает.
— У Марика иное, — возразил Фима. — Он настоящий интернационалист и считает, что человечество развивается по принципу уникальности всех наций. Каждая уникальна настолько, что другие без нее не могут полноценно существовать. Нет социального психолога лучше, чем сама Природа. Она так создала цивилизацию, что мир погибнет, если исчезнет хотя бы один этнос. Об этом, кстати, и Христос говорил. Помните? Фарисеям и книжникам — дорога в геенну огненную, но, если уничтожить всех евреев, человечество погибнет.
Библию капитан не читал. Зато твердо знал, что ревизовать Маркса — большой грех.
— Не расслабляйся, Фима. Интернационализм — это марксистская категория.
— Маркс ее тоже не из пальца высосал. Не забывайте, что в его роду было шестнадцать раввинов. Стержень интернационализма — древнеиудейская идея гражданства мира. Просто Марик толково развивает марксову теорию.
Строго говоря, Петр Захарович марксизмом всерьез не увлекался, поэтому развивать эту тему у него не было никакого желания.
— С Марксом пускай академики разбираются, а мы с тобой давай-ка Мариком займемся.
— Хорошо, я прямо сейчас вам на него донос напишу. Только вы его Брежневу покажите. По-моему, его академики зря деньги получают.
— За что я тебя люблю, Фима, так это за разумную инициативу. Только не донос, а сообщение.
— Бросьте, товарищ капитан. Сообщения ТАСС дает. А мои дела поносные суть дела доносные.
— Эту тему мы непременно продолжим как-нибудь в другой раз. Сегодня, к сожалению, мое время ограничено. Вот тебе авторучка. Бумага, как всегда, в секретере. Пиши, а я покамест чайку заварю. Хозяйка к дочери укатила, сегодня ухаживать за нами некому.
— Мне, как обычно, покрепче и с лимончиком, если можно.
Чуть живой и сильно пересоленный карась спрыгнул наконец со сковороды и заскользил из комнаты, не сомневаясь, что в тридцать седьмом все было бы иначе.
Белокрылый клест
(Стихотворение агента „Циник“, приобщенное к его личному делу)
Белокрылый клест — птица невеликая.
Как и жизнь моя, мелкая и дикая.
Юркий клест клевал зернышки еловые,
Я себя ругал за дела бедовые,
И корил тайгу за тоску зеленую,
И кричал земле в душу опаленную.
Что мелки собой птицы белокрылые.
Что полна тайга скитами унылыми.
\
Плакала тайга красными закатами.
Жгли ее скиты молнии патлатые
И крошил мне клест на плечи холодные
Вместе с шелухой думы безысходные.
Резолюция начальника отдела: „Хабалову, Тараскину. Переговорите с 5-й службой о возможности опубликовать что-нибудь из стихов агента. Э.Губанов“.
После недавнего назначения заместителем Хабалова Петр Захарович, можно сказать, не вылезал из кабинета старого собутыльника и непосредственного начальника. С утра он уже хлопотал там по хозяйству, и минут через пятнадцать после начала рабочего дня два капитана пили крепко заваренный чай или кофе — в зависимости от степени осознания ими окружающей действительности.
Когда было слишком тяжело, после короткого перекура шли в одну из многочисленных в округе пивных точек. Около одиннадцати в любой из них можно было встретить немало оперативников из самых разных отделов, служб и управлений. Общность интересов способствовала сближению подразделений и оперативному взаимодействию между ними. Во всяком случае уже через пять минут после захода два капитана вкушали пенящееся блаженство из тяжелых запотевших кружек.
Так было и на этот раз.
На подоконнике на лоскуте грубой оберточной бумаги отливали бронзой куски разорванной руками ставриды холодного копчения. Рыбку взяли по дороге, как и ржаной хлеб, от которого они отламывали хрустящие душистые корочки и вслед за ставридой отправляли в горящие с похмелья желудки, сладко причмокивая при этом лоснившимися от рыбьего жира губами.
Легкий кайф и единение с коллективным подсознанием завсегдатаев питейного заведения располагали к решению самых насущных вопросов, входивших в компетенцию контрразведки. По причине отсутствия вышеозначенных условий в кабинете начальника отделения попытка Тараскина поговорить с Хабаловым о Цинике за чашкой кофе потерпела провал. Зато после второй кружки пива, способствовавшего слиянию чекистского духа с аурой зала, Аркадий Алексеевич уже без посторонней помощи поднял интересовавшую его заместителя проблему:
— Похоже, что Губанов всерьез решил сделать из твоего Циника мировую известность. Как ты сам-то на это смотришь?
— Ему сверху видней, — вдруг безразлично ответил Петр Захарович, у которого та же доза почему-то вызвала обратную реакцию.
— Будешь возвращаться, загляни на четвертый этаж к идеологам. Пусть пораскинут мозгами.
— Вас понял, мой капитан. Но не мешало бы по этому поводу издать предваряющий телефонный звон на вашем недосягаемом для нас уровне. Ваши связи с Пятой службой сулят неповторимый успех любой совместной операции.
— Бутылку ставишь?
— Так вместе же вчера весь ресурс промотали! — воскликнул Тараскин, размашисто очерчивая пивом и ставридой контуры исчерпанного ресурса.
— Займи у Градова.
— Шеф, он в кабаке больше нас выложил и потом за такси платил, когда нас по домам растаскивал.
— Крепкий мужик, — кивнул головой Аркадий Алексеевич, не подавая виду, что эти фрагменты вчерашнего вечера начисто стерлись в его памяти. — А ты вот змия трескаешь, как сапожник, и, как сапожник, себя ведешь, — констатировал он, удаляясь от темы вчерашнего финала. — На хрена ты в оркестре дебош устроил? Просто счастье, что мент знакомым оказался!