— Я не сапожник, а капитан советской контрразведки. И „семь сорок“ принципиально слышать не желаю из-за несложившихся отношений между СССР и Израилем.
— Говно ты и сачок, — продолжал Хабалов с присущей приятелям откровенностью. — Ни плясать, ни работать не желаешь. Вся страна, — он ткнул пивной кружкой в сторону очереди к соску, — государственные планы перевыполняет, а ты за целый месяц ни одного толкового сообщения от своих агентов не получил.
Тут он осекся, заметив, что последняя фраза вызвала живой интерес у той части зала, которая не имела чекистского образования. Занятый рыбкой Петр Захарович продолжал громко отстаивать зашатавшуюся офицерскую честь:
— Как и у всей супердержавы, у меня, конечно, есть определенные проблемы с качеством. Зато с количеством все в порядке.
— То-то твои ухари уже по третьему кругу своих друзей закладывают, — понизив голос, уколол старого агентуриста Аркадий Алексеевич. — Нам шпионов ловить надо, а не кухонных антисоветчиков выявлять. Скажи, кто теперь Солженицына не читает?
— Я не читаю.
— Потому что сапожник. Противника надо знать.
— Команды не было, — парировал Тараскин. — Сам-то когда успеваешь? Мы же с тобой почти каждый вечер на четвереньках!
— Ну, хватит трепаться.
Хабалов поставил пустую кружку рядом с рыбьими потрохами и бесформенным ломтем ржаной мякоти. Тараскин, расценивший финал беседы как торжество своей логики, сделал то же самое.
Они помыли руки под краном не имевшего дверей туалета и, протиснувшись через гудящую толпу, вышли на свежий воздух.
Как старые служаки, которым чувство ответственности было знакомо не понаслышке, они в рабочее время никогда не тратили на пивняк более часа вместе с дорогой туда и обратно.
На подходе к Малой Лубянке то же чувство подсказало Аркадию Алексеевичу не оригинальный, но вполне эффективный способ решения задачи, поставленной Губановым.
— Вот что, Тараскин, — сказал он приятелю. — Пускай Градов зайдет в кассу взаимопомощи, поскольку мы с тобой свои лимиты там на год вперед выбрали. Вечером закатимся в кабак и захватим с собой Витьку Шейкина из „пятерки“. Его отдел поэтов пасет. Я с ним сам созвонюсь, а тебя от визита к нему освобождаю. Пойдем-ка перекурим, а потом в столовую. Самое время для кислых щей.
— Гениально, шеф, — воспрянул духом раскисший по дороге в управление Тараскин и довольно потер руки, пахнувшие ставридой и хозяйственным мылом. Инициатива начальника освобождала его от переговоров с Пятой службой и всю ответственность за их результат возлагала на Хабалова.
Секретно
Экз. № 2
Справка
Мною проведена встреча с начальником отдела Пятой службы тов. Шейниным В.В. Последний ознакомился с подборкой стихов агента „Циника“ с целью решения вопроса о возможности их публикации для укрепления агентурных отношений и оказания материальной помощи „Цинику“ в форме гонорара. Вопрос решен положительно.
Публикация будет осуществлена при содействии агента „Лермонтова“, известного советского поэта. Личное знакомство двух агентов без их взаимной расшифровки планируется организовать следующим образом.
Тов. Шейкин предложит состоящему у него на связи „Лермонтову“ использовать имеющиеся у него возможности для публикации интересующего нас сборника стихов, автор которых высказывает намерение выехать на постоянное жительство в Израиль, если его поэтический талант не найдет признания на Родине. „Лермонтову“ будет разъяснено, что сверхзадачей органов КГБ является борьба за каждого советского человека, которая в данном конкретном случае сочетается с решением вопросов государственной важности в силу осведомленности автора стихов в секретных сведениях.
Изложенная легенда основана на реальных фактах, известных окружению „Циника“.
„Цинику“ будет предложено посетить „Лермонтова“ по месту работы последнего. По договоренности с Пятой службой, ему будет сообщено, что „Лермонтов“ якобы является объектом проверки органов КГБ как близкая связь одного из диссидентов. При этом будет подчеркнуто, что именно последнее обстоятельство может сыграть положительную роль в решении „Лермонтовым“ вопроса об оказании содействия „Цинику“.
Зам. начальника отделения капитан П.З.Тараскин.
Резолюция начальника службы: „На вашей линии нужен не поэт, а отказник. Работайте в этом направлении. От публикаций воздержитесь. А. Борков“.
Когда давным-давно Эдуард Борисович встречался со своей будущей женой Кларочкой, он всякий раз ощущал неистребимый запах аптеки, исходивший от одежды, в которой она ездила на работу. После женитьбы он довольно быстро привык к нему и уже совершенно не замечал. Впоследствии точно так же свыкся он с атмосферой КГБ, и скоро то, что поначалу казалось ему странным, неестественным и даже ужасным, не вызывало у него излишних эмоций.
Разумеется, если бы реально запахло массовыми репрессиями, Губанов нашел бы способ уйти из органов. Но, слава Богу, до них дело не доходило. К тому же кто-то в этой стране Должен был заниматься госбезопасностью. Эдуард Борисович Россию любил, а природная гибкость ума и годы работы в контрразведке сделали из него профессионала.
Берию с его сатрапами он не застал, а те сотрудники, которые начинали при них, не были похожи на дегенератов и дело свое знали. Кларочка была права, когда говорила, что этим исполнителям повезло и их попросту не успели пустить в распыл те, что сочиняли для них сумасбродные планы разоблачения „врагов народа“.
То ли от дарованной им возможности когда-нибудь умереть своей смертью, то ли от отсутствия служебной необходимости убивать других, эти люди излучали спокойную деловитость и сдержанное жизнелюбие. Последнее не выражалось в гульбе и разнузданности, ставших чуть ли не нормой в последние годы. Старые работники знали цену дисциплине. Но пожалуй, самое интересное заключалось в том, что эти, по сути, чудом уцелевшие офицеры в минуты откровенности не без удовлетворения вспоминали время безграничной власти „органов“ над людьми. Их рассказы вызывали у молодежи восхищение, зависть и желание хоть ненадолго оказаться в ТОМ времени и испытать ТО ощущение власти.
Эдуард Борисович ТОГО времени не желал. Он не хотел и не стал бы издеваться над людьми и тем более ставить их к стенке. Но, как и всякий оперативник, он мечтал иметь побольше узаконенных прав, чтобы без проволочек разоблачать тех людей, которых он разрабатывал лично. И не однажды переживал из-за их отсутствия или неполноты оперативной свободы, грозивших ему не уложиться в установленные руководством сроки.
Задолженностей он не любил, еще учась в институте, а здесь и тем более расценивал их как проявление недопустимой в КГБ некомпетентности. Но уже в хрущевскую оттепель в кадровые щели, образовавшиеся в результате чистки спецслужб от стариков и евреев, ринулись говорливые потоки партийных и комсомольских функционеров. В начале семидесятых они занимали уже почти все руководящие должности, окружив себя глупцами и собутыльниками. Те, в свою очередь, привечали еще более глупых.
Губанову казалось, что начальником отдела он стал только потому, что руководство было вынуждено иметь около себя кого-то, кто даже в условиях Содома и Гоморры мог воздержаться от грехопадения и делал бы хоть что-то, чем можно было отчитаться перед „первосвященниками“ нации. Жаловаться было бесполезно и опасно. Ситуация в управлении лишь отражала ситуацию в стране. И не ему ли, гвардейцу политического сыска, было знать о последствиях критики недостатков? Уходить тоже не хотелось: до пенсии оставалось не так уж много, Да и полковничьи погоны тоже надо было получить.
Боркова он не переваривал. Такие превратили „органы“ в вертеп. С тех пор как Бородин перетащил этого придурка в КГБ, тот состоял при генерале помощником, а фактически исполнял обязанности денщика, официанта и затейника, пока не вышел срок для производства в полковники. Поскольку для прислуги это звание не было предусмотрено, генерал срочно назначил Александра Николаевича начальником Второй службы. Через три месяца ему были вручены полковничьи погоны, а еще через три он стал почетным сотрудником КГБ.
— Какими же тогда могут быть непочетные? — спрашивала мужа наивная Кларочка. И Эдуард Борисович ощущал высоты личной нравственности, потому что не поставлял генералу шлюх из агентурного аппарата Щелокова, не привозил ему на дом деликатесы, конфискованные у расхитителей соцсобственности, не писал анонимок на собственных агентов и не делал еще многого из того, что так высоко оценивалось Системой. В лучах славы старших товарищей меркли и быстро забывались неприятности, которые доставлял объектам своей оперативной заинтересованности сам Эдуард Борисович.
Он не принял бы близко к сердцу головокружительную карьеру Боркова, если бы не атмосфера, которую тот принес с собой из генеральской гостиной.
Службу пучило от слухов, сплетен и интриг. Как на дрожжах ползли вверх те, кого раньше не замечали как серость. Невоиспеченные начальники получали боевые ордена за дела, к которым не имели никакого отношения. Профессионалы либо уходили сами, либо спивались и изгонялись еще быстрее, чем уже давно спившиеся бездари. Сегодняшние руководители изобличали вчерашних собутыльников, а будущие спаивали конкурентов. И вот уже начальник отделения украл у подчиненного пистолет, замначотдела с двумя операми расстрелял в бане не угодившего ему посетителя, секретарь партбюро надрался в стельку с агентом и разбился с ним в машине при переезде из одного ресторана в другой, агент погиб. И все это — в течение года и только в одном отделе. А в других? Наказания — традиционно чисто условные. На пропажу секретных документов внимания, можно сказать, уже не обращали, просто вписывали их номера в акты на уничтожение. И Вторая служба не была исключением.
В сознании Губанова управление все чаще ассоциировалось с сумасшедшим домом. Делиться своими впечатлениями он мог только с женой. Она плохо спала, у нее стало пошаливать сердце. Но и молчать он не мог тоже. А довериться, кроме Кларочки, было некому. Казалось,