все управление настолько принюхалось к мерзости, что воспринимало ее как нормальную рабочую обстановку. А люди, что находились за его стенами, не любили, когда их отрывали от созерцания голубого неба и указывали на нацеленные в их спины пулеметы. Даже если рядом кто-то уже падал под их выстрелами. Лишь получив пулю, жертва удивленно вскрикивала: „За что?“ — и без ответа умирала для общества. Губанов и презирал, и жалел этих людей одновременно. Но, как ни странно, все эти чувства и противоречия раздирали его, когда он приходил домой. А на работе он был, как и все, сумасшедшим.
На тех людей, что брались в оперативную разработку, он смотрел как добропорядочный семьянин, работающий в тюрьме надзирателем. К агентам относился бережно, как квартирный вор к отмычкам. Этого требовало качество материала, из которого они были сделаны. „Главное, — говорил он жене и подчиненным, — не переусердствовать при проникновении к противнику и хранить инструмент, не подвергая сырости, солнечным лучам и ударам посторонними предметами“. И жена опять понимала его лучше, чем подчиненные.
За неистовой борьбой мотивов в агенте Цинике Губанов наблюдал с неподдельным беспокойством. Нет, в сердце подполковника не было и намека на желание отпустить парня на все четыре стороны. Это было бы не по-деловому: израильскому шпионажу противостояло не так уж много негласных помощников. Приносили реальную пользу и были перспективны всего лишь несколько человек из формально числившихся шестисот. Чтобы заставить этих немногих работать, пришлось затратить немало усилий. В то же время Эдуард Борисович не мог не отдавать должного тому, что каждый из них был по-своему талантлив. И он считал недальновидным хотя бы частично не восполнять дефицит их общественного признания, создавшийся в результате вовлечения этих людей в агентурную деятельность.
По мнению Губанова, полное духовное одиночество было той ржавчиной, которая грозила превратить в прах отмычку по кличке Циник. И он был вне себя, получив отказ Боркова в содействии публикации стихов агента. „Конечно, это не шедевры, — думал он, — но разве мало всякой чуши изливают на бумагу литературные конъюнктурщики и агенты „пятерки“?“ К тому же все уже было улажено.
Но Борков даже не заикнулся о содержании и качестве стихов. Он их попросту не читал, хотя они и провалялись у него в сейфе две недели. Зачем было попусту тратить на них время, если и так было понятно, что антисоветчину ему в этой ситуации не подсунут? А популярность могла бы остудить оперативный пыл агента. Поэтому он дал Губанову строгий наказ выбросить из головы эту идею „как не способствовавшую повышению эффективности агентурно-оперативной деятельности“ и сделать из Циника отказника.
— Это укрепит его авторитет в среде местных и зарубежных сионистов, — сказал он, — а там, глядишь, можно будет его и за границу вывести. Полагаю, что службе целесообразно иметь свои собственные разведывательные позиции за рубежом. Они необходимы нам для обеспечения контрразведмероприятий на нашей территории. Первый главк нам совершенно не помогает, работает сам по себе. Честно говоря, я удивлюсь, если узнаю о существовании какого-то серьезного совместного плана даже между Первым и Вторым главными управлениями. Я уже пробовал воздействовать на Крючкова через Леонида Ильича. Ты же, наверное, знаешь, что Бородин работал с Брежневым на Украине? Ничего не получилось. Крючкова прикрывает Андропов. Они в свое время вместе Венгрию в божеский вид приводили. Так что придется поработать самим.
Идея о закордонных позициях Второй службы принадлежала Эдуарду Борисовичу. Он несколько раз пытался вдолбить ее Боркову. Теперь, с одной стороны, он был рад, что она наконец-то закрепилась в мозгу Александра Николаевича, с другой стороны, сожалел, что всплыла она не к месту и не ко времени. Циник для закордонной разведки не подходил. Он пытался убедить в этом Боркова, но тот уперся как баран, напрочь забыв, что еще совсем недавно сомневался в психическом здоровье агента.
Губанову ничего не оставалось, как передать Тараски-ну указание шефа контрразведки убедить агента подать документы на выезд в Израиль. От своего имени он поручил Петру Захаровичу подготовить рапорт о переводе Циника в категорию оплачиваемой агентуры. Теперь это было, пожалуй, единственное, что он мог сделать для него в рамках своего служебного положения.
— Ты уж положи ему оклад побольше, — попросила Кларочка, выключив ночник и подтягивая одеяло к подбородку.
— Сто тридцать — потолок для неработающих, — повернувшись к жене и положив руку на ее располневший животик, прошептал Эдуард Борисович.
Среди людей
(Из личного архива Ефима Клеста)
Среди людей мне должностей не надо —
На них я гнил, писал стихи в камин
И солнечные гроздья винограда
Искал во Тьме невыдержанных вин.
Красна земля на тропах искупленья.
Где падал я, вставал и снова шел.
Клял чье-то, рвал свое мировоззренье.
Из Леты пил, с подснежниками цвел.
Когда молчу об этом, вновь рискую
Всем тем, чем жил с другими и один
В сюжетах не заказанных картин,
В которых ныне плачу и ликую
У пыльных стекол красочных витрин.
Сов. секретно
Экз. № 1
Председателю Комитета государственной безопасности СССР тов. Ю.В.Андролову
Рапорт
В разработке лиц, подозреваемых в принадлежности к агентуре спецслужб противника, нами используется агент „Циник“ —
Клест Ефим Борисович, уроженец и житель г. Москвы, беспартийный, по национальности еврей, с неполным высшим образованием, временно не работающий.
Агент введен в среду т. н. отказников-секретоносителей, поддерживающих контакты с иностранцами.
Внедрению в значительной мере способствовали оформление „Циником“ документов на выезд в Израиль, полученный им в установленном порядке отказ, а также исключение агента из Московского авиационного института по режимным соображениям.
В интересах выполняемого задания агент временно не работает. Испытывает материальные затруднения. Отец умер от ран, полученных в период Великой Отечественной войны, мать — инвалид 2-й группы, сестра — школьница.
Просим Вашей санкции на перевод агента „Циник“ в категорию оплачиваемой агентуры органов КГБ и назначение ему ежемесячного денежного вознаграждения в размере 130 (сто тридцать) рублей.
Агент надежен.
Начальник управления КГБ СССР по г. Москве и Московской области
„Ну уж нет! — подумал Тараскин, возвратившись в свой кабинет от Боркова. Тот вернул ему рапорт, который отказался подписать Бородин, и приказал его уничтожить. Выполнение этого приказа снимало бы с Бородина ответственность за нереализованную идею рапорта. — Зашью в дело. Генерал, конечно, озвереет, когда узнает, зато, если Фима сунется в петлю, меня ни одна комиссия за шкирку не возьмет. Иначе — крышка“.
Для приобщения документа к делу надо было вытрясти из Хабалова соответствующую резолюцию. Прежде чем отправиться к нему, Тараскин взял из пенала обгрызенную шариковую ручку за сорок копеек, придвинул к себе рапорт И написал на нем почерком, которым умеют писать только выдающиеся контрразведчики и работники здравоохранения: „Справка. Рапорт тов. Ю.В. Андропову не докладывался, т. к., по мнению руководства управления, агент еще не в достаточной мере эффективно влияет на оперативную обстановку на линии его использования. П.З. Тараскин“.
Положив рапорт в пурпурную папку с золотым тиснением „К докладу“, закрыл обшарпанный сейф и взял папку под мышку. Выйдя в коридор, он двинулся в направлении кабинета начальника, опустив голову, словно вчитываясь в грязные следы сослуживцев, рассыпанные по линолеумной дорожке, приклеенной намертво к старинному паркетному полу.
Не без задней мысли лишний раз уличить шефа в бездельничанье, он тихонько приоткрыл дверь его кабинета и сунул в нее свою блестящую алую лысину.
Аркадий Алексеевич тупо глядел на полученную в секретариате кипу входящих документов. Появление в дверях постороннего предмета не произвело на него никакого впечатления.
Выждав несколько секунд, Тараскин спросил: „Можно?“
— Заходи. Чего уставился? — без намека на любезность отреагировал на вопрос Хабалов.
Петр Захарович понял, что оторвал начальника от каких-то важных раздумий.
— Извини, что помешал, — сказал он, проходя через кабинет к указанному ему кивком стулу. — Этот злополучный рапорт на чаевые для Циника я решил приобщить к личному делу. Резонно полагаю, что тем самым прикрою не только свою, но и твою девственную задницу. Не возражаешь?
Искушенный в аппаратном искусстве Хабалов возражать не собирался, но выказал некоторую озабоченность возможными последствиями:
— Они же нас обоих подвергнут групповому изнасилованию…
— А скоро ли им это личное дело еще раз понадобится? — не давая начальнику возможности углубиться в сомнения, перебил его Петр Захарович. — Поставь свой державный крючок, да и замнем для ясности.
Лениво махнув левой рукой, Хабалов правой достал из внутреннего кармана пиджака, элегантный „паркер“, подаренный ему агентом и собутыльником Казаряном. С не очень понятной Тараскину целью он пристально посмотрел ему в глаза, начертал на рапорте „в личное дело“ и коротко сказал:
— Чека на замок.
Кодовое значение этой фразы, известное самому узкому кругу лиц, внесло окончательную ясность в оперативную обстановку и вызвало у Тараскина прилив бодро-ста. Преисполненной ею походкой он подошел к двери кабинета, выглянул в коридор, убеждаясь, что поблизости никого нет, и закрыл чека на английский замок. Проверяя надежность изоляции от внешнего мира, он надавил ладонью на свидетельницу первых чекистских допросов. Прочность и загадочный цвет двери внушали не меньше уважения, чем вся история органов ВЧК — КГБ. Проникнувшись этим чувством, Петр Захарович не спеша вернулся к начальственному столу.