На расколотом наискось толстом стекле, исцарапанном пуговицами гимнастерок времен Ежова и Берии, стояла початая бутылка „Наполеона“ — от Гали, валютной проститутки, с которой плотно и заинтересованно работали Хабалов и вербовавший ее Тараскин.
Как и было запланировано, на вчерашнюю встречу с Галей Хабалов ходил без Тараскина. А сегодня Петр Захарович начальника еще не видел из-за приезда в Москву высокого зарубежного гостя, которого ему пришлось охранять от тепло приветствовавших его жителей столицы (УКГБ почти в полном составе не пропускало ни одной такой встречи).
Выпив коньяк из видавших виды чайных чашек, они закусили одной на двоих соленой сушечкой, завалявшейся с последнего посещения пивнухи. Молча закурили. Хабалов сунул руку в настежь открытый сейф, достал из него пачку цветных фотографий и небрежно бросил на стол перед заместителем:
— Все-таки вовремя мы провернули это делишко. Теперь твой Циник на вечном крючке, а Галя за ним присмотрит как надо. С учетом того, что Бородин отказался посадить его на оклад, этим фотографиям нет цены. Теперь не заартачится. А на руководство пусть обижается сколько угодно.
— Да, оснований артачиться у него больше чем достаточно, — задумчиво проговорил Петр Захарович. — Мы ему, считай, всю жизнь поломали. Жалко его, хоть и сволочь. Впрочем, не наша вина, что у нас мерзкое начальство. Помнишь, как Бородин Дубровскому орден Боевого Красного Знамени обещал? Это только чекистский генерал мог додуматься — боевой орден сугубо гражданскому мужику посулить! Борков, гнида, клялся, что Кооператор два года условно получит, если корешей сдаст. А ему четырнадцать лет впаяли. Каково мне теперь каждый год прокурору на его жалобы отписываться?
— Ладно, хватит попусту бухтеть. Сам-то где был, когда они твоим агентам лапшу в уши заколачивали? Я вот молчал и не вякаю. Все мы чем-то постоянно жертвуем, потому что во имя общественного обязаны личным поступаться. Сейчас речь не об этом. Главное, чтобы твой агент не слез с сучка, на которой мы его посадили. Это принципиально важно: упадет — нас зашибет. Здесь не Пятая служба, где половина агентов-евреев двойники, и это всех устраивает. Мы с тобой в контрразведке служим, а не в городской бане.
Слушая вполуха эти изящные рулады, Тараскин с интересом рассматривал фотокарточки, сделанные „Полароидом“ в квартире, которую Галя и ее товарка Томочка снимали для встреч с богатенькими иностранцами. Пояснений не требовалось. В квартире, скупо и влекуще освещенной красным торшером, без излишних удобств и условностей коротали вечер Галя с Циником и Хабалов с Томочкой. На одном из снимков Аркадий Алексеевич отечески обнимал Фиму и, судя по выражению лица агента, рассказывал ему нечто необычайно интересное. Съемка производилась всеми присутствовавшими в комнате поочередно.
Глядя на эти фотокарточки, Тараскин по-черному завидовал Хабалову. Вечеринку и фотографирование тот провел легко, словно играючи. До сего дня Петр Захарович в глубине души надеялся, что у того из этой затеи ничего не получится. Казалось, что Аркадию Алексеевичу везло всегда и во всем. Поэтому руководство доверяло ему самые сложные мероприятия и в благодарность за успехи прощало Хабалову все, что только можно было простить. Такое положение дел не могло оставлять Петра Захаровича равнодушным, и он с нетерпением ждал, когда наконец Хабалов с треском провалится. Операцию, которую тот провел вчера, они держали в секрете от начальства. Но неудача, о которой больше не знал бы никто, тоже устраивала Тараскина. Она сделала бы Хабалова скромнее. И Петр Захарович все тайные свои надежды возлагал на тяжелый характер и неуправляемость Циника. „Видимо, Фима пошел вразнос“, — подумал он. Вслух же сказал:
— Примечательная компашка. Из четырех человек — один сотрудник и два агента КГБ.
— И один агент милиции, — уточнил Хабалов. — Томочка раскололась после первого же полового акта на кухне, пока заваривался чай. Я, разумеется, не расшифровался.
— Блестяще, шеф! Если будут проколы, спишем их на МВД. Для нашего начальства это всегда железный аргумент.
— Циник должен четко знать, что он обнимался с чекистом и что фотографии хранятся у нас. Сейчас он еще считает, что я замдиректора НИИ, а Томочка — моя секретарша. На следующую встречу с ним пойдем вместе. Скажем, что проверяем Галю как связь иностранца, а на него вышли случайно. Да еще и отругаем за то, что не сообщил нам о своих новых знакомых. Пусть знает, что мы всюду и любой шаг, не согласованный с нами, может ему дорого Стоить.
— Не расшифровать бы Галю, командир.
— По легенде она — вольная или невольная пособница шпиона. А в роли агента КГБ четко смотрится Томочка. Это то, что надо.
— Есть один нюанс, который может насторожить Томочку. Они с Галей работают только с иностранцами, и вдруг напарница знакомит ее с твоей, извини, рязанской мордой, да еще просит выступить под видом секретарши перед каким-то там евреем.
— У тебя что-то с памятью не в порядке. Забыл, что и женат на американских миллионах? Да я в каждом встречном вижу Либо рэкетира, либо агента КГБ!
— Прости, шеф. Поневоле ослабеешь, когда коньяк сушками заедаешь. И все-таки было бы лучше, если бы мы это мероприятие согласовали с руководством. Состряпали бы планчик, утвердили, как полагается…
— Не ты ли гундел, что с этими бездарями каши не сваришь? — выпучив глаза и подаваясь туловищем вперед, со злостью сказал Хабалов. Трусость и непоследовательность собутыльника порой выводили его из себя.
— Не кипятись, Алексеич. Сомневаться — удел интеллигента.
— Тоже мне, интеллигент нашелся. Я вот никогда не сомневаюсь. Потому и орден имею.
— Вот и хорошо. Мы с тобой прекрасно дополняем друга друга. Кстати, орден ты за мое дело получил. Но это так, к слову. Я тебя очень прошу: скажи Цинику сам, что оклад ему не обломился. У тебя это лучше получится. Недаром ты начальник, а я твой зам.
— Ну ты и жук, Тараскин! — воскликнул Хабалов. — Чей агент — мой или твой?
— Вот такое уж я говно, шеф. Опять же ты по должности ближе меня к этим жлобам с красными лампасами.
— Ладно. Уговорил. Но после встречи с агентом сводишь меня в кабак.
— Идет!
— И не переживай ты так за Циника. Устроится как-нибудь. Вон сколько профессоров в магазинах рабочими вкалывают! А он — всего лишь бывший студент. К тому же можешь ему по полсотни в месяц отстегивать. Приказами это не запрещается, если есть за что. Наливай, выпьем за его благополучие.
— Все же надо было ему шлюшку из евреек подобрать, — разливая остатки коньяка по чашкам, задумчиво проговорил Тараскин.
— Окстись, Петя! Я из всех центровых только одну такую знаю, да и та без левой руки. К тому же кровь — дело тонкое. Они за одну ночь так сольются, что нам их потом вовек клещами не растащить. Или ты агента своего не знаешь? Этот поэт недоделанный вмиг расколется, если его смазливая еврейка приголубит. Другое дело — Галя — и все при ней, и в то же время узбечка. Ты, Тараскин, когда-нибудь слышал, чтобы иудей в мусульманку втюрился? Вот и я не слыхал.
Они выпили, не закусывая — нечем было, — сразу же закурили и полчаса с живым интересом и хохотом наблюдали, как на крыше здания управленческой столовой два серых ворона громадными клювами забивали насмерть отбившегося от стаи голубя.
Мелодия „Караван“ в Нью-Йорке
(Из личного архива Ефима Клеста)
Фарфоровая ваза на рояле —
изящная девушка
с белой гвоздикой в фиолетовых волосах.
Пунцовая неоновая ночь
ей дарит чудо Дюка Эллингтона,
и откровенья звезд
дрожат
на лепестках,
на тонких пальцах негра-пианиста.
Закрыв глаза,
он видит караван,
плывущий по расплавленным барханам
к оазису с прохладною водой
и мусульманкой в утреннем саду
с гвоздикой алой
в черных волосах,
струящихся мелодией Востока
на бархат смуглой кожи,
ждущей губ
плывущего пустыней
к дивной ночи…
Секретно
Экз. № 2
Агентурное сообщение
Источник: „Галя“
Принял: П.З.Тараскин
на я/к „Якиманка“
Источник сообщает, что Ефим, несмотря на то, что ему известен образ жизни Гаянэ, несколько раз объяснялся ей в любви, предлагал бросить проституцию и выйти за него замуж. Гаянэ отказывалась, ссылаясь на то, что это обречет их на нищенский образ жизни, что она ничего не умеет делать, а у него, рабочего булочной, на руках больная мать и сестра-подросток. Гаянэ неоднократно предлагала Ефиму деньги, но он всегда отказывался.
В понедельник Ефим вновь настаивал на бракосочетании. По мнению Гаянэ, очередной ее отказ побудил Ефима признаться в том, что он негласно сотрудничает с КГБ, который интересуется ею как связью иностранного разведчика. Фиму обязали доносить на Гаянэ и ее друзей. По словам Ефима, приятель Томочки Павел — сотрудник органов госбезопасности, у которого имеются компрометирующие Ефима материалы. Павел якобы уже шантажировал ими Ефима, пытаясь заставить его активизировать агентурную работу. Этим обстоятельством Фима объясняет свое угнетенное состояние. Утверждает, что к негласному сотрудничеству его привлекли с помощью обмана, что он давно хотел порвать с КГБ и уехать куда глаза глядят.
Понимание невозможности скрыться от чекистов на территории СССР натолкнуло Ефима на мысль о бегстве за границу. В понедельник он рассказал об этом Гаянэ и предложил ей стать его соучастницей. Свои намерения хочет реализовать летом текущего года, однако четкого плана не имеет.
Гаянэ как могла убеждала Ефима отказаться от преступных намерений. Уверяла, что за границей им будет еще тяжелее. Однако ее доводы успеха не имели. Ефим сказал, что, если Гаянэ откажется участвовать в побеге, он уйдет за границу один. Он готов погибнуть, но якобы жить так дальше уже не может. Говорит, что хотел наложить на себя руки, но для этого у него не хватило силы воли.
Задание агенту будет дано после согласования с руководством.