Справка: Ефим, Гаянэ и Томочка нам известны. Павел ранее по нашим материалам не проходил.
Мероприятия:
— завести на Ефима дело Оперативной проверки с окраской „измена Родине в форме бегства за границу“; в плане по делу предусмотреть комплекс агентурных и оперативно-технических мероприятий, направленных на проверку информации, полученной от „Гали“;
— принять меры к установлению личности Павла.
Верно: зам. начальника отделения капитан Тараскин П.З.
Дело
(Из личного архива Ефима Клеста)
Огромный серый сейф
сопит в людском потоке,
многозначительно чеканя шаг.
Так ходят патрули, сатрапы эшафота.
В карманах горожан
жгут дыры
кулаки,
и слышно, как звенит
под взглядами металл,
как булькает внутри
бронированной плоти
от выпитых чернил
и сожранных миров.
И среди них — мой мир
в стандартной вязи „дела“ —
не ярче, не больней иных,
и тот же гриф
„секретно“
стиснул грудь его
блудливым скользким телом
удава.
Я кричу в подушку,
и она,
раскрыв пуховый рот,
засасывает череп
и, чавкая, премедленно
толкает в кратер лжи.
Не шевельнуть рукой,
не шмыгнуть в плаче носом,
на трезвых лицах — жуть,
на пьяных — яд и желчь,
мышонок-адвокат
щекочет усом душу —
прижился в темноте,
не хочет убегать.
А мне бы уж на свет,
да не переварившись
в желудке у молвы
и выпасть на траву,
смердеть до родника,
слезой его умыться
и спрятаться за крест
от самого себя…
По мере прочтения сообщения „Гали“ лицо Хабалова наливалось кровью. Наблюдавший это явление Тараскин сидел напротив него белый как мел и короткими пальцами с нечищенными квадратными ногтями тарабанил по пурпурной папке, из которой он только что достал и передал шефу это страшное для них обоих сообщение.
Получив вчера вечером от „Гали“ рукописный текст, он не взял его домой до утра, как это часто делал раньше, а тут же вернулся в опустевшее здание управления и сам отпечатал его на старенькой „Олимпии“, верно служившей многим поколениям дзержинцев. Хабалов не любил читать рукописи: изъяны почерка и ошибки в тексте отвлекали от сути информации. Конечно, девки в машбюро печатали материалы и посерьезнее, но этот Тараскин не мог доверить никому.
Всем своим нутром и прежде всего каменеющей печенью алкоголика Петр Захарович ощущал смертельную опасность, грозившую его карьере. С одной стороны, он надеялся на то, что Хабалов похоронит компрометирующую их информацию, а с другой — отчетливо понимал, что похоронить ее можно только вместе со всеми людьми, проходящими по сообщению проститутки.
Всю ночь он не сомкнул глаз: то ворочался с боку на бок, вызывая этим недовольное ворчание жены, то вставал и шел курить в туалет. Обычно атмосфера клозета способствовала упорядочению мыслей Тараскина. Как камера смертников в Лефортовской тюрьме, где он когда-то побывал с экскурсией молодых чекистов. Но на этот раз собраться с мыслями не удавалось. Они разбегались как крысы с тонущего корабля, и ни одна из них не хотела протянуть ему хвостик помощи. Сливной бачок был давно уже сломан, и постоянно журчавшая в унитазе вода обдавала холодом толстую задницу опроставшейся контрразведки. Уснул Петр Захарович лишь под утро, когда светало и за окном вовсю чирикали проголодавшиеся за ночь воробьи. Пробуждение было тяжелым, как после пьянки. Идти на работу не хотелось. Обычно пунктуальный Хабалов на этот раз, как назло, куда-то запропастился, и Тараскин минут пятнадцать промаялся возле узкого и грязного оконца курилки неподалеку от кабинета начальника. Войдя наконец в кабинет вслед за хозяином, он, в нарушение установившейся традиции, не подошел к стоявшему на журнальном столике электрическому чайнику, а, увеличив громкость динамика радиосети, сел на зеленый стул для посетителей и нетерпеливо ждал, когда Хабалов разденется и займет свое красное начальственное кресло.
Передавая ему вместе с подлинником отпечатанный на бланке второй экземпляр сообщения, Тараскин с трудом выдавил из себя всего лишь три слова: „Горим синим пламенем“. Теперь, напрягшись всем телом, следил за его реакцией.
— Ну и сволочь же твой Циник! — взорвался Хабалов и изо всей силы ударил ребром ладони по сообщению. — Сколько мы с этим подонком возились, а он — не тебе — измену, гад, готовит! Перед какой-то проституткой сопли распустил, все, что знал, выболтал, идиот. Давить таких надо!
Как ни странно, но Тараскин от этого крика пришел в себя и даже немного успокоился. Он уже был не один в холодном и вязком болоте космического страха, которым захлебывался много часов. Теперь рядом корчился, выходил из себя Хабалов — не менее, а по закону более него ответственный за случившееся. Только этот, в отличие от похолодевшего телом зама, вел себя так, словно его бросили в ванну с кипятком, и судорожно ощупывал задом казенное кресло, будто сомневаясь в его реальности.
Пытаясь остудить эмоции начальника, Тараскин ткнул указательным пальцем вверх и выразительно посмотрел на потолок. Этого оказалось достаточно, чтобы Хабалов перестал орать, соревнуясь с громкоговорителем. Тот извергал из себя „Марш энтузиастов“ в исполнении военного духового оркестра.
В управлении поговаривали, что 12-й отдел родного Комитета выборочно контролирует служебные кабинеты сотрудников в надежде вычислить хотя бы одного шпиона или антисоветчика. Скорее всего, это была собачья чушь, но многие в нее верили, поскольку она вытекала из логики жизни и деятельности каждого оперативника и КГБ в целом.
Высказав Тараскину в нескольких словах то, что он думал о 12-м отделе, Хабалов без перехода спросил:
— Ты когда последний раз встречался с Циником?
— Три дня назад, — не моргнув глазом соврал Петр Захарович, не видевший агента около месяца.
Сказать правду — означало дать в руки начальнику козырь против себя. Тот взвалил бы всю вину на Тараскина, обвинил бы его в утрате контроля над оперативной ситуацией и агентом.
— Никаких изменений в поведении Фимы я не заметип, — дополнил он одну ложь другой, не менее существенной.
— Зачем ты велел Гале написать обо мне? — Хабалова едва ли не больше всего задело упоминание в сообщении имени Павла, под которым он выступил в скрытом от руководства мероприятии. — И про шантаж тоже. Хочешь меня подставить?
— Ничего я не велел, — пытался возразить Тараскин. — Она сама написала то, что считала нужным.
— Это ты кому-нибудь другому рассказывай. Думаешь, я не знаю, что эта блядь все сообщения под твою диктовку пишет? Она же, кроме мата и елейных пошлостей, двух слов связать не может! А каждое сообщение — готовая статья для „Вестника КГБ“. Если этот шедевр станет достоянием гласности, — он ткнул длинным узловатым пальцем в исписанные округлым почерком агентессы листы серой бумаги, — нам с тобой обоим крышка. Выпрут нас отсюда с большим грохотом и без выходного пособия. Что ты будешь делать на гражданке? Кому нужен твой дурацкий диплом, выданный чека? Каждому идиоту понятно, что это диплом профессионального стукача. А у тебя двое детей, которые, кстати говоря, каждое лето отдыхают на даче твоего агента.
Хабалов окончательно взял себя в руки и в присущей ему высокомерно-наставительной манере продолжал говорить деловито, словно забивая гвозди в темя потупившего глаза Тараскина:
— Станешь вещи продавать? А много ли их у тебя? Давай-ка припомним! — И он начал загибать пальцы, казавшиеся Тараскину металлическими. — Китайский термос, японский зонтик, кроличья шапка, антикварная кофемолка — это то, что ты у содержательницы „Якиманки“ навымогал. Что еще? Библиотека конфискованных из международной почты книг, которые ты так и не удосужился прочитать из-за беспробудной пьянки… Не расстраивайся, скоро у тебя появится достаточно времени для этого.
— Не рви душу, командир, — счел целесообразным вклиниться в явно затянувшийся монолог начальника Петр Захарович. — Как человек начитанный, ты должен знать, что лежачего даже хищные звери не трогают. А мы все-таки цивилизованные люди. Самое время найти цивилизованный выход из создавшегося положения.
Глядя в глаза Тараскину, Хабалов медленно придвинул к себе хрустальную пепельницу, недавно преподнесенную ему коллегами ко дню рождения, и молча сжег над ней сначала подлинник, а затем машинописную копию сообщения Гали. Скатав шарик из чистого листа бумаги, растер пепел в пыль и высыпал ее в корзину для мусора.
Досмотрев до конца это таинство, Тараскин тяжело встал со стула и направился к стоявшему в дальнем углу кабинета журнальному столику. На нем, рядом с чайником, грудились немытые со вчерашнего дня чашки и выделялась оригинальной формой редкая по тем временам банка растворимого бразильского кофе, подаренная чекистам наивной и добродушной узбечкой Гаянэ.
Кладбище
(Из личного архива Ефима Клеста)
Неподвижно небо над кладбищем.
На лице былого ни кровинки.
Нехотя, как в надоевшей пище,
Роются могильщики в суглинке.
Здесь земная кончится дорога.
Отцветет неяркими цветами,
И уже не спрячусь я от Бога
За мертвецки пьяными глазами.
Здесь прощу сквозь стиснутые зубы
Воронье с крутыми черепами,
Поцелую глиняные губы
Мерзлых недр, исколотых крестами.
Заспешу по гулкому тоннелю.
Где уже ходил я не однажды.
Поправляя смертное на теле.
Как могильщик, мучаясь от жажды.
Секретно
Экз. № 1
Постановление
об уничтожении личного дела № 27643 агента „Циник“
(Фрагмент)
Учитывая отмеченные в медицинском заключений особенности структуры личности „Циника“, в целях контроля за его поведением нами были созданы условия для „случайного“ его знакомства с другим нашим агентом — „Галей“. Результаты их взаимной проверки свидетельствовали о надежности агентов и их искренности во взаимоотношениях с Оперработниками.