Полтора месяца назад связь с „Циником“ и „Галей“ неожиданно прервалась. Принятыми мерами установить местонахождение агентов не представилось возможным.
По нашей просьбе и в нашем присутствии сотрудниками милиции была вскрыта квартира находящегося в длительной загранкомандировке гр-на Серова К.Н., в которой временно проживала „Галя“ со своей подругой Бондаревой Тамарой Васильевной, 1955 г. рожд.
При вскрытии квартиры в ней были обнаружены полуразложившиеся трупы „Циника“, „Гали“ и Бондаревой Т.В. со следами ударов колющими предметами. В квартире имелись явные следы ограбления. Из почтового ящика были изъяты две наши записки одного содержания: „Г. срочно позвони А.“.
Нами установлено, что Бондарева Т.В., будучи женщиной легкого поведения, являлась агентом Московского уголовного розыска. Использовалась в разработке преступных групп, в том числе совершавших ограбления женщин легкого поведения, имеющих валюту и иные ценности. В то же время Бондарева занималась незаконными валютными операциями, а также, будучи наркоманкой, поддерживала контакты с поставщиками, наркотиков.,
В органы прокуратуры, возбудившие уголовное дело по факту гибели вышеуказанных лиц, нами направлена информация о имевших место неслужебных, в том числе интимных, отношениях между сотрудником МУРа Кабановым С.Н. и находившейся у него на агентурной связи Бондаревой Т.В.
На основании вышеизложенного
постановил:
личное дело № 27643 агента „Циник“ производством прекратить и уничтожить в установленном порядке в связи со смертью агента.
Зам. начальника отделения капитан П.З.Тараскин.
Резолюция начальника отдела: „До окончания следствия личное дело агента не уничтожать! Э.Губанов“.
Ворон и снегирь
(Из личного архива Ефима Клеста)
Два пятна на белом поле —
ворон и снегирь.
На две доли одна воля —
голубой псалтырь.
Жажда жизни в каждой плоти,
тучи снега в грудь,
И всего лишь в перелете
вечный Млечный путь.
Март 1991, Москва
ЭКСПЕРТИЗА
Леонид Жуховицкий, Ларс ХесслиндДАР? НАРКОТИК? БЕЗУМИЕ?
© Леонид Жуховицкий, 1992.
© Ларс Хесслинд, 1992.
Дорогой Ларс!
Когда несколько лет назад мы с тобой решили провести диалог об искусстве, мы, кажется, оба не сомневались, о чем пойдет разговор. Ну конечно же о свободе творчества! А если поставить вопрос конкретнее и острее — о том, способно ли искусство существовать при тоталитарном режиме.
Было очевидно, что мы способны стать неплохими оппонентами: ты жил в стране, где, вероятно, наиболее пунктуально соблюдались все человеческие права, я же был подданным однопартийной империи, чья многолетняя монополия на власть хоть и дала первые трещины, но все равно казалась несокрушимой и готова была в любой момент показать свои привычные к убийству клыки. Естественно было ожидать, что разный жизненный и литературный опыт скажется и наши точки зрения далеко разойдутся.
Я, например, собирался защищать крайне непопулярную в свободном мире идею, что и при репрессивной системе искусство может выжить. Мою позицию определяло не только природное упрямство, но и упрямство фактов. Ведь знаменитые книги Пастернака, Булгакова, Гроссмана и Солженицына, великая музыка Прокофьева и Шостаковича, широко известные песни Окуджавы и Высоцкого, фильмы Эйзенштейна, Параджанова, Тарковского были созданы в тоталитарной стране: это можно как угодно истолковывать, но нельзя отрицать.
Словом, повод для спора вырисовывался вполне достойный.
Но, видимо, полемику, как и любовь, лучше не откладывать на потом. Сейчас я чувствую себя человеком, который разжег костер, а через три года пришел подбросить в него поленьев. Слишком многое изменилось за это время в нашей стране — в том числе и моя позиция.
Сегодня у нас публикуется практически все. Прилавки книжных магазинов завалены литературой, за распространение которой еще недавно без отлагательства отправляли в мордовские лагеря, а слово "коммунист" нынче звучит как ругательство. Всего два года назад на пресс-конференции в Гётеборге переводчица-шведка упрекала нашу словесность в пуританизме, в том, например, что мы никогда не называем своим именем священные врата, через которые появляемся на свет. Теперь этот упрек был бы смешон: литературный журнал без матерного слова смотрится нынче нелепо, как старая дева в компании проституток. Помнишь, ты спрашивал меня, почему советские туристы, едва приехав в Стокгольм, тут же бегут на порнофильм? Сейчас не побегут — дома надоело. Даже серьезное кино у нас немыслимо без голой женщины, как при Брежневе без парторга, а если действие происходит зимой в тундре, то и там режиссер найдет выход: своевременно подвернувшийся белый медведь умелой лапой непременно сдерет с перепуганной героини все — от шубы до трусов.
Если до перестройки любимыми героями бескомпромиссной сатиры были спекулянт и теща, то сегодня их уверенно оттеснил на третьи роли президент страны — именно на нем демонстрируют мужество эстрадные острословы.
Словом, свободы в нашей стране более чем достаточно. Однако все чаще в критических статьях возникает растерянный вопрос: свобода творчества есть — но где же само творчество?
Увы, ощущение такое, что открывшимися возможностями воспользовался пока только печатный станок. Опубликованное в условиях свободы поражает. Но где же созданное в условиях свободы?
Шесть лет перестройки — срок, достаточный даже для романа. Что уж говорить о повести, фильме, поэме или цикле песен. Любопытного много, да. Но — что потрясло сердца?
Потрясает то, что прежде было запрещено. Но ведь все это и создано прежде.
Есть примеры почти необъяснимые.
В страшных условиях, обложенный стукачами, с трудом наскребающий деньги на бумагу и хлеб, Александр Исаевич Солженицын написал книги, обошедшие мир. Вот уже много лет Нобелевский лауреат свободно живет в свободной стране, и не агенты КГБ, а издатели и журналисты жадно ловят каждое его слово. Но романы его, написанные в эмиграции и опубликованные сейчас у нас, прошли практически незамеченными — и это при всеобщем внимании к имени! Конечно, это все большая и честная литература, рука мастера не одрябла, но…
Чего же не хватило великому писателю в свободной стране? Неужели топтуна под окнами, чужого уха в телефонной трубке, угрозы обыска и неизбежности ареста?
Существовала ли свобода печати в Англии при Шекспире и в Германии при Гёте? Затрудняюсь ответить, ибо такого вопроса никогда себе не задавал. В России прошлого века ее точно не было: абсолютная монархия давила своих гениев, как могла. Пушкина ссылали, Лермонтов почти не печатался, Герцен вполне по-современному из ссылки угодил в эмиграцию, Тургенев сидел, Достоевский сидел, за Толстым, как потом за Солженицыным, ходили стукачи. А результат? Уникальный в истории человечества взлет литературы.
Так, может, мы недооцениваем энергию сопротивления? Может, великое искусство — это скульптор, не способный работать с глиной, мастер, которому нужен только гранит?
Надеюсь, изложенное выше позволяет мне задать крамольный вопрос, который и произнести-то вслух страшно: а способно ли настоящее творчество существовать вне репрессивных систем?
Дорогой друг!
Каждый раз, когда мы возобновляем наш разговор о жизни, у меня такое чувство, будто вслед за тобой я пускаюсь в интереснейшие странствия по неизведанным землям. Подчас дорога нелегка: слишком тяжел мой багаж незнания. Иногда твоя мысль как бы распахивает двери в запертые комнаты, и мое сознание разом избавляется от хлама идеологической пропаганды, загромождавшего вход, — ведь пропаганда есть и у нас…
Итак, первый вопрос. Может ли в условиях закрытой, репрессивной политической системы существовать искусство?
Как мне ответить? Всю свою жизнь я прожил в свободной стране. И ты отвечаешь на вопрос сам. Действительно, кому же из нас двоих знать тоталитарную систему, как не тебе? Но твой ответ наводит меня на некоторые размышления.
Если бы коммунистической власти в твоей стране удалось сломить всех творческих людей, превратив их в конформистов, всегда готовых лизать пятки тем, кто наверху. тогда и создаваемое ими искусство было бы не лучше, чем любовь проститутки. Но система не смогла заткнуть рот всем. Некоторые продолжали творить, как им подсказывало сердце. Следовательно, не система создавала настоящее искусство, а художники — художники, не давшие себя запугать, не ставшие проститутками.
Может, это прекраснодушие, но я верю, что истинный художник никогда не станет писать ради выгоды и не склонит голову под прикладами конвоиров. Не потому, что он герой, что морально выше окружающих — просто потому, что художник живет искусством. И если он продаст свою творческую независимость, его постигнет кара более страшная, чем сама смерть: умерший духовно, он будет обречен по-прежнему тянуть жизненную лямку. Для настоящего художника это мука невыносимая. Согласен?
Только не думай, дорогой друг, будто я утверждаю, что сам ни за что не стал бы конформистом, как это случилось с очень многими твоими соотечественниками при Сталине, Хрущеве и Брежневе. Не могу даже вообразить, как и что я писал бы, окажись в условиях такого жестокого режима, как тот, при котором ты прожил почти всю жизнь. Может, и я бы не выдержал — из страха, что меня будут пытать, замучают до смерти, что пострадают мои дети, родные?
Я никогда не боюсь, что получу по шее за критику общества, которое при всей демократичности чрезвычайно скоро на расправу. Но от этого до пыток электротоком, когда лакеи зла в погонах КГБ подключают проводки к твоим половым органам, — дистанция для моей мысли непреодолимая.
Я пытался представить, как бы вел себя на месте того же Солженицына, — и не мог. Если бы мне пришлось подвергнуться тем унижениям, через которые в течение столетий прошли русские писатели, не знаю, что стало бы со мной. И надеюсь не узнать!