У основания общественно-экономического здания шведского государства стоит социал-демократия. За послевоенный период путем реформ и создания смешанной экономики социал-демократы подняли наше благосостояние, увеличили покупательную способность граждан. Швеция — одна из самых богатых стран мира. Идея полной занятости в нашей стране — своего рода священная корова. Работа для нас очень важна, в ней для нас путь к самоутверждению: скажи мне, где ты работаешь, и я скажу, кто ты. А потеря работы, случись вдруг такое, означала бы тяжелый душевный кризис. Безработный — человек второго сорта.
Материальный фактор играет большую роль. Служба, квартира, вилла, машина, лодка, летний домик и дача-прицеп — все это превращается в безжалостного надсмотрщика, не дающего нам передышки. Нашего Бога зовут Маммона, наши господа — налоговый инспектор и банк. В Швеции хлеба насущного, насыщающего нашу плоть, приходится на каждого в избытке. Государство печется о нашем здоровье — здоровье телесном. Оно желает, чтобы и мы как можно лучше следили за собственным здоровьем, то есть всегда были в форме и не теряли работоспособности.
На сигаретах государственной фирмы "Тубаксмонополет", обладающей монополией на торговлю табачными изделиями, написано: "Социальная служба предупреждает: курение в сочетании с применением противозачаточных препаратов увеличивает опасность инфаркта у женщин старше 30 лет". Социальная служба — это государственный орган, который следит за здоровьем населения.
Нас призывают съедать по 8 кусочков хлеба в день, принимать витамины, не забывать о клетчатке, протеинах. Делать зарядку, заниматься гимнастикой, которой нас постоянно обучают с экранов телевизоров, пользоваться презервативами, бегать трусцой, ездить на велосипеде и пробовать себя в тяжелой атлетике.
Тут уж высокому искусству приходится довольно туго. Хотя государство частично субсидирует, скажем, издание книг, законы коммерции довлеют надо всем. Рынок есть рынок — книги должны расходиться. Из этого неизбежно вытекает, что художественная продукция — чтобы на нее был спрос — должна принять обтекаемую форму, став приемлемой для возможно более широкого круга читателей. Искусство приспосабливается к рынку: острые края стачиваются, и в результате появляется нечто гладкое, поверхностное, унифицированное. Такая художественная продукция годится для любого: для взрослого, подростка, воспитательницы детского садика, крановщика, шофера, одинокой женщины с ребенком, уборщицы, консультанта по информационным системам. Медленно, но верно она внедряется в наше сознание. Иногда мне кажется, что искусство в моей стране разоружили. Разумеется, оно свободно, но сплошь и рядом оказывается "вне игры", потому что средства массовой информации — а уж их-то продукция всегда коммерчески выгодна! — держат в своих руках и каналы распространения произведений искусства. Побольше места на газетных полосах, времени на телеэкране — и вот уже рекомендованная художественная продукция прекрасно расходится. Бизнесмены и политики говорят на одном языке, имя которому — деньги. Они рассуждают о рынке и требуют, чтобы искусство было прибыльным для владельцев средств массовой информации. Их редко интересует искусство как таковое, главное для них — коммерческий успех. Наряду с бюрократами от искусства, определяющими культурную политику и живущими за счет творческого труда художников, они составляют целый класс, заинтересованный в искусстве лишь как в средстве получения прибыли.
И мы вынуждены стоять под дверью их роскошных офисов с шапкой в руке, чтобы получить на хлеб. И всегда, пока эти люди ставят коммерческую выгоду выше искусства, они будут нашими врагами.
Коммунизм пытался использовать искусство в политических целях. Художнику свободного мира грозит иное: стать машиной по производству прибыли. Задача общества — позаботиться, чтобы рынок не убил настоящее искусство, пусть даже рассчитанное только на ценителей.
У нас на Западе множество полотен великих мастеров находится в частном владении и хранится в банках в ожидании момента, когда благодаря инфляции цены на них взлетят до небес. Любителям живописи их не увидеть. Этому искусству уже не родить в нас высоких помыслов.
Ценность созданного нами, писателями, измеряется количеством проданных экземпляров. А уж что ты написал, это куда менее важно.
В нашей материалистической стране слово это не столько дело, сколько тело, а духом тут и не пахнет.
Рынок диктует человеку, что ему потреблять. Если речь идет об искусстве, именно рынок определяет, что "пойдет", а что "не пойдет". Печатается, конечно, то, что "пойдет": не так уж много найдется охотников вкладывать деньги в трудное, неожиданное, новаторское искусство. Естественно, спрос на рынке определяет и материальное положение шведской творческой интеллигенции (исключаю весьма немногочисленную группу избранных художников, получающих жалованье или стипендию творческих профессиональных союзов).
Книги журналиста, ставшего звездой телеэкрана, будут расходиться хорошо, чтобы он ни написал. И гонорары за статьи и интервью в прессе будут самыми высокими. Произведения знаменитостей всегда обречены на успех в обществе, которым правит рынок.
Словом, критерием художественного уровня вещи становится ее прибыльность.
Но искусство имеет свою цель. Оно, помимо прочего, хлеб насущный для нашей души. Если искусство перестанет выполнять эту свою миссию, в обществе образуется невосполнимый вакуум.
Как ты думаешь, наши министры культуры тоже так считают?
Человек, живущий в такой стране, как моя, нередко задается вопросом: а есть ли в жизни смысл? И увеличивается число пациентов на приеме у психиатров, пополняются контингенты психбольниц, растет количество самоубийств.
Дорогой Леонид, не задумывался ли ты, почему влюбленный никогда не спрашивает, в чем смысл жизни? Да просто он сам знает ответ, потому что душа его живет в полную силу.
Изменить положение вещей к лучшему — всегда во власти художника. Это удавалось вашим диссидентам при Сталине и Брежневе. Выполнять эту задачу теперь вам будет и легче и трудней.
Возможно, многим представителям творческой интеллигенции, до сих пор в той или иной мере находившимся на положений государственных служащих, будет небезынтересен наш опыт: каково приходится художнику, когда государство перестает поддерживать его под локоток?
В связи с этим — один совет из самых лучших побуждений. Отношение к искусству в СССР будет все больше и больше определяться законами рынка. Но не вешайте головы, друзья мои. Конечно, кому-то придется покинуть насиженные места у государственной кормушки. Конечно, зарабатывать на жизнь станет труднее. Но, во-первых, так жить куда интереснее, а, во-вторых, иной возможности рыночная экономика все равно не дает.
Выбирая путь писателя, редкий из нас думал о богатстве и славе. Большинство просто чувствовало, что им есть что сказать. Свобода дает возможность сказать все, что хочешь, но не гарантирует возможность быть услышанным.
В развитом обществе пропасть между художником и публикой почти всегда увеличивается. Наше дело — это положение изменить.
Наше с тобой дело, Леонид.
Вот я и пытаюсь подбросить свою щепочку в общий костер. Встречаюсь с читателями, выступаю по телевидению, объясняя значение литературы для развития творческих способностей. Даже книгу написал об этом — "Разговор с изразцовой стенкой".
У нас в Швеции многие дети привыкли думать, что читать книжки — занятие тяжелое и нудное. Разными способами пытаюсь поколебать это достаточно устойчивое мнение.
В книжных магазинах сегодня торгуют отнюдь не только книгами. Тут и бумага, обои, папки, ластики, салфетки, подсвечники. Деды Морозы и петушки. Среди предлагаемых покупателям книг — а их все меньше и меньше! — преобладает американское полупорнографическое чтиво для дам, научно-популярная и специальная литература, пособия по менеджменту, дешевые детективы и всякая чушь "про шпионов".
Разумеется, спрос на хорошую литературу есть и сегодня — но он постоянно уменьшается.
Мне вспоминается такая картина. Рождественские праздники. Снег с дождем. Утро, на улице полно народу. Пахнет еловыми ветками и глинтвейном, традиционным рождественским напитком шведов. Где-то играют на гармонике. Оживленная рождественская торговля на последнем издыхании. А в центре Стокгольма, на Хеторьет, в толкучке, стоит Харальд Форс, старый человек, прекрасный писатель. Возле него — ящик книг. Сыплющаяся с неба снежная муть уже намочила обложки. На груди у Форса самодельный плакатик из гофрированной бумаги с надписью: "Моя последняя книга".
Вот так-то, друг мой.
И тем не менее наш с тобой общий долг — продолжать бороться за права художественной литературы в обществе, где правит рынок.
Харальд Форс, я вспоминаю ваш ящик с книгами и думаю, что наши противники — ваши и мои — так легко от нас не избавятся. Ведь у нас в руках оружие, которым мы будем сражаться — даже после того, как нас положат в ящик и заколотят его большими крепкими гвоздями.
Дорогой Ларс!
Не знаю, как ты, а я лишний раз убедился, насколько трудно вести диалог людям такой монологичной профессии, как наша. Рушится конструкция, ломается логика, и, если эти страницы прочтет человек науки, он будет вправе решить, что эту полемику вели люди, может, и не лишенные разума, но, во всяком случае, плохо контролирующие ход собственных мыслей. Прежде всего мой упрек самому себе, тебя я прихватил для компании.
Вот я задал тебе вопрос: почему множеству людей до такой степени любопытна личная жизнь художника? И тут же, не дождавшись ответа, принялся сам его искать. Более того, мне трудно думать сейчас о чем-нибудь ином. Странно, что столь любопытная тема никогда прежде меня не занимала, хотя лежала рядом, только руку протяни.
До сих пор меня вполне устраивала общепринятая точка зрения: люди по натуре сплетники, их хлебом не корми, только подпусти к замочной скважине. Ну допустим. Но тогда почему столь различна реакция на увиденное в тайный глазок? Почему от политика добродетели требуют, а художнику ее обычно не прощают?