Помню, как-то в компании моя жена сказала о знакомом литераторе:
— Ну что хорошего может написать человек, никогда не изменявший жене?
Разумеется, широту взглядов она проявила лишь потому, что речь шла не о ее муже, но точка зрения очень характерна.
Ну ладно, разное отношение к грехам артиста и президента понять можно, слишком уж различны их ремесла. Представь, что ты на теплоходе совершаешь круиз по Балтийскому морю, а твой сосед по каюте до обеда молится, а после обеда вслух читает путеводитель. Наверняка ты взвоешь: на черта мне такой круиз?! Ты, конечно же, предпочтешь в соседи нормального парня, который думает лишь о том, как бы хлопнуть стопочку, потанцевать и затащить в каюту девчонку посимпатичней.
А теперь представь, что капитан белоснежного лайнера, вместо того чтобы выверить по лоциям курс круизного судна среди островов и рифов, что ни вечер норовит смыться с мостика на танцы, найти девочку посговорчивей и тут же уволочь ее в роскошные капитанские апартаменты? Ты ведь тоже завопишь: на черта мне такой капитан? Пусть лучше торчит на мостике, пусть следит за курсом, бабник проклятый! Мне вовсе не улыбается провести остаток дней на одинокой скале посреди романтически бушующего моря…
От политика, как и от капитана, требуют надежности и осмотрительности. От художника…
А в самом деле, чего требуют от художника?
Ты знаешь, пожалуй, от художника в жизни требуют того же, что и в искусстве: не соблюдения, а нарушения общепринятых законов и правил. И, хотим мы того или нет, в этом есть своя справедливость.
Люди — существа противоречивые. С одной стороны, они стремятся к стабильности, к порядку, к уверенности, что и завтра, и послезавтра все вокруг будет хорошо и спокойно. С другой стороны, когда день за днем все вокруг хорошо и спокойно, они начинают лезть на стену от однообразия и тоски. Они разваливают добропорядочные семьи, они бросают удобную работу, становясь революционерами и наркоманами, террористами и хиппи.
Видимо, неподвижность так же противна человеческой душе, как и телу.
Искусство помогает человеку вырваться из обыденности, ничего не взрывая и никому не причиняя боль. Ведь у добра не меньше энергии, чем у зла, а помощь людям порой выглядит так же авантюрно, как преднамеренное убийство в романе Дюма.
Но людям мало прочесть книгу или увидеть фильм — им необходимо поверить в прочитанное или увиденное. Важно не только что сказано, но и кем сказано. Судьба художника становится частью его творчества, как бы еще одним, порой очень важным произведением. Я не уверен, что мы с тем же напряжением вчитывались бы в Нагорную проповедь, если бы произнесший ее не погиб в муках на кресте.
Лев Толстой написал немало прекрасных повестей и романов, но ведь и жизнь его — потрясающий по глубине и силе роман, а среди героев Толстого я не вижу ни одного, кто был бы равен ему как личность. Чего стоит хотя бы трагический финал — уход из дому зимней ночью на девятом десятке и смерть на случайной станции!
Настоящий художник практически всегда призывает читателя, слушателя или зрителя изменить свою жизнь. И читатель, слушатель или зритель вправе спросить: а ты хорошо знаешь место, куда зовешь? Ты сам-то там был? Прежде чем вытаскивать меня из теплого угла, ты поставил эксперимент на себе?
Ты назвал имя Высоцкого. Я очень рад, что был с ним знаком, что впервые услыхал его песни в авторском исполнении на дне рождения у общего приятеля, что он играл главную роль в фильме по моему рассказу. Очень многие его песни мне по-настоящему нравятся. Он безусловно был крупным поэтом — но не лучшим в ту пору.
Почему же его слава так огромна и прочна, почему похороны стали всенародным событием, и до сих пор редкая художественная выставка обходится без портрета мрачноватого парня с гитарой?
Да потому, наверное, что самой сильной ролью этого очень одаренного актера оказалась его собственная судьба.
Сын фронтовика, дитя коммуналок, московский уличный волчонок, страдавший, к сожалению, традиционным пороком талантливых россиян, он стал едва ли не самой яркой легендой своей эпохи, и все главы его жизни словно специально придуманы для будущей легенды: и быстро возникшая актерская слава, и бесстрашные песни, мгновенно облетавшие страну, и роль Гамлета в самом оппозиционном московском театре, и шумный роман со знаменитой французской киноактрисой, и внезапная смерть, поломавшая утвержденный брежневским правительством гладкий график Московской Олимпиады.
Без этой драматичной, отточенной почти до совершенства судьбы Высоцкий так же не полон, как и без песен.
Знаешь, Ларс, тут я, пожалуй, должен вернуться назад. Когда ты спросил, был ли у меня в жизни случай, определивший мою литераторскую судьбу, я ответил, что не было. Я тогда и в самом деле так думал, а точней, в азарте полемики ответил не задумываясь, как в уличной драке не задумываясь отвечают ударом на удар. Но дискуссия не драка, тут важна не победа, а истина, от которой я, увы, отклонился.
Я хочу вернуться назад не для того, чтобы сопоставить свой более чем скромный опыт с жизненными драмами Толстого и Высоцкого. Просто свою жизнь я знаю лучше, чем чужую, и в этом случае меньше опасность принять домысел биографа за факт, а миф за реальность.
Не уверен, сумел ли я хоть кончиком ногтя прикоснуться к настоящей литературе. Но если так произошло, то причиной тому не детская страсть рифмовать, не чтение классиков, не ругательные рецензии официальных критиков и не редкие похвалы гуманных мастеров. Причиной тому случай, о котором я, как видишь, в разговоре об искусстве не сразу и вспомнил.
Когда мне было пятнадцать лет, моя первая любовь ушла к парню, который был на три года старше меня. Впрочем, "ушла" сильно сказано, а "моя" тем более: всю, так сказать, материальную сторону моей нешуточной страсти составлял один поцелуй в щеку, а от этого, как со знанием дела утверждают нынешние старшеклассники, не только не умирают, но даже не беременеют. Разумеется, лишь моей персональной глупостью можно объяснить, что для меня тогда попросту рухнул мир. Все мои представления о справедливости и порядочности разлетелись вдребезги. Раньше я был высокого мнения о верности в любви. Теперь слово "верность" вызывало во мне еще большее отвращение, чем слово "любовь".
Но не подумай, что я стал сторониться женщин — наоборот, после происшедшей драмы все мои мысли были только о них. Я знакомился со всеми девушками подряд, я врал, хвастался и обещал, преследуя при этом сугубо утилитарные цели, которые крайне редко располагались выше пояса. Для себя я эту энергичную деятельность определял так: хочу знать, что такое женщина. Теперь я думаю, что помимо чисто познавательных задач решал еще одну: пытался отомстить всему белому свету за собственную боль. Око за око — мне врали, и я врал, меня не пощадили, и я не щадил.
Не знаю, бывает ли такое в шведских моторах, а в советских, увы, случается: какая-нибудь гайка, соскочив с положенного места, начинает болтаться по двигателю, круша и уродуя все, на что натолкнется. Лет шесть или семь я был вот такой глупой гайкой. Естественно, в ту пору я слишком мало узнавал и о любви, и о женщинах, тем более что почти в них не вглядывался — я лишь запоминал их количество, подобно тому, как индеец из вестерна отмечает черточками на рукоятке томагавка число убитых врагов. Это был как бы мой ответ человечеству, прежде всего его прекрасной, но коварной половине.
Отсюда мораль: не надо обижать детей, из них могут получиться довольно мерзкие взрослые.
Я помню, как кончился этот период моей жизни.
Однажды, перебирая в памяти женские скальпы, я обнаружил, что при всей своей прекрасной памяти забыл два имени. Сперва меня просто встревожил непорядок в отчетности. Но потом я задал себе весьма естественный вопрос: а зачем мне женщины, которые забываются? Я стал прикидывать, с кем из своих соперниц по горизонтальным сражениям мне бы хотелось встретиться вновь. Возникло пять или шесть имен. Всего-то! Так во имя чего я все эти годы нагонял количество, зачем с таким упорством заводил романы, которыми не стоило дорожить?
Именно тогда я стал серьезно вглядываться в сложнейший мир человеческих отношений, пытаясь познать его закономерности. Понять, почему люди, порой совсем неплохие, так равнодушны и даже жестоки друг к другу, почему мечутся по жизни, раздавая удары направо и налево, не тем, кто виновен в их бедах, а тем, кто не защищен, кто слабей, кто просто подвернулся под руку. Но и те ожесточатся и со временем тоже станут мстить — не тем, кому хочется, а тем, кому удастся.
Почему-то любовные драмы всегда напоминали мне игру в бильярд, когда шар, получивший сильный удар, начинает, как бы воя от боли, носиться по зеленому сукну стола, ударяя другие шары и делая их тоже носителями зла. И я стал думать, как остановить эту эстафету жестокости, как помочь людям понять не только свою, но и чужую боль.
Я очень благодарен всем своим учителям. Но сейчас мне кажется, что больше всего помогли мне найти свою тему в литературе не пять лет Литературного института и даже не мой любимый Чехов, а та девочка, такая же маленькая, как я, невольно показавшая мне, как сложна, жестока и сумбурна жизнь. Если бы мне тогда больше повезло, я бы, возможно, прожил спокойную, размеренную жизнь и до сих пор считал бы, что в любви, по сути, ничего сложного нет, что тот, кто соблюдает предписанные нормы, всегда бывает вознагражден, а в катастрофы попадают лишь нарушители правил дорожного движения.
Мы с тобой говорили о борьбе художника против государства и против рынка. Но у художника есть и иные враги, менее явные, но не менее серьезные.
Ему приходится бороться с собственной репутацией, с читателями, которые требуют повторения прежних успехов, с семьей, которая хочет жить в нормальном доме, а не в приемной странного учреждения, где каждую минуту звонит телефон, а в дверь стучатся неожиданные посетители. И наконец, приходится бороться с самим искусством, которое всегда требует от художника слишком многого.