Ведь актер или поэт, живописец или композитор, как всякий нормальный человек, хочет радости, покоя, хорошего заработка и долголетия. Но у искусства свои планы, редко совпадающие с желаниями тех, кто его создает. Оно требует, чтобы художник всегда был в хорошей рабочей форме, то есть достаточно озабочен, несчастлив и зол. Может показаться, что чаще всего талантливыми художниками становятся авантюристы. Но это не так, тут последовательность скорей обратная: талантливых художников толкает к авантюрам их эгоистичное ремесло.
Ну какая нужда была больному Чехову через всю огромную Россию по жутким дорогам тащиться на остров Сахалин? Ему это было не нужно — это было нужно его прозе.
Разве Гогену плохо жилось во Франции? Но живопись, не слишком церемонясь, отправила его на Таити, чтобы мир получил гениальные полотна, а художник смертельную болезнь, то ли проказу, то ли менее экзотический сифилис.
И старика Толстого, кстати, выгнала из дому в морозную ночь его великая проза, потребовавшая, чтобы седобородый писатель соответствовал не богатству и титулу, а своим суровым романам и беспощадным статьям.
Порой искусство, выжав из художника все, что можно, отбрасывает его, как ненужную вещь. Я читал, что в некоторых странах есть специальные приюты даже для отслуживших свое лошадей. Но в каком приюте укроется от своего ремесла глохнущий композитор или потерявший зоркость живописец? Хемингуэю было всего шестьдесят два, он считался едва ли не самым знаменитым писателем в мире и имел все, что необходимо человеку для долгой, красивой старости. Он утратил всего лишь способность писать в свою силу, хотя того, что оставалось, с лихвой хватило бы для сотен других. Но литература сочла, что такой Хемингуэй ей не нужен, и сунула ему в руки для последнего выстрела охотничье ружье, одно из тех, которые он так блестяще описывал.
Я пытаюсь вспомнить крупного художника, который прожил бы жизнь в полном ладу со своим искусством, как с мудрой, все понимающей, доброй и неревнивой женой. И опять на память приходит лишь одно имя. Гёте, только Гёте.
Друг мой, мне бы очень не хотелось, чтобы у нашей с тобой книги был печальный конец. Поэтому очень прошу тебя — постарайся в последнем письме быть оптимистом. Ведь все равно, даже если финал художника трагичен, сам процесс творчества настолько увлекателен, что игра стоит свеч!
Уважаемый друг!
Ты согласен, что у истинного художника лишь один Бог — его искусство? Что этот недобрый Бог заставляет его позабыть детей, семью, делает из него невыносимого для окружающих человека? Что творчество поглощает всю жизнь художника, награждая за верность одиночеством? Что это отрава, к которой привыкаешь и в конце концов становишься чем-то вроде наркомана? Что художник видит мир искаженным? Завершая наш с тобой диалог, мы не можем обойти молчанием эти вопросы. Ведь мы с самого начала решили честно рассказать все, что знаем о своем ремесле.
Вероятно, для тех, кто рядом, я отвратительный тип. Мне гораздо легче общаться с бумагой, чем с близкими людьми. К тому же писательство рождает, по-видимому, ненасытную жажду самоутверждения.
Отчего это — от особой трудности профессии? От сознания, что не годишься для этого великого ремесла? Эгоцентризм, общий для многих людей искусства, присущ и мне, и совесть моя нечиста.
Но если ты знаешь свои недостатки, почему бы себя не изменить, спросит, по всей вероятности, любой разумный человек.
У меня нет вразумительного ответа на этот вопрос. Может быть, потому, что все прочее для меня не так важно, как писательство.
Иногда я ловлю себя на мысли, что, потеряй я все, что имею, я не почувствую себя слишком уж несчастным. Но если бы меня лишили возможности писать, ничто не восполнило бы утраченное.
Начни я сейчас перечислять все дурные привычки и отрицательные свойства, обнаруженные в собственном характере, большинство людей, думаю, сочли бы меня чудовищем в человеческом облике.
Тем более что и к самой жизни мне трудно относиться серьезно — она мне кажется цирком, гастролирующим у самой черты, за которой — смерть.
Иногда мне кажется, что я живу ради того, чтобы потом про эту жизнь написать. Знаешь, какой тип людей я ценю больше всего? Хороших рассказчиков. Я езжу по свету и ищу их в разных странах — у меня на родине они перевелись. И никто у нас и глазом не моргнул, когда сошел в могилу последний народный сказитель вместе со всеми своими сокровищами. Рассказчики ушли в прошлое вместе с поколением моих родителей. Телевизор, этот кукушонок, подкинутый в шведские дома, лишил нас языка и чувства общности.
У меня, в общем, добрый характер, я пацифист, никому не желаю зла, но излюбленные герои в моих книгах — угнетатели. Не потому, что я им симпатизирую — просто мне интересна их внутренняя противоречивость. Много лет пытаюсь понять Йозефа Менгеле, врача, главного палача концлагеря в Аушвице, который прекрасно ладил со всеми в любой компании, был заботливым семьянином, любил детей и розы — и при этом уничтожил в газовых камерах сотни тысяч людей.
И еще один вопрос, над которым я много размышлял: почему я избрал для себя именно писательство — эту профессию одержимых? Глубоко погрузившись в мутные воды прошлого, покопавшись в своих комплексах и прочем хламе, я понял почему. Потому что всегда ощущал себя слишком толстым! Лишние килограммы в молодости означали, что я не такой, как мои сверстники. Меня не брали в компанию, я был предметом вечных насмешек, особенно во время спортивных игр, требующих ловкости. Правда, постепенно я приобрел немалую физическую силу, компенсировав тем самым свою неуклюжесть, и мог набить морду любому охотнику позубоскалить на мой счет.
Еще хуже мне пришлось, когда наступили годы юношеской зрелости и гормоны затанцевали канкан в моей крови. Симпатичные мальчики прибирали к рукам самых красивых девочек, а у меня не было шанса на взаимность. А ведь хотелось, чтобы я кому-то понравился.
Как раз тогда, в начале пятидесятых, я познакомился с молодыми радикалами из литературного журнала "Параван". Редакция его помещалась в старой квартире в Хаге, одном из районов Гётеборга. По вечерам молодые художники, писатели, артисты собирались в редакции, пили чай, курили, занимались брошюровкой своего журнала и спорили. Там я встретил писателя Петера Вайса и его брата Александра, композитора Свена Эрика Юхансона, литераторов Бенгта Андерберга, Карла Акселя Хеглунда, Эверта Лундстрема, гения электронной музыки Руне Линдбылада, драматургов Кента Андерссона и Бенгта Братта — называю тех, кто впоследствии приобрел известность на поприще культуры. Здесь я, рабочий парнишка, чья семья не имела никакого отношения к литературе или искусству, прошел хорошую школу.
Однажды Петер Вайс привел меня в библиотеку.
— Если ты не хочешь всю жизнь прожить дураком, прочитай-ка вот эту книжку. И вот эту, и еще вон ту, — он указал на самые знаменитые произведения мировой литературы.
Я стал читать, потом еще и еще, и мне открылись иные миры.
И тут я сделал потрясающее открытие. Поскольку я мог говорить с девушками на иные темы, чем мои товарищи, я стал что-то значить в их глазах. Все чаще именно я провожал их по вечерам домой после танцев. Литература не только открыла мне ворота к знаниям, она отдернула шторы, скрывавшие мир любви, укрепила веру в себя. Спасибо вам за это, Петер Вайс, Карл Хеглунд, Эверт Лундстрем и другие ребята из "Паравана"!
В редакции журнала я был ошеломлен еще вот чем. Хотя художники были бедны, как крысы из идущей под слом конуры, при входе в квартиру они выкладывали на стол сигареты, дешевые 10-кроновые пачки. Когда-то я спросил, нельзя ли и мне сигаретку. Мне ответили: ну конечно, это ведь на всех.
Спроси я то же самое у своих приятелей в рабочем квартале, я бы услышал в ответ: "Ладно уж, бери, но не забудь, что в прошлую пятницу ты уже одолжил одну. Так что отдашь две".
Художники из "Паравана" иначе смотрели на жизнь, и знакомство с ними стало для меня своеобразной прививкой на всю жизнь, прививкой солидарности с теми, у кого ничего нет.
Обидно, что с годами писать не становится легче. Наша профессия не знает рутины, тут нет надежды, что набьешь руку и сможешь расслабиться, опираясь на сделанное раньше. Кожа чувствительна, как и в молодости, раны болят ничуть не меньше. Выносить уколы критиков и сейчас нелегко. В таких случаях я вспоминаю утешительные слова Артура Лундквиста: каждый критик создает эпическое полотно, посвященное не моей книге, а собственному несравненному таланту.
С другой стороны, нельзя сказать, чтобы положительные отзывы особо помогали мне в работе. Они лишь подтверждали то, что я и сам знал о своей вещи еще в тот момент, когда нёс её в издательство. Но они укрепляли, конечно, веру в себя.
Ты размышляешь, почему читателю интересны не только книги, но и личная жизнь их автора. В странах с рыночной экономикой на то есть особые причины.
Подглядывая за художником в замочную скважину, средства массовой информации более всего падки на скандалы, банкротство, разводы, обожают подробно рассказывать, кто и сколько пьет или кто с кем переспал. Я очень сочувствую тем, кто подвергается этому кошмару — но такая скандальная слава способствует, как это ни парадоксально, успеху книги. Так что создание подобного имиджа в интересах как издателя, так и самого автора. Я, например, знаю писателя, который совершенно сознательно старается шокировать публику подробностями своей сексуальной жизни, чтобы привлечь внимание средств массовой информации. Почему бы и нет? Если бы газеты и телевидение вдруг заинтересовались моей персоной, я бы, пожалуй, был только польщен. Ведь это своеобразный знак не только внимания, но и одобрения.
Художники, публично страдающие от назойливого внимания средств массовой информации, чаще всего как раз те, кто с их помощью достиг высот славы. Очутившись на вершине, такой художник порой забывает, что в обществе, основанном на рыночных принципах, без помощи газет, радио и телевидения он никогда не одолел бы пути наверх. Ему нужны средства массовой информации, как и он им нужен.