Ну не крыса? Сволочь, крыса, но убил-то не Игнат! Ну никак ему не подсыпать было яду старому Марлену Андреевичу.
Созвав всех четверых (см. №№ 3, 5–7) ходит опасным и хищным среди жертв, рассевшихся на креслах, немилосердно дымит трубкой и тычет чубуком то в один, то в другой номер, называя по имени всех, даже няньку, ибо Игнат знает больше нашего. Нянька, к слову, осталась в доме приживалкой — Ирина успела к ней привыкнуть и просит остаться, пока горе не отпустит. Так вот — Игнат: — Помните ли вы, Ирина, что в 14:35 заканчивались занятия в среду, восьмого октября, но преподаватель отпустил вас в 14:03, судя по счастливому инстаграмму Вики Кржаевской. Ровно двадцать четыре минуты на дорогу, и вы были бы дома. Но вас нет! Об этом известно со слов — чубук упирается в старуху — сиделки, которая не могла отлучиться в магазин, и ждала вас с минуты на минуту, но вас не было ещё три часа. Считать ли совпадением исчезновение Никонова из клиники ровно в это время? Чубук в доктора, тот: «Что вы имеете в виду?» — «А то, что и в среду, и в пятницу, а также, двадцать седьмого, тридцать второго и двунадесятого числа вы проводили время с Ириной в гостинице «Империал», в номере 221 б. Вы позаботились о записях в учётном гроссбухе, но коридорный берётся вас опознать».
Доктор вскакивает и сжимает внушительные кулаки. Голова его опущена, как голова быка перед боем. Он гудит (не слишком, впрочем, связно): «Как смеете вы!.. Вы!.. Вы! Этот непорочный цветок! Вы — лжец, вы оскорбили девушку».
Ирина густо краснеет и не может вымолвить даже слова в оправдание, чем решительно себя компрометирует. В момент самой долгой и напряжённой паузы, когда тишина звенит, как натянутая струна, различим стук сердца доктора (давно запущенное воспаление, к кардиологу не пойдёт, умрёт в 56, инфаркт) и слова церковнославянской молитвы — в дыхании княжны. Доктор оседает в кресло — приступ тахикардии.
Знакомый нам по вскрытию Викулова (см. портрет № 4) анатом осматривает грузное тело сиделки (№ 7). Оно лежит в тёмном, глухом коридоре, постельное бельё, которое несла нянька — рассыпано. Игнат осматривает корешки книг, ему скучно. Щёлкает фотоаппарат, Ира видна в мутном венецианском зеркале, неподвижная и бледная, как видение. Анатом констатирует сердечную недостаточность. В его голосе досада и вопрос — и зачем вы меня вызвали? Мороз же, ветер, другой конец города, семь часов утра. И хоть бы кофе, так ведь нет.
видна нам, но не слышна. Крохотные скрытые камеры установлены вне и изнутри дома. В сцене задействованы врач Никонов (см. портрет № 3) и Наталья (см. портрет № 5). Наталья кричит, с заметной театральностью размахивает руками. Никонов пытается оправдаться, и таким особенно мил. Пощёчина; кольцо ссадило кожу — останется след, Наталья рыдает, Никонов обнимает её за плечи.
Так вести себя могут только давние любовники, когда над их скудным счастьем, несвитым гнездом, нависает полная градом чёрная, клубящаяся туча. Игнат в своей конуре, где неубрано и грязно, где коробки из-под пиццы переложены распахнутыми, разворошёнными книгами, раз от раза пересматривает трёхминутную запись. Он давно всё понял, но такая, читатель, тоска сжимает его сердце, что невольно хочу сказать тебе — пожалей его. Я не могу.
следует быть написанной рукой Агаты Кристи, ибо у камина, в богатом кабинете, собираются четверо и чудак-сыщик, он-то и предъявляет обвинение. Я не берусь это писать. Предоставляю читателю самому вообразить недостающие подробности, а для того, чтобы разбудить воображение, скажу только, что родившая днями кошка спешно уносит из людной и дымной комнаты слепых котят — за шкирку и в другое гнездо. Впрочем, кошка так, ни к чему — черта, деталь.
Суть обвинения: Никонов, узнав о болезни Викулова воспользовался своей репутацией и связями и получил аудиенцию. Неотразимым обаянием непоколебимого здоровья (видимость) очаровал сухаря Викулова и сделался с той поры его домашним врачом. Ничего не стоило после этого соблазнить его красавицу-дочь, в надежде, что та скоро получит богатое наследство и не будет скаредна со своим первым (Игнат подчёркивает это) любовником. Дело Никонова в шляпе, но тут сам Бог бросает кости, Викулов решается, и любовница его готовится стать женой. Трое свидетелей могут подтвердить, что слышали о подобном от Натальи и один — от самого Викулого. Значит, дело может сорваться — мачеха не даст послушной падчерице сорить деньгами, нужно действовать. И тогда Никонов ускоряет события, убивает старика. Тем более, что он — врач легко и мог достать яд.
И все доказательства длинным перечнем умозаключений. И плёнка, пожалуйста. И свидетели. Разве только не заснято, как Никонов сыпал яд в молоко Викулову. И ничего ты с ним, с Игнатом, — подлецом, мразью, дрянью, — не сделаешь, а он врёт! Врёт он, я тебе говорю! Я тебе говорю, читатель, неужели ты не веришь мне, неужели и тебя он смог убедить, своим гипнотическим, ржавым, мелким говорком, который так отвратителен, что начинаешь невольно прислушиваться к нему; он притягивает слух, как язвы и уродства притягивают взгляд. Но, говорю тебе — Игнат, Наташенька, будь он неладен, врёт.
Как всё было на самом. Рассказываю.
Началось всё с того, что жена Никонова повела его на спектакль. Женщина эта походила на стрекозу — прозрачные, лёгкие и блестящие накидки, которыми она так любила покрывать покатые плечи, были похожи на крылья. Крупные, сверкающие, чёрные очки превращали глаза в стрекозиные; тонкие руки, изломанные жесты, хищные повадки — постоянно внимательна и готова напасть. Такой она была, но роды и материнство чуть уплотнили, утяжелили порывистую, тонкую походку, она переменилась, стала сдержанней и тише, но не хотела позволить ни себе, ни мужу погрузиться в трясину быта, которая — чего там — тянула, засасывала, тащила. И вот, выбрала время, детей оставила матери, уговорила мужа-домоседа и — театр.
А в спектакле играла Наталья. Необычайно хорошо играла умную и величественную опальную королеву. И Никонов влюбился. Увидел бы её в кругу друзей, посреди русского застолья — усмехнулся бы, да и только. По профессиональной привычке врача стал бы отмечать недостатки, которые почти всегда во множестве сумеет отыскать опытный глаз. Вывернутые бёдра, неправильная осанка, тусклые волосы, серая кожа рук. Совершая привычную работу, мозг Никонова подобрал бы комплекс упражнений и поддерживающих препаратов, перед его внутренним взором проходил бы ускоренный фильм, где за полгода Наталья меняется, и спокойное, ровное дыхание здоровья возвращается к ней — пусть всего на несколько лет — а после ещё одна благодарная пациентка оставляет в его кабинете дорогой коньяк и запах тяжёлых духов.
Скажи, читатель, разве бы он мог тогда влюбиться? Нет, он любовался бы, как художник — картиной, как архитектор — собором, как поэт — изяществом сонета. Тёплое, густое и сливочное, как сгущёнка, чувство хорошо выполненной работы наполняло бы его широкую, крупную грудь, и в предвкушении этого чувства он отпил бы горячего глинтвейна или чая с коньяком и с довольной улыбкой огладил бы трёхдневную щетину на подбородке.
Но тут условность театра, где картонные мечи убивают насмерть и одним ударом, а юных красавиц играют престарелые примы, взяла своё. Он увидел не женщину, но роль, воплощённый образ — и вот он-то и покорил Никонова. Ни одну женщину, кроме собственной жены, он никогда не любил, но за десять лет брака краски потускнели и затёрлись, он успел забыл, как это бывает, и был вполне доволен собой, и вот потому-то его вовсе ошеломило вдруг разгоревшееся чувство.
Всё забыл. Думать не думал ни про деньги, ни про жену, ни про детей — влюбился как мальчишка в эту Наталью на десять лет себя старше, — и потому, в самом деле, искал возможность оказаться в доме Викулова. Чего только ни бывает.
Наталья не была горда. С благосклонностью она приняла ухаживания пылкого шкипера. В его поцелуях ей мерещилась морская соль, в дыхании — ветер, в голосе — отдалённые крики чаек и шелест волн о песок. Даром, что он никогда не был в море.
И вот всё бы ничего, но для Ирины (дочки, княжны: см. портрет № 6) их любовь очень скоро перестала быть тайной. Когда это стряслось, когда девушка всё узнала, она вышла прочь и не хотела возвращаться домой. Ходила по городу — тень среди теней, не узнанная и потерянная, бежавшая от кружащей над домом смерти, от призрака разлада и предчувствия беды. Ей казалось, что мир, как старая ткань, расползается под ей перстами, что как ни пытайся удержать, как ни хватай обрывки и клочки, они только быстрее рассыпятся в труху. И она скользила по улицам города прекрасным, потерянным, испуганным виденьем.
Вот как она проводила те часы после занятий, и будет корить себя всю жизнь, что так поддалась своему горю, погубив дорогих людей. Может и отца, и няньку уберегла бы, да что гадать.
Вот и всё, читатель. А яд сыпала нянька. Викулов был уже плох, тосковал, сам не раз говорил о смерти, и она, по-своему поняв, жалела старика. А смертей мало ли повидала? Не в первый раз.
Ирина как-то стала допытываться — а что ты-де, бабушка, сыпешь в питьё отцу? Тогда старуха её заболтала, но как беда случилась — всё вспомнилось и сошлось. Ужас вовсе обездвижил девушку. Для сироты предательство старой няньки было немыслимо, Ирина спрашивала себя, как нянька могла решиться на злодейство, ведь ей совсем скоро предстоять перед Богом, смерть в лицо дышит. Спрашивала — и не находила ответа.
В неделю она осталась совсем одна. Отец умер, отравленный нянькой, Наталья, которая могла бы стать Ирине старшей подругой, доброй мачехой, изменяла отцу, отдаваясь лучащемуся доктору. Мир, который был родным и уютным, растаял, исчез, растворился, и, как в загробном царстве, где можно встретить призраки умерших родных, но нельзя говорить с ними и быть узнанным, ходила Ирина по дому, и видела няньку, доктора, Наталью, но ни говорить с ними, ни верить им не могла.