сталинских репрессиях, посадили по цинично и подло придуманному поводу. Я изучила обвинения: они не выдерживают критики. Думала, искала и поняла: его не просто хотят остановить и заставить замолчать. У него собираются конфисковать и уничтожить этот архив, с концами, со всеми фамилиями и должностями.
– Зачем? Это же было так давно.
– Хороший вопрос. Значит, важно именно сейчас. Мало кто из палачей был бездетным. Карьеру все потомки делали проверенным способом. Кровавым. Вот в этом дело. Они и сейчас где-то у власти.
– Надеюсь, ты не стоишь с плакатом «Свободу узникам совести»?
– Нет, я вообще не люблю стоять. И толпу не люблю. Но я подписываю петиции, письма, привлекаю знакомых с более весомыми именами, чем у меня. Мы – наука, что бы ни делали. Мы безоружны и можем спрятать все, кроме мысли, открытия, поиска. Кроме главного. Это нужно как-то защищать. И поддерживать друг друга.
– Красиво ты говоришь. Хороший ты, забавный, интересный человек. Но я очень надеюсь, что твои поиски справедливости будут вытеснены более важными вещами: заботой о семье.
– То, о чем я говорила, и есть забота о семье. Но давай на сегодня закроем тему. Давай опять спрячемся в наш сон наяву.
– Отличная мысль. Только один вопрос. А я для тебя свой или уже не ученый, а так, торгаш рядом?
– Мне кажется, ученый не может перестать быть собой. О торгашах не имею представления. – Эмма улыбнулась и погладила руку Арсения.
Свой последний день отдыха они решили провести точно так же, как и первый. Безмятежно, как будто это продолжение, а не завершение праздника. Проснуться рано утром, выпить вина с чем-то вкусным, досыпать и бездельничать целый день.
И ни одного слова о дороге обратно и работе.
Утром их, как обычно, разбудил стук в дверь. Арсений в плавках привычно проверил содержимое подноса, сказал что-то назидательно-одобрительное горничной. Затем протянул руку к столику, взял с него какую-то купюру и привычным, властно-ласковым жестом сунул бумажку девушке в декольте. Эмма спокойно подумала о том, что у горничной на передничке есть большой карман.
Дальше утро продолжалось в изученном до секунд развитии только приятных событий, ощущений и чувств. И спрятанная далеко мысль о близкой разлуке придавала привкус легкой печали.
Они выехали из отеля вечером и медленно поехали в ночь – каждый в свою. Эмма радовалась тому, что увидит бабушку, будет спать на своей кровати. Одна.
Арсений остановил машину у подъезда.
– Ничего, если я не зайду поздороваться с Елизаветой? Поздно уже, да и побриться не мешало бы. И вставать очень рано.
– Конечно, – облегченно сказала Эмма. – Бабушка, вероятно, уже спит.
Он вышел из машины, достал из багажника сумку Эммы, помог ей выйти. В это время из их подъезда выбежал мальчик-сосед с собакой.
– Смотри, Эмма, кого мне подарили. Мы ее назвали Эммой, как тебя. Тебе нравится?
– Еще бы, – рассмеялась Эмма. – Теперь мы обе будем бежать на твой зов.
Рыжий, явно бракованный кокер-спаниель ткнулся носом сначала в ее колени, потом понюхал ногу Арсения. Тот брезгливо дернулся: «Пошла вон». Рыжая Эмма, ничуть не обидевшись, закружилась под кустом.
– Слушай, пацан, – с холодной яростью произнес Арсений. – Если твоя сука наложит у меня под носом, я заставлю тебя это съесть.
Глаза мальчика стали совсем круглыми за стеклами сильных очков для близоруких.
– Паша, не обращай внимания, – торопливо произнесла Эмма. – Арсений шутит.
– Нисколько, – сухо сказал Арсений. – Пусть запомнит.
Собака Эмма выскочила из-под куста, не совершив никаких противоправных действий, ее хозяин помахал на прощанье только Эмме, и они ушли.
– Извини, – сказал Арсений. – В этой чертовой жизни меня, кажется, раздражает все, кроме тебя. И отпускать тебя, если честно, страшно не хочется.
– Это всего лишь ночь. Завтра созвонимся по обстановке. Пока не знаю, что у меня.
Бабушка старалась держаться спокойно, но Эмма видела, что она соскучилась так, как будто Эмма вернулась из долгого кругосветного путешествия.
– Наконец-то, Ба. Ты замечательно выглядишь. Есть не буду, рассказывать тоже. Только мыться и спать.
– И вопросов нельзя задавать?
– Задавай.
– Тебе было с ним хорошо?
– Мне было отлично.
– Он тебе подходит?
– В постели между нами нет даже намека на барьер. В общении все нормально, просто это другой человек – не хуже и не лучше, чем я. Просто другой. И его решение не изменилось после недели, проведенной со мной наедине.
– А ты?
– Я очень благодарна, Ба. Я стала полноценной, примерно такое ощущение.
– Ты что-то решила?
– Я не решала. У меня не было на это времени, сил и желания. Вот посплю одна и подумаю.
– И последний вопрос, на засыпку. Тебе тяжело было с ним расставаться?
– Легко. Никакой засыпки в том не вижу. Он в Москве, у него есть мой телефон и наш адрес. Я передумала, бабуля. Давай пить чай. У тебя, конечно, есть для нашей встречи пироги. Арсений не давал мне есть выпечку. Галантно говорил: «Ты сейчас совершенна. Ни грамма больше, ни грамма меньше».
И они рассмеялись, как подруги-сообщницы.
Арсений очень изменился в Москве. Он постоянно был озабочен, что-то не ладилось с бизнесом, отовсюду на предпринимателей сыпались ограничения, запреты и другие проблемы. В отношениях с Эммой он стал нетерпеливым и недоверчивым.
– Я перестаю тебя понимать, – говорил он. – Ты как будто ускользаешь. Ты передумала?
– Из чего такой вывод?
– Из того, что это уже нелепо – после всего, что было между нами, продолжать разыгрывать сентиментальную историю про жениха и невесту. Это бессмысленно даже по элементарной логике. Мы теряем время на дорогу туда-сюда и обратно. Я не могу полностью сосредоточиться на работе. В результате мы просто начнем ссориться на ровном месте. В чем смысл этих потерь? Мы ведь все решили. Мне скоро сорок, тебе – двадцать семь. Взрослые люди. Никто и ничто не мешает.
– Мы знакомы всего три месяца, а не долгие годы. И мне казалось, что ты так хорошо меня понимаешь. Я не просто привыкла жить в этой квартире, со своей бабушкой. Я люблю свою жизнь. Мне хорошо с тобой, я уверена, что у нас все будет нормально, но зачем торопить события? Речь о том, что вся моя жизнь до встречи с тобой должна уплыть в прошлое. А мне больно и тревожно с этим расставаться. Я боюсь тоски и пустоты. Не хочу нести их с собой и оставлять здесь. Мне кажется, нужно поймать очень удачный момент.
– Да, я понимаю. Ты права, конечно. Прости меня. Нервы.
Скандал начинался как несерьезный и недостоверный слух. Разгорался медленно, но неотвратимо. Сначала были просто телефонные звонки: кто-то что-то где-то услышал или прочитал. Бездоказательное обвинение фирмы Арсения в том, что она получает дорогие и передовые приборы ведущих производителей, а заказчикам доставляют их в другой комплектации. Самые сложные и важные детали и схемы заменяют дешевой китайской подделкой. Изъятые детали кто-то ловил на черном рынке. Будто бы это обнаруживается через какое-то время, когда прибор выходит из строя. После экспертизы производитель отказывается ремонтировать или менять по гарантии, так как это уже не его товар. Кто-то написал, что были попытки возбудить дело против фирмы Арсения, но ему удалось доказать, что подделки вместо нужных деталей появились после того, как прибор покинул его склад.
Во всяком случае, следствие не нашло подтверждения тому, что это не так.
– Какой-то бред, – сказала Елизавета. – Такое бывает, когда поставкой оборудования в научные учреждения занимаются тупые торгаши. Но Арсений – ученый. Выгода от мошенничества не покроет потери от загубленной репутации. Кто распространяет эти слухи?
– Источник – даже не конкуренты, – сообщил Федоров. – Это фирма-партнер. Принадлежит женщине – Клавдии Сергеевой. Я читал в Сети все сплетни вокруг информации. Пишут, что с ее стороны это месть за то, что Арсений объявил о помолвке. То ли она любит его, то ли он бросил, то ли черт с ними обоими, потому что это уже не дело. Я получил первый прибор. Остальное пока приостановил. Разберу сам все до винтика. И если найду там китайский мусор, если чего-то не досчитаюсь, в суд не пойду – не верю ни на грош, расплачусь с институтом своей зарплатой. Хоть пожизненно пусть вычитают. Но Арсения засвечу по всему свету, заклеймлю позором, как позорного мошенника.
Федоров выглядел ужасно. Глаза воспаленные, щеки впалые, губы высохшие. Он кашлял, тяжело дышал. Его угроза – разобрать прибор – долетела тут же до Арсения. Он примчался домой к Елизавете.
– Я надеюсь, кроме этого умалишенного, в институте есть здравомыслящие люди? Полагаю, вы не дадите ему ломать такую тонкую и дорогую технику?
– Роман Федоров – руководитель лаборатории, – ответила Елизавета. – Он занимает эту должность, потому что может разобрать что угодно на какие ему угодно фрагменты и собрать так, чтобы получилось не хуже, чем у производителя. И он – последняя инстанция на доверенном ему участке работы. Самой важной работы. Так что он поступит, как считает нужным. Если вы уверены в том, что доставили в лабораторию, то и беспокоиться нечего.
– Да что вы! Нечего беспокоиться?! Из-за шума, который он поднял вокруг бабской сплетни, у меня уже три расторгнутых договора! А то, в какой ситуации я пытаюсь устоять и что чувствую, вы могли бы себе представить. Вроде не совсем чужие люди.
Эмма в выяснении отношений вокруг скандала не участвовала, но она все читала и внимательно слушала все стороны.
И только бабушке сказала:
– То, что произошло, ужасно. Но раз случилось, нужно разобраться до конца. Независимо от того, кто у нас плохой, кто хороший. Кстати, ты заметила, что у твоего Федорова серьезные проблемы со здоровьем? Вдруг это пневмония? И я сегодня первый раз услышала, что у него, оказывается, есть имя. Роман. Красивое имя.
– Да. Рома. Он был моим студентом. Практически гений. Из тех, которые обречены на подвиги отшельника и вечную нищету. Он даже стипендию вкладывал в приборы для экспериментов. Ты не представляешь, каким красавцем он был. Глаз невозможно было отвести. Сейчас высохший старец, морщин больше, чем у меня. Мне кажется, он не первую пневмонию переносит на ногах. Ест, наверное, когда вспомнит. Короче, хотим мы или не хотим, но он будет не только разбирать прибор, но и разбираться во всем до упора. Все, что связано с работой, для него вопрос жизни.