За обедом Джайлс меня огорошил:
– Давай сегодня не будем о бизнесе, ладно?
Я глупо спросила:
– Но зачем ты меня сюда позвал?
Он простодушно ответил:
– Решил, что тебе надо отдохнуть. Погуляем вместе по Лондону. Развеемся.
Какие они все заботливые! Что Вик, что тренер Владик. Теперь и Джайлс туда же. Все пекутся о моем отдыхе.
Я грустно вздохнула. Честно говоря, были мысли, что мистер Седдонс предложит мне что-нибудь новенькое. Например, инвестировать капитал в мою фирму. Или, на крайний случай, бесплатную стажировку в Гарварде. А он – погуляем, развеемся… Фу.
Джайлс продолжал:
– Я запланировал большую программу. Сегодня вечером – балет. Завтра – едем на побережье. В воскресенье – финал Уимблдонского турнира. Я забронировал ложу.
Я капризно – как и полагается девушке, которую привезли развлекать, – проныла:
– Теннис? Скучища.
– Но ведь это финал! Как ты не понимаешь? Будут королева, министры! – обиделся Джайлс.
Все как всегда. Элитарный отдых в обществе элитарных бизнесменов. С языка просилось: «А спать мне с тобой придется?»
Но я промолчала.
Джайлс ответил на мой вопрос в тот же день, за ужином.
Когда принесли десерт, Джайлс полез в карман пиджака.
– Только не сигару, умоляю! – воскликнула я.
Он вытянул коричневую «Гавану» и желтую коробочку. Перекинул ее через стол:
– Открой!
На черном бархате мне улыбался бриллиант. В оправе из белого золота. Я подняла глаза. Джайлс раскуривал вонючую сигару. Он выдохнул дым и вкрадчиво спросил:
– Ты ведь выйдешь за меня замуж?
Выходные летели в легком лондонском тумане. Я улыбалась Джайлсу, внимала его планам:
– Жить будем на два дома. В Нью-Йорке и в Москве. Только не в твоей халупке, ладно? Купим коттедж. Твою фирму придется расширить – с таким штатом ты с потоком не справишься. Будешь отправлять в Штаты по пятьдесят человек в месяц.
Вау! Вот это размах! Деньжищ будет – туча!
Джайлс продолжал:
– Впрочем, если не хочешь – не работай. Я подготовил брачный контракт. Тебе полагается сто тысяч в год – на личные расходы. Надеюсь, этого хватит…
Фантастика! А еще говорят, что американцы – жлобы!
Но я привыкла играть. И ни на что сразу не соглашаться. Ласково потрепала Джайлса по имплантированным волосенкам. Провела пальцем по его крашеным бровям:
– Милый! Я пока ничего не обещала…
В Уимблдон мы ехали в лимузине. Розовом – а-ля Пугачева. Цвет машины совершенно не подходил к моему зеленому платью. Джайлс ворковал под сонный шорох кондиционера:
– Настьенька? Ну, что ты решила?
Лимузин с кондиционером мне нравился. Покорные нотки в голосе Джайлса – тоже. А вот сам он – не очень. В окна машины билось июньское солнце и безжалостно освещало морщины на лице моего жениха. А пальцы, которыми он шелестел по моей руке, были жесткими, как наждачка.
Я улыбнулась, вдохнула побольше освеженного воздуха. Спросила, стараясь, чтобы получилось капризно:
– Зачем ты меня сюда везешь? Охота была печься на трибуне…
Джайлс важно ответил:
– У нас билеты в королевскую ложу. Там зонтики от солнца.
– Ну тогда ладно, – смилостивилась я. – Кстати, кто сегодня играет?
Джайлс нажал кнопку связи с водителем. Стекло опустилось, шофер протянул программку. Джайлс нацепил очки:
– Так, финал… Агасси против Бодрова.
– Агасси знаю. А этот, второй, наш, что ли?
– Ваш. Из России. – В голосе Джайлса затрепетало уважение. – Открытие сезона. Это его первый турнир.
Агасси я видела и знала, что обыграть его может только Сампрас. Ну или, может быть, Кафельников. Честно говоря, мне совсем не улыбалось наблюдать, как соотечественник Джайлса размажет по корту какого-то нашего Бодрова, которому случайно удалось добраться до финала.
Мы вошли на стадион.
Молодежь разместилась на трибунах. В преддверии игры тянула пивко и кадрилась. Мы прошествовали в ложу. По соседству восседали солидные дядечки в компании молодых девиц. Здесь было чинно и скучно.
На трибунах отчаянно заорали: на корт выходил Агасси. Я вскочила, присоединилась к хору молодых голосов… Джентльмены из соседних лож – они остались сидеть – с осуждением уставились на меня. Джайлс, кажется, был скандализован:
– Настя, пожалуйста, сядь…
Ну и нравы в этих королевских ложах.
Я оскорбленно села на место.
С трибун опять заорали – на сей раз потише. На корт выходил противник Агасси. Я отвернулась от Джайлса.
А тот продолжал тянуть свое:
– Настя, так вы принимаете мое предложение?
Открытие сезона. Россиянин Бодров в этот момент повернулся в сторону королевской ложи.
Я, наверно, смотрелась лягушкой – в зеленом платье, глаза вытаращены, рот открыт…
А Владик Бодров, мой знакомый по московскому теннисному клубу, слегка поклонился в нашу сторону и послал воздушный поцелуй. Английская королева – ее ложа была рядом с нашей – наверняка подумала, что поцелуй адресован ей.
Но я-то знала, что «студент-программист» и «тренер», российская теннисная надежда Владик Бодров шлет его мне.
Я скрестила пальцы на удачу, вскочила и отчаянно, на весь Уимблдон, прокричала:
– Давай, Владик! Я с тобой!
Евгения МихайловаЭмма на выданье
У нее было кукольное неподвижное личико и очень крупное, грузное тело. Даже сама Эмма находила минимум изменений в своем лице на протяжении двадцати лет – с того возраста, когда она начала смотреть на себя в зеркало сознательно и пристально. Этот интерес она обнаружила в себе примерно в пять лет. И отлично помнит момент.
Ее мать, яркая, эффектная Надежда, долго и вдохновенно собиралась в гости. Одевалась, красилась, душилась. По-разному укладывала свои густые каштановые волосы, стирала одну помаду, накладывала другую. Результат Эмме показался таким ослепительным, что она не сдержала восхищенного стона. Мама ласково посмотрела на нее, приняла восхищение как должное и легонько погладила по голове, точнее, по поверхности волос, чтобы не повредить свежий маникюр и не зацепить тонкие детские волосики кольцами с крупными камнями.
После ее ухода Эмма подошла к большому зеркалу, включила все светильники вокруг него и стала рассматривать свое лицо. Она искала сходство с мамой. Она хотела увидеть надежду на то, что она тоже может стать взрослой, уверенной, блестящей женщиной.
И она увидела. Наверное, впервые увидела свои небольшие глаза красивой миндалевидной формы и удивительно глубокого, теплого каштанового цвета. Свой нежный розовый рот, такой правильный, как будто его только что нарисовал художник-кукольник. Свой точеный носик, щеки, как из белого мрамора, аккуратные уши и стройную шею. Нет, в ней не было сходства с Надеждой, ничего похожего на выразительное, страстное, худощавое лицо в пересечениях тонких морщинок-паутин, следов постоянной смены выражений. У Эммы было одно выражение – то, которое она увидела в зеркале двадцать лет назад. Видит его она и сегодня. Это застывший печальный вопрос. О чем? Обо всем.
Тогда она впала в детское отчаяние. Она не похожа на мать, она вообще не видит в себе сходства с живыми женщинами. Только кукла Зоя выглядит как ее сестра.
И не просто выглядит. Она хранит свою молчаливую, строгую, одинокую тайну, как и Эмма, которая за всю свою жизнь так и не поняла, как можно о себе говорить с другими людьми. Как можно их пускать в свою секретную, загадочную и постоянно меняющуюся страну. Тогда, двадцать лет назад, то были сказочные дворцы с прекрасными рыцарями и дамами, любезность, подарки, цветы и музыка. Сейчас – то, что осталось после бомбежек, разрушивших детство, после невзгод и пожаров, которые непременно уничтожают все сказки. Руины замков, редкие уцелевшие рыцари, усталые, постаревшие и покрытые гарью. И девочка с кукольным лицом, которая от генетической обреченности, неудач и кислотных осадков стала великаном, слонихой. Сидит одна и смотрит на свои ладони с тонкими пальцами пианистки, сквозь которые вытекли, как песок, все надежды, спасительные обманы и иллюзии.
Эмма – дочь Надежды только по факту рождения. Характер, склонности, вкусы и предпочтения она унаследовала от отца, яркого, взволнованного мечтателя, который запоем читал, рисовал необычные картины и никому, кроме семьи, их не показывал. По образованию папа Саша был физик, немного поработал в НИИ космических исследований. Но и работа по приказу – от и до, и жизнь по стереотипу – без полета и свободы, – тягостные отношения с женой, для которой он был лишь приемлемым фоном, – все это привело его к ранней и, пожалуй, желанной смерти.
У папы Саши были такие же красивые глаза, как у Эммы, он был таким же крупным, с возрастом даже грузным. Но он был мужчиной, в его варианте это выглядело по-мужски привлекательно. Он смотрел на дочь всегда с виноватым видом, готов был подарить ей все на свете. Жалел иногда, что она такая скромная и так мало хочет. Но он тащил ей куклы – всегда не одну, книги, позже любую технику, которая появлялась в магазинах. Эмме так много не нужно было. У нее сердце разрывалось не от радости, а от жалости к нему. Папа готов был душу ей отдать, наверное, потому, что она так похожа на него.
«Папа, папа, – вздыхает Эмма. – Я приняла с благодарностью твою золотую душу. А вот свою фигуру ты мог бы не передавать по наследству. Ты перестарался. Такая проблема».
Эмма закончила папин физтех, когда его уже не было на свете. И распределилась в его институт. Знакомые помогли. Но она не захотела заниматься наукой, хотя была очень сильной студенткой.
Она устроилась системным администратором. Это маленькая зарплата, никакой своей темы и, в общем, никакой перспективы. Человек на обслуге приборов. Деспотичного компьютерного короля. Но Эмме нравилось. Так она берегла себя. Физика была властелином одушевленным. Ее устраивало не служение, а партнерство, ей был необходим вдохновенный поиск, страсть. Крохи открытий, моря отчаяния, бессилия и годы блуждания в темноте, чтобы выйти на тропинки, уже освещенные другими, более сильными и умными. А мир компьютерной техники – такой чудесный, такой развивающийся, такой бездушный. До упоения, до смешного бездушный. Он оставлял Эмме возможность думать о себе.