Владимир Иванович крякнул, отвернулся и стал смотреть на воду.
Степан пробормотал себе под нос что-то вроде «я сейчас» и пропал с глаз.
– А что я говорила? – спросила у Таши Розалия.
– Розалия Карловна! – взмолилась та.
– Что такое?
Помолчали. Владимир Иванович обмахивался, косился и крутил бритой головой.
Явился Степан Петрович с независимым видом. Он принёс всем воды в крохотных зелёных запотевших бутылочках.
– Ах, как хорошо, – простонал Владимир Иванович, одним махом влив в себя бутылочку.
Наталья Павловна отдала ему свою.
Он выпил половину, выдохнул и улыбнулся ей.
– Ты что мне названивала?
– У нас тут всякие происшествия.
– Какого рода? Криминального?
Наталья Павловна покачала головой.
– Ты бы телефон не выключал, – попросила она. – Ты же знаешь, всякое может случиться.
– Ничего не может случиться, пока я здесь, на посту, – провозгласила Розалия Карловна.
Теплоход отваливал от пристани, марш играл, и лодки качались на воде. Солнце висело над рекой ещё довольно высоко, огромное и раскалённое, и длинные тени двигались по палубе.
– Вот и ужинать скоро, обед пропустили. Лена! Нам нужно переодеться и несколько прийти в себя. Мы слишком долго были на солнце.
– Я готова, Розалия Карловна.
Ксения подобрала свой журнал и тоже ушла, не сказав ни слова. Она после того, как Саша вторгся в их компанию, замолчала, надулась и только листала глянцевые страницы. Розалия время от времени поглядывала на неё, но не заговаривала.
– Я пойду? – спросила Таша.
– Ты ничего не хочешь нам рассказать? Про… родственников? Мы же собрались поговорить.
– Про каких родственников? – тут же спросил Степан Петрович.
Но Таша уже вскочила.
– Я потом расскажу, – пообещала она. – После ужина.
Наталья Павловна покивала.
Степан Петрович, сказав, что ему нужно принять душ или его немедленно хватит тепловой удар, сбежал по лесенке вниз на вторую палубу.
– Мне бы тоже в душик, – пробормотал Владимир Иванович и сконфузился. Он взглянул на Наталью Павловну и добавил: – Очень вы красивая, Наталья. Глаз не оторвать.
Она кивнула. Ветер развевал и трепал её накидку.
Нащупав под креслом шлёпанцы, она нацепила их, и Владимир Иванович проводил её до двери в каюту.
– Что там за родственники? Расскажешь? Или ничего особенного?
– Тёмная история какая-то. Я не поняла, если честно. Или девочка сама всё расскажет, или лучше у Розалии спросить. Мне кажется, она-то всё поняла.
Пиликнул замок, они вошли в её каюту.
– На пристани, – словно продолжая рассказ, проговорила Наталья и через голову стянула прозрачную штучку, оставшись в купальнике. Владимир Иванович воровато отвёл глаза, – к нам подошли какие-то люди, двое, он и она. Она такая, знаешь, деловая.
Наталья Павловна зашла в ванную, там зашумела вода.
– А он прихехешник, – повысив голос и перекрикивая шум, продолжала она из ванной. – Типичный такой! Мелкий, глазки бегают, сам весь потный.
– Я тоже что-то весь…
Наталья вышла из ванной.
– Ну? – спросила она. – Может, душ по старой памяти у меня примешь или к себе пойдёшь? По соображениям безопасности?
Владимир Иванович аккуратно пристроил на стол папку.
– Безопасность, – сказал он строго, – прежде всего.
– Уж это я знаю! Ваша наука, товарищ полковник.
Он снял пиджак, повесил на спинку стула, стянул брюки и так же аккуратно, по стрелкам – Наталья Павловна следила за ним насмешливым взглядом, – сложил их и повесил, мотая головой, вылез из футболки и, оставшись в одних трусах, прошествовал в ванную.
Через секунду оттуда вылетели трусы.
– Это что-то новое в репертуаре, – себе под нос сказала Наталья, подбирая труселя.
Вода шумела и гудела в трубах.
Наталья Павловна подумала секунду, подошла к входной двери и накинула на медный замочек цепочку.
Ещё помедлила, ловко избавилась от купальника, но доиграть до конца не смогла, не хватило храбрости.
Она накинула халат, туго-туго затянула пояс и заглянула в открытую дверь ванной.
Он стоял под душем спиной к ней.
Она смотрела.
– Что ты там стоишь? – наконец спросил он, не поворачиваясь.
– Считаю, – отозвалась она.
– И каковы результаты?
Она вздохнула и подошла поближе. Он брызгался, вода заливала ей ноги, попадала на халат.
– Все старые на месте, – сказала она. – Новый один добавился.
И она провела ладонью по его боку – с правой стороны. Там был давно заживший неровный шрам. Все его шрамы были разными – и на вид, и на ощупь.
– Да какой же он новый, Наташка! – удивился Владимир Иванович и повернулся. – Ты просто сто лет меня не видела.
– Я сто лет не видела тебя голым, – поправила она.
Ах, как он ей нравился когда-то!
Он и сейчас ей нравился, сию минуту, когда она его рассматривала, совершенно не стесняясь: плотный, поджарый, ни грамма жира, твёрдые заросшие ноги, широкая грудная клетка, как у молодого волка, твёрдые гладиаторские ягодицы. Если он и постарел, то не телом.
…Нет, не телом.
По-хозяйски взявшись за пояс халата, он втащил её под душ. Она сделала шаг и оказалась прижатой к нему. У него всегда были сильные и длинные руки. Она когда-то говорила – орангутаньи.
Вода лилась на них сверху, они обнимались под душем, топтались на сброшенном халате.
– Ты красивая, – всё повторял он. – Ты такая красивая, только ещё лучше стала.
…Впрочем, она всегда приводила его в восторг. В исступление. В неистовство. Это она умела!..
Наталья перетрогала все его шрамы и обеими руками взялась за голову.
– Ты стал бриться наголо.
– Волос нет. Вот и приходится наголо. Под Котовского.
С него катилась вода, и Наталья поцеловала его в губы, по которым тоже катилась вода.
Ей так давно хотелось поцеловать его в губы!..
…Ничего не лечит это самое время! Только ещё больше начинаешь скучать. Невозможно привыкнуть, как себя ни заставляй. Невозможно отвлечься от одиночества, что с собой ни делай. Как только заканчиваются дела, начинаются одиночество и воспоминания.
…Нельзя жить воспоминаниями, сказал ей умный и очень дорогой психотерапевт. Их нужно отпускать, отпускать!..
Наталья отпустила их давным-давно, да только сами воспоминания её никак не отпускали. Не уходили. Топтались рядом, постоянно, ежедневно.
Как всё начиналось? Когда это было? В прошлом веке, в прошлой жизни.
Она ещё только училась в своём институте, а он уже окончил университет, распределился в МВД, был молодой и перспективный юрист, и так это всё было красиво, как в советском кино, – борьба с преступностью! Он был борец с преступностью. Он ухаживал за ней и рассказывал всякие интересные и ужасные истории. Как потом поняла Наталья, половину он сам выдумывал, как будто детективы сочинял, а другую половину ему рассказывали на работе такие же выдумщики.
Потом они поженились и жили в коммуналке на Делегатской, оставшейся ему от каких-то дальних родственников, и Наталья, подоткнув юбку, мыла пол в громадном, как трамвайное депо, коридоре! «Места общего пользования» она мыла каждый день, не сообразуясь с «графиком уборки помещений». Она была чистюлей и терпеть не могла грязи.
У них были соседи. Некоторых она забыла, а двух старух помнит до сих пор. Две старухи, кажется, сёстры, страшно изводили её, молоденькую, язвительными замечаниями и всякими намёками, а когда она жаловалась своему молодому мужу, тот говорил, чтоб она «не обращала внимания»! А как не обращать, если работала она в основном дома – тогда, в конце восьмидесятых, никто не понимал, что так бывает, что трудиться можно не только на работе, но и дома, и старухи считали её тунеядкой. Однажды они даже выпустили стенгазету – отрезанный от рулона старых обоев кусок с чёрной молнией и надписью «Позор тунеядке Бобровой!». После эдакой эскапады Володя нарядился в парадный китель с погонами и форменные брюки и пошёл «разбираться». Результатом его «разбирательств» стало некоторое затишье, старухи на время притихли, а он, приезжая по вечерам домой, всегда громко здоровался на кухне: «Девушки, здравия желаю! Каковы настроения в коллективе?» И «девушки» – обе старухи – докладывали ему на кухне по всей форме, каковы настроения.
Наталья прощала старух. Они были в общем безобидные, очень одинокие и маялись от скуки. Конечно, они не понимали, чем она занимается – на огромном столе, сняв скатерть, она раскидывала листы ватмана и кальки, на которых то карандашом, то акварелью рисовала странные картинки: половину женщины, например. Эта половина была в дивном наряде – в половине шляпки, в половине платья, в половине пальто. Иногда женщины и их наряды собирались из лоскутков, лоскутки наклеивались на картон, такими картонками были увешаны стены. Старухи, заглядывая в их с Володей комнату, переглядывались значительно, поджимали губы и качали головами – не повезло молодому лейтенанту с женой, ох, не повезло!..
Молодой лейтенант так не считал.
Он как раз наоборот считал!..
По ночам они занимались любовью с неистовством и пылкостью, только очень старались не шуметь, и подозревали, что старухи подслушивают. Это было очень смешно – не шуметь и бояться подслушивающих старух. Они хохотали, как идиоты, – по ночам! Иногда после бурной и продолжительной любви – «У нас с тобой, как у генерального секретаря ЦК КПСС, бурные и продолжительные, – говорил ей в ухо Володя, – только у него аплодисменты, а у нас…», она отталкивала его и хохотала в подушку, – он становился очень голодным, и они крались на кухню, наливали воду в кофейник, хлеб и колбаса у них были в комнате в маленьком холодильничке, который громыхал и трясся, как вагон метро. Они пили кофе, ели хлеб с колбасой – колбасу он приносил из ведомственного буфета, тогда на прилавках уже не было никакой колбасы, а свежий батон Наталья всегда покупала в магазине «Хлеб» на Калининском. Иногда ей везло и удавалось ухватить бублики. Бублики были большой удачей, их моментально разбирали. Они ели хлеб с колбасой или бубликами, совершенно голые и абсолютно счастливые тем, что они есть друг у друга, и тем, что у них есть «бурные и продолжительные» – нет, не аплодисменты, т-с-с, не смеши меня, я подавлюсь!