Он рассматривал её картонки, лоскутки и кальки, удивлялся и ничего не понимал.
Они ездили в Питер к каким-то его сослуживцам – билеты на поезд было не достать, но он купил, опять же на службе. Поезд приходил в четыре утра, когда ещё не работало метро и не ходили трамваи, и они шли по пустому Невскому, над которым реяли красные стяги – кажется, дело было перед майскими праздниками, – небо казалось ледяным и очень синим, и там, в небе, парили чайки, распластав белые крылья, а они всё шли, шли, и очень хотелось есть и спать, в конце концов они дошли до какой-то пирожковой, открытой круглосуточно. Там они наелись пирогов с рисом и пирогов с печёнкой, а Наталья съела ещё два пирога с повидлом – так вкусно всё это было! – и уснули на лавочке возле Адмиралтейства, двух шагов не дойдя до великого памятника Петру!..
Потом его в первый раз ранили!.. Ох, как это было, страшно вспомнить!..
Начались девяностые годы, из всех щелей повылезало бандитьё, ещё пока не настоящее, только начинающее, и от этого бесстрашное, самоуверенное и особенно опасное.
Вот этот, почти заросший маленький шрамик выше лопатки, ближе к шее, как раз и есть первый.
Конечно, её никуда не пустили, когда она прибежала в институт Склифосовского. Бежала она ночью, через дворы, и было очень страшно.
И там, в больнице, тоже было очень страшно, как на том свете, как в аду – слабые лампочки, выщербленные полы, запах дезинфекции и медикаментов. Привезли какого-то парня, из него капала кровь, он держался за бок и шёл. Его вели, а не везли на каталке, санитары говорили друг другу, что каталок нет, все на третий этаж уволокли. Парень держался за бок, и за ним по полу стлался кровавый след. Он всё больше и больше кренился на ту сторону, откуда лилась кровь, санитар встряхивал его, чтоб он шёл ровнее, но он не мог идти ровнее и в конце коридора упал, как-то странно подёргался и затих. «Этот всё, кончился, – сказал санитар. – Коль, посмотри, там ещё один был. Давай его, что ли!»
Наталья сидела в коридоре на коричневой клеёнчатой кушетке и ждала. Мимо прошёл какой-то врач, вернулся и наорал на неё – зачем она сидит, чего ей здесь надо, кто пустил! Наталья сказала, что у неё здесь муж. «Нарик? – непонятно спросил врач. – Из этих, которые сегодня на Большой Грузинской друг друга порезали?» Наталья сказала, что её муж – лейтенант милиции. Врач махнул рукой и ушёл.
Её муж, лейтенант милиции, тогда быстро поправился, пуля прошла навылет, но после этого ранения всё стало немного сложнее. Она начала всерьёз бояться за него. До ранения они всё как будто играли в детектив – он рассказывал ей страшные истории, она ужасалась, и это было весело.
А тут стало совсем невесело.
Страна разрушилась, погибла, и вместе с ней погибло дело, которому служил Володя, – теперь самым выгодным и правильным стало «крышевать» бандитов, а не сажать их по тюрьмам, он поначалу ничего, держался, а потом начал пить – всерьёз, тяжело. Но вскоре бросил, ничего не помогало, легче от питья не становилось.
Он тихо сидел на какой-то бумажной работе, ненавидел её, собирался увольняться, чтобы продавать в магазине «Охотник и рыболов» снаряжение. Наталья удерживала его, говорила, что всё изменится. Он не верил.
Страна погибла, и вместе с ней погибло кино, где она работала художником по костюмам, и дом моды – тогда это называлось ателье – погиб тоже. Кино не снимали. Одежду было не достать. Шить ей стало не из чего и не для кого, зато из Турции повалили «челноки» с синими и красными клетчатыми сумками, набитыми турецким ширпотребом – в основном пижамами и кожаными куртками. Тогда так носили: пижама, а сверху кожаная куртка, предмет вожделения и зависти. Пижама считалась верхней одеждой – никто не догадывался, что таким – розовым, бирюзовым, с аппликациями и картинками – бывает бельё!
Наталья шила для знакомых – только из «собственной ткани», у кого она ещё оставалась, – и на эти деньги они как-то кормились. Ещё помогали его статьи. Он писал статьи в «Вестник МВД» и в какие-то ведомственные издания, однажды его статью перепечатали где-то на Дальнем Востоке, и оттуда прислали неслыханный перевод – гонорар.
В коммерческом магазине он купил сервелат «Московский», банку зелёных маринованных помидоров, майонез – страшный дефицит по тем временам! – полено замороженной в камень свинины, килограммов на пять. И ещё какого-то подозрительного портвейна.
Вот это у них был пир!.. По причине майонеза Наталья соорудила настоящий салат «оливье», в него даже порезали немного жареного мяса. Ни отварной говядины, ни хотя бы докторской колбасы не было, зато была жареная свинина, и примерно полкуска Наталья щедро изрезала в салат.
Они пригласили на пир старух – вот те удивились!..
Пировали до ночи, ликовали, наслаждались, запивали свинину подозрительным портвейном, который на поверку оказался португальским, самым настоящим!.. Потом, в другой, следующей жизни Наталья покупала этот порто в Лиссабоне, он стоил бешеных денег.
Когда выпадала такая удача, начинало казаться, что всё преодолимо, что жизнь непременно наладится – ну, не может быть, чтобы так осталось! – что всё у них впереди.
Потом он вернулся на оперативную работу, и его ещё раз ранили. Длинная тонкая полоска на боку, это как раз тогда. Каждый раз врачи говорили, что ему везёт, то навылет, то сквозное, то «ещё бы три сантиметра левее, и всё», то «ещё на сантиметр глубже, и всё».
…Они так друг друга любили!.. И по-прежнему изо всех сил старались не очень шуметь по ночам, хотя старухи перестали к ним привязываться и ходили за Наталью стоять в очередях и «отоваривать талоны». По-прежнему им казалось, что мир рухнет, а любовь останется. Не какая-то абстрактная – бог есть любовь и всякое такое, – а именно их любовь, такая острая, горячая, заниматься ею можно бесконечно, и тогда ничего не страшно.
Вскоре старухи умерли – одна за другой. И оказалось, что все свои сбережения и все квадратные метры они завещали Володе с Натальей. Сбережения, конечно, погибли, обесценились, но у старух были картины, старухи их оценили по всем правилам, добыли скреплённые печатями бумаги. Оказывается, они обе были очень предприимчивые и здравомыслящие. Они оставили идеальное наследство, с которым не было никаких хлопот!..
Картины продали с аукциона, выкупили у жильцов оставшиеся квадратные метры, и в их распоряжении оказалась огромная, запущенная, старая квартира на Делегатской!..
Наталья по сей день жила в этой квартире.
На «Мосфильме» знакомый художник по костюмам пристроился в какую-то «школу дизайнеров» и Наталью записал, – никто не знал, что это за «школа», но говорили, что после неё, возможно, дадут работу в иностранном кино.
«Школа» располагалась в подвале на Покровке, классы вели какие-то странные французские люди, чудно и нелепо одетые – в жилетках, полосатых пиджаках, тонких шарфах, закрученных вокруг шеи тоже как-то нелепо. Эти люди легко сочетали пиджаки с джинсами и шёлковые юбки с тяжёлыми свитерами. Наталья однажды, когда на дом задали какую-то тему, принесла свои давние работы. Посмотреть на них пришли все четверо преподавателей.
Нет, сначала посмотрел один, удивился и спросил, можно ли оставить их до завтра, работы будут в полной сохранности. Наталья оставила. У неё таких было сколько угодно. Вечером они даже веселились с Володей и вспоминали рассказ «Глупый француз». Ну правда, подумаешь, какая ценность – её картинки, – а такой Версаль развели!
Назавтра её картинки смотрели все четверо. Говорили непонятное. Со студентами они общались по-английски, а друг с другом, разумеется, по-французски, никто из студентов этот язык не понимал.
Кончилось тем, что Наталью, единственную из всех, пригласили в Париж. Даже денег посулили, стипендию какую-то. Но, разумеется, ехать и жить надо за свой счёт.
Это было невозможно, смешно даже думать. Какой Париж, какая учёба?!
Володя где-то занял денег – довольно много, непонятно, кто ему дал-то столько, – и сказал, что она должна лететь. Что она будет последней дурой, если упустит такой шанс. Что он тут как-нибудь, а она должна лететь, и всё тут.
И выпроводил её.
С тех пор прошло несколько десятилетий.
Наталья стала не просто каким-то там дизайнером, она стала настоящим кутюрье. В Европе она известна гораздо больше, чем в России, и её модный дом одевает мировых знаменитостей вроде Мэрил Стрип и Чечилии Бартоли.
Она умудрялась покорять подиумы в Париже и Нью-Йорке, оставаясь именно кутюрье – в том самом, первоначальном значении этого слова. У неё не было ни фабрик, ни гигантских мастерских, ни отделений в Пекине и Стамбуле. У неё был «модный дом», и Натали Лазур – Лазарева она была, а не Боброва! – то и дело сравнивали с легендарной и великой Шанель.
Та, великая, просто одевала женщин.
Наталья тоже просто одевала женщин. И делала это так, что вещи из новых коллекций раскупались прямо с подиумов, в Москву почти ничего не возвращалось. Иностранная пресса восхищалась, отечественная обижалась и слегка кривилась – какая-то выскочка, никто за ней не стоит, ни муж-миллионер, ни интересы кланов и диаспор, а почему-то показы удаются и коллекции выкупаются чуть ли не заранее.
Ей скучно было позировать для журналов и обложек, её мало кто знал в лицо, и ей это подходило больше, чем шествование по дорожке в окружении манекенщиц!
Её «модный дом» в самом центре старой Москвы, в особнячке – вход через два двора, – знали все «посвящённые», и это было некое тайное сообщество, орден. Вещи «от Лазур»!..
Володя продолжал служить, сделался «легендой МУРа», и где-то по дороге они развелись.
Ну слишком разными они оказались – европейская дама-кутюрье и московский милицейский полковник!..
Развелись они тихо и спокойно, делить им было нечего, сын вырос и всё понимал. Или они придумали, что он всё понимает?..
Из квартиры на Делегатской её муж съехал, вскоре вышел в отставку и из Москвы «съехал» тоже.
– Меня ребята знакомые зовут в Нижний, – сказал он Наталье, – я поеду, пожалуй. Чего мне здесь торчать? Старый пень, толку от меня никакого.