До конца недели я раз за разом названивал Наталье. Тщетно! Трубку никто не брал. Я даже подумывал, не сходить ли мне к Меркушину, потолковать по-мужски, поинтересоваться, что мне делать: пеленками запасаться или ограничиться дежурными цветочками в конце июля.
«Нет, Меркушин – не вариант, – решил я. – Советоваться мне не с кем, остается ждать, чем дело кончится».
Глава 29. Женщина за спиной
Было теплое летнее утро, в ветвях щебетали мелкие пташки, ласковый ветерок приятно обдувал лицо. По пустынной улице я вел в детский сад мальчика, одетого в матросский костюмчик. Мальчик что-то рассказывал мне, а я думал о своем.
«Зачем Наташка его так вычурно одела? Что за костюмчик по моде конца прошлого века? Пацана же в детском саду засмеют. Все в рубашечках придут, в шортах, а он – с отложным гюйсом на плечах!»
Мы дошли до ворот детсада, мальчишка помахал мне рукой и побежал в группу.
«Надо поговорить с участковым, – решил я. – Пускай местную шпану прижучит, а то собираются в детских беседках по вечерам, наплюют, окурков нашвыряют, а днем детям негде играть».
Откуда-то появился Меркушин и стал с жаром мне объяснять, что надо считать родившегося ребенка общим: моим и его одновременно. Я не стал дослушивать глупца, послал Меркушина матом, и он исчез.
Вечером в раздевалке младшей группы детского сада я одевал девочку лет трех. Девочка капризничала, и мне хотелось отшлепать ее, пока никто не видит. Услышав, как она канючит, в раздевалку вышла раздраженная воспитательница.
– Папаша, вы что, не можете ребенка собрать? – строго спросила она.
Я немного помедлил с ответом, подтянул девочке колготки и сказал:
– Я могу ребенка одеть, но прошу вас объяснить странную метаморфозу: утром я привел к вам мальчика, а вечером вы отдаете мне девочку. Странно как-то, вы не находите?
– Мужчина, – нахмурилась воспитательница, – вы что, не хотите ребенка забирать?
– Почему же не хочу! – с вызовом ответил я. – Вы прекрасно видите, что я уже одел девочку, но вы мне объясните – мальчик-то куда делся?
– Ах так! – повысила голос воспитательница. – Пойдемте к директору, будем там разбираться!
– Папа! – захныкала девочка. – Не ходи к директору, пошли домой! Я к маме хочу, застегивай мне сандалии, и пошли!
…Внезапно я вздрогнул всем телом и проснулся. Я лежал в своей комнате на кровати. Этажом ниже громко вещал о перестройке Горбачев.
«Вот ведь сволочь! – в бессильной ярости подумал я. – Какая нафиг перестройка! У меня девочка с тонкими косичками, у нее зубы режутся, а он про перестройку толкует! Кому нужна его перестройка, если в магазинах продукты только по блату достать можно, а за водкой очереди на полкилометра? У меня ребенок капризный растет, а он о новом мышлении проповедует!»
Я встал, надел домашнее трико, сунул ноги в туфли и пошел разбираться с Горбачевым.
На втором этаже, вытянув ноги поперек коридора, сидел на полу сосед снизу. Он был без обуви, в рваной майке и поношенном трико с вытянутыми коленями. Сосед безучастно смотрел в стену перед собой.
– Это у тебя Горбачев говорит? – строго спросил я. – Заткни ему рот, или я мозги тебе вышибу!
– Ничего не могу сделать, – безразлично ответил сосед. – Дверь захлопнулась, ключи в комнате остались.
Я осмотрел замок. Ничего сложного. Любой тонкой пластиной открыть можно.
– У тебя вилка есть? – спросил я.
Сосед из внутреннего кармашка трико достал обычную алюминиевую вилку. Я отжал ею ригель замка, открыл дверь, вошел внутрь. На столе у окна стоял новенький транзистор «ВЭФ», из него громко, на всю общагу, вещал Горбачев. Я открыл окно, схватил транзистор за ручку и хотел метнуть его на улицу, но сосед взмолился:
– Пожалуйста, не выбрасывай радио! Посмотри, у меня ничего нет: ни жены, ни детей, ни телевизора. Только один транзистор. Будь человеком, не лишай меня последней радости в жизни.
– Хорошо, – согласился я. – Оставлю я твой приемник в покое, но ты переключи его на другой канал. Песенки поставь или новости послушай, но Горбачева чтобы я больше не слышал!
– Ничего не получается! – признался сосед. – Я пробовал поискать другую волну, но везде только он.
Я покрутил ручку настройки. Действительно, по всем каналам был один Михаил Сергеевич.
– К утру он успокоится, – заверил сосед. – Он всегда перед рассветом спать уходит, и тогда развлекательные каналы начинают работать.
– Сделай его тише! – велел я. – Еще раз он меня разбудит, тогда пеняй на себя – приду и выброшу в окно и тебя, и его.
Сосед обрадовался, убавил на транзисторе громкость, достал из хлебницы черствый кусок хлеба.
– Прими от меня скромную благодарность, – сказал он, протягивая хлеб. – Больше ничем тебя угостить не могу, сам видишь, живу я голодно, как монастырская крыса.
Под продавленным диваном кто-то заскребся, завозился, и в щель между диваном и полом высунулась тощая крыса.
– Что ты мелешь! – воскликнула крыса человеческим голосом. – Ты видел, как монастырские крысы живут? Они жируют! Им паломники горы объедков оставляют, у них животы по полу волочатся, а ты – жрать нечего! Отдай Андрею пустые бутылки, а корку оставь мне.
– Ну, вы это, – засмущался я, – разбирайтесь тут без меня. Я пошел.
Я поднялся к себе в комнату, посмотрел на окно и чуть не завыл от отчаяния – посреди окна створки рамы сходились в переплет, делящий окно пополам.
«Я самый никудышный папаша на свете! – осознал я. – Створки сходятся в одну линию, в одну полоску. Одна полоска должна быть спереди, а две, полукругом, сзади. Я надел девочке колготки задом наперед, вот она и капризничала, а я-то поддать ей хотел! Это мне надо по заднице врезать, чтобы я на всю жизнь запомнил: на колготках один шов спереди, а два – сзади».
Я подошел к окну. На дереве сидела большая черная ворона или ворон – у них не понять, кто есть кто. У снегирей все ясно с первого взгляда: алая грудка – самец, серая, невзрачная птичка – его жена.
Я открыл окно, положил корку хлеба на подоконник.
– Ешь, товарищ!
Дверь в комнату распахнулась, и вошел ворон. Ростом он был метра полтора, коренастый, крепкий. Во рту ворон держал кусок сыра, под мышкой бутылку водки с сургучной головкой.
– Бог подал? – кивнул я на сыр.
– Подаст он, держи карман шире! – положив сыр на стол, ответил ворон. – В магазине спер, пока продавщицы о перестройке спорили. У тебя стаканы есть, из чего пить будем?
Я полез в посудный шкаф, а ворон, нарезая закуску, недовольно бурчал:
– Ты про какого бога спрашивал? Ваш, человеческий бог, воронами не интересуется, а у нашего своих забот полно. Умеешь такую бутылку открывать? Смотри и учись!
Ворон взболтнул водку, хлопнул крылом по донышку, пробка вылетела вместе с сургучом.
– Я еще в тридцать втором году у трактористов подсмотрел, как надо бутылки с сургучными головками открывать. Ну что, вздрогнем? Пей залпом, это водка довоенного разлива, она крепче, чем нынче делают.
Мы выпили, закусили твердым ноздреватым сыром.
– Тебе сколько лет? – спросил я собутыльника.
– Сто двадцать, я молодой еще. Мы, вороны, по триста лет живем.
– Прикинь, брат, как я опростоволосился: девочке колготки задом наперед надел.
– Мне бы твои заботы. У тебя сколько детей? Одна девочка?
– Утром еще мальчик был, но я не знаю, куда он делся.
– Может быть, ты его в другой детский сад отвел? Я как-то видел такую картину: мужик напился и перепутал детские сады. Пришел в чужой детсад ребенка забирать, а его нет! Воспитательницы бы и рады ему кого-нибудь подсунуть, а всех детей уже разобрали, некого отдавать. Но разве это заботы! – ворон вознес крылья к потолку. – Один, два ребенка – это так, для разминки. У меня их каждый год по шесть ртов вылупляется, все кушать требуют, а как их одному прокормить? Принесешь червяка, жена начинает скрипеть: «Почему одного принес? Где ты такую тощую мышь нашел? Размочи корку в луже, не сухарями же детей кормить!», а сама только и смотрит, как бы кусок пожирнее отхватить.
– Ты все триста лет с одной женой живешь или лет через пятьдесят меняешь?
– Каждый год с новой женой гнездо вью. Чем старше становлюсь, тем моложе подыскиваю. У нас обычай такой – молодежь на старухах тренируется, а солидные мужчины с молоденькими воронами крутят.
– Объясни мне, зачем надо девочке косички заплетать? У нее волосики жидкие, косички тонкие получаются, как мышиные хвостики. Разве нельзя ей модельную стрижку сделать?
– Нельзя. Обычай такой – пока девочка первый лифчик не примерит, она должна с косичками ходить. Ты думаешь, почему девчонки так любят себя в зеркало рассматривать? Ждут, когда грудь вырастет, чтобы от косичек избавиться.
– Я завтра же отведу ее к парикмахеру.
– Ничего не получится, – возразил ворон. – Первый раз к парикмахеру девочку должна отвести мать, с тобой даже никто разговаривать не станет.
Мы выпили еще, я захмелел.
– Ты знаешь, – откровенно сказал я ворону, – я уже внутренне смирился, что эта капризная девочка – моя дочь. Никуда я от нее не денусь: буду заплетать ей дурацкие косички, покупать говорящих кукол в «Детском мире», буду с ней в заброшенном парке белок кормить. Но я не пойму: как жить дальше? Я не люблю ее мать, а она не любит меня. Я не могу создать с ней семью, а жить вместе только ради общего ребенка – это условность, это путь в никуда. Я точно знаю – меня ждет встреча с другой женщиной, а тут ребенок встал на пути, и не объехать его, не обойти.
Здание задрожало, как при землетрясении.
– Что случилось? – встревоженно спросил ворон.
– Старуха Зульмат общагу трясет, – догадался я. – Хочет меня под обломками похоронить.
– Ты как хочешь, а я пошел!
Ворон открыл окно и вылетел на улицу.
Старухе не удалось разрушить общежитие, тогда она расплавила два первых этажа, и я опустился вниз до самой земли и оказался в своей комнате в Верх-Иланске. За окном по улице пастух гнал стадо, за моей спиной гремела посудой женщина, моя жена.