Сергей услышал какое-то шевеление поблизости и открыл глаза.
Один из сидельцев, черноглазый приблатненный парень, решил спросить совета у самого авторитетного человека в камере, немолодого, тертого жизнью мужика, которого про себя Козодоев сразу назвал Углом от слова «уголовник».
– Послушай, что я тебе скажу, – назидательно ответил любознательному соседу Угол. – В ИВС как на кладбище, лучше помолчать, о своем подумать. Здесь не место для откровений.
«Это он точно сказал, – подумал Сергей. – В камере своими бедами делиться – последнее дело. Тут каждый сам за себя и по-другому быть не может. Слишком быстро меняются сидельцы. Тех, кто был в камере в обед, уже куда-то увезли, а на их место заселили двух грязных вшивых бродяг. За что я здесь сижу? За мою мамашу-развратницу. Она, изнывая от похоти, нашла молодого любовника, а я, дурачок, решил разорвать эту порочную связь и оказался на нарах. Что и кому я доказал своим благородством? Никому и ничего. Маманя наверняка после Бурлакова нашла другого кобеля, а я всю жизнь подсознательно ждал окрика: «Ты арестован!» Вот и дождался. Знал бы, чем дело кончится, ни за что бы в это дерьмо не полез. Но это я сейчас так думаю, а тогда, десять лет назад, был совсем другим человеком, жил по уличным законам. Для меня авторитет среди сверстников был дороже всего. О чем я мечтал в те времена? О любви. Мне хотелось, чтобы все знакомые девчонки восхищались мной. Дескать, какой ты, Сергей, бесстрашный, дерзкий! Ради этих слов я был готов к черту в пекло полезть, а что в итоге? Уличная слава мимолетна. Сегодня все восторгаются тобой, а завтра уже позабыли. Зачем вообще нужен такой авторитет, если он не приносит материального благосостояния? Каким героем начала восьмидесятых годов был Турист! Небожитель, кумир всей продвинутой молодежи. И чем дело кончилось? Сейчас он мелкий торговец турецким ширпотребом на рынке, а я бизнесмен, уважаемый состоятельный человек. Помнится, полгода назад встретился я с Туристом в кабаке. Он увидел меня и вышел вон, чтобы на неприятности не нарываться. Кстати, правильно сделал, что ушел. Если бы он остался в ресторане, я бы припомнил ему и сломанное ребро, и унижения в подвале.
Ох уж эти девочки-девушки-женщины! – с раздражением припомнил он. – Сколько хорошеньких ровесниц презрительно отвергали мою дружбу! Десять лет назад я из кожи лез, чтобы добиться от Кайгородовой одного поцелуя, а сейчас она наркоманка, за сто рублей будет мне обувь вылизывать. Или Наташа Голубева, соседка моя по парте. Повстречалась как-то мне в парке с ребеночком. Одета так себе, из украшений только тоненькое обручальное колечко на пальце, а какая была фифа, на драной козе не подъедешь. Всех жизнь пообломала, все по местам расставила».
Тут размышления Сергея прервались.
Дверь в камеру открылась. В щель протиснулся мужчина лет сорока пяти довольно интеллигентного вида.
– Мир в вашу хату! – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Услышав его голос, со сцены спрыгнул Угол.
– Мать моя женщина! – воскликнул он. – Барсук, это ты!
Интеллигент и бывалый уголовник обнялись и прошли на лучшее место в камере, на сцену.
– Каким судьбами? – спросил Угол.
– Участкового матом послал, – весело ответил Барсук. – Прикинь, вчера приходит ко мне домой и говорит, что проверял меня на прошлой неделе и не застал. Я попробовал объяснить ему, что с меня надзор в прошлом месяце сняли, а он уперся, как баран, и твердит: «За нарушение режима протокол составлю». Слово за слово, я его послал и на пятнадцать суток раскрутился. А ты за что чалишься?
– За Мексиканца. Его на той неделе грохнули у кабака. Меня там даже близко не было, но у ментов свой расклад. Опера выдернули меня на допрос, по печени настучали. Мол, посиди десять суток, может, что и вспомнишь!
– Что тебе на суде предъявили?
– «Демонстративно плевался в сторону районного отдела милиции, выражался грубой нецензурной бранью». Я судье начал объяснять, что матом не ругаюсь, но она даже слушать не стала – выписала червончик, и все, Вася, не чешись!
– Меня как-то раз еще ловчее обули. В рапорте написали: «Расстегнул ширинку с целью справить естественные надобности на угол административного здания». Я на суде даже доказывать ничего не стал. Толку-то! Как менты напишут, так тебя и осудят.
Мужчины закурили. Барсук каким-то образом смог пронести в камеру почти полную пачку папирос.
– За Макара базар слышал? – негромко спросил он. – Я вам говорил, что он гнида, а вы мне не верили! Ты сам подумай, откуда ему… – Барсук склонился к приятелю и перешел на шепот.
– Да ладно! – отмахнулся от него Угол. – Задним умом все крепки. Ты, помнится, с Фролом так же пролетел. Народ нынче гнилой пошел, никому верить нельзя.
– Это точно! – согласился Барсук.
Уголовники пришли к консенсусу и стали вспоминать общих знакомых. Сергей прикрыл глаза и отвлеченно слушал, как они сыпали кличками и номерами зон, названиями ресторанов и кафе. Он уже почти забылся в чутком рваном сне, когда что-то неуловимое привлекло его внимание.
– За Точилу базар такой. Он повесился от японской болезни, – вполголоса проговорил Угол. – Я его за неделю до этого видел, так что весь расклад не понаслышке знаю.
– Точила был правильный бродяга, – сказал Барсук. – Я с ним на Тайшете сидел, ни одного плохого слова о нем сказать не могу.
– Что говорить, он был авторитет, а погорел на японской болезни под названием нистояки. Чтобы ты левые базары не слушал, я расскажу, как дело было. Они приехали из Прокопьевска при деньгах, дело там провернули знатное и осели по кабакам. Точила почти месяц трезвым не был, а сколько девок к себе перетаскал, сам потом вспомнить не мог. Но кто-то их сдал, и он заехал на тюрьму. В камере у него с конца потекло. Точила пришел к врачихе на прием и сказал: «У меня, похоже, гонорея. Мне надо обследоваться и начать лечение». Она ему отвечает, что в тюрьме венерические болезни не лечат. За решеткой не курорт и не санаторий, как в Ессентуках. Врачиха ему так и заявила: «Если болезнь не представляет непосредственной опасности для жизни, то мы тебя лечить не будем». Понятное дело, от гонореи еще никто не помер, но Точила не успокоился, к куму подался и говорит ему: «Я на воле авторитет. Если попрошу, мне в камеру любое лекарство зашлют». Кум отвечает, что ничем ему помочь не сможет. Если я, дескать, помогу тебе, то меня начальству застучат и с работы выгонят. На этом первая часть его истории закончилась. Сидит Точила за решеткой, дни до суда подсчитывает и о бициллине с пенициллином мечтает. И тут случается реальное чудо. Его прямо из зала суда освобождают. Доказательств участия Точилы в налете не было, а у ментов и прокуроров отчетность. Если его на суде оправдают, то следователей и прокуроров надо наказывать. Гособвинитель вызвал Точилу к себе и заявил: «Подпишись за укрывательство, прямо из зала суда на свободу выйдешь». Но Точила тертый калач, его на мякине не проведешь. «За укрывательство мне суд год зоны нарисует, а за недонесение подпишусь», – сказал он. На том они и порешили. Точила на себя недонесение взял, и его освободили, дали два года условно. Из суда он помчался к доктору, обследовался и узнал, что подхватил сразу две болезни: гонорею и мидиоз.
– Хламидиоз, наверное, – поправил рассказчика интеллигентный Барсук.
– Точно, хламидиоз! Я все время название забываю. Помню только, что с морем связано, с мидиями. Ты, кстати, пробовал их?
– Не отвлекайся, – сказал Барсук.
– Дело прошлое, но мидии эти – одни понты! Стоят они немерено, а на вкус так себе.
– За Точилу давай! – напомнил Углу товарищ.
– Дальше понятно, как раскрутка пошла. Он излечился, пошел в кабак. Деньги у него с прошлого дела остались, так что на баб средств хватало, а вот способности закончились. Эрекция иссякла.
– Не эрекция, наверное, а потенция.
– Все иссякло, и потенция, и эрекция, ничего не осталось. Он бегом к врачу. Мол, что за дела? Я никогда с женщинами проблем не имел, а тут прокол за проколом. Врач его опять на анализы отправил, с другими докторами посоветовался и говорит: «Смирись! Больше у тебя эрекции не будет. Импотенция у тебя развилась от незалеченного сочетания гонореи и хламидиоза».
Козодоев вздрогнул. У себя он определил именно эти болезни. Подтверждения диагнозу не было, результаты исследования Сергей получить еще не успел. Но много ли надо человеку, чтобы начать накручивать себя! Одного названия болезни хватит, чтобы мнительный разум дальше сам стал рисовать перспективы, одну ужаснее другой.
Угол тем временем продолжал рассказ:
– Врач ему растолковал, что если бы Точила в течение трех недель прокололся бициллином или еще каким-нибудь антибиотиком, то он заглушил бы гонорею, а потом смог бы и мидиоз вылечить, а так он время упустил и раскрутился на японскую болезнь нистояки.
– С этим делом играть рискованно, – заявил Барсук. – Я раз ловил французский насморк, потом с месяц, наверное, не потенция была, а так, одно название.
– У Точилы и названия не осталось! – Угол хлопнул себя по колену. – Он решил проверенным средством воспользоваться и пошел к Марье-искуснице, которая за вокзалом живет. Она, говорят, мертвого оживит, в дряхлого старика силы вдохнет, а тут не смогла. И так и сяк его вертела, ублажала как гейша самурая. Все без толку, тщетно. Точила впал в уныние и запил по-черному. Когда я его встретил, он уже дошел до ручки. Мы сели, вспомнили времена былые. Он пожалился мне: «Иду по улице и вижу, что надо мной все встречные-поперечные насмехаются. Умом понимаю, что они не могут знать про японскую болезнь, а как на рожи посмотрю, так за перо схватиться готов». Глюки его стали мучить. Потом он резко пить бросил, написал матери покаянное письмо и вздернулся.
– Сколько ему было? Лет тридцать пять? В таком возрасте импотентом стать – страшное дело. Представь, ты при деньгах, женщины к тебе ласкаются, а ты их сторонишься, потому как уже и не мужик вовсе, а одно название.