– Что-то мне подсказывает, что свой дар Паша утратил не на ровном месте, а после более близкого «знакомства» с Шершневой.
– Так оно и было. Я по квартире догадалась, почему у Волкова начались проблемы.
– Света, не интригуй! Выкладывай все, как есть.
– Я давала ключи Вале несколько раз и после каждого ее визита осматривала квартиру, чтобы родители, если зайдут, ничего не обнаружили. До весны, как я понимаю, Валя с Пашей обнимались-целовались, присматривались друг к другу, а потом из квартиры пропала простыня. Я к Вале – с претензией, она мне новую простыню дала. Через пару недель до меня дошел слух, что Волков застукал Луизу с Осмоловским и дар «оживлять» картины утратил. Я в это нисколечко не поверила. Когда мы над картиной работали, Луиза при Волкове иногда забывалась и обращалась к Виктору Абрамовичу на «ты». Понятно ведь, какие между ними отношения были.
– Весной Волков вступил в интимные отношения с Шершневой и утратил свой дар. Я все правильно понял? А как же Луиза? Она столько времени не подозревала, что ее лучшая подруга фигу в кармане держит?
– Как бы она догадалась? Паша с Валей на людях держались на расстоянии, вдвоем ни на минуту не оставались.
– Если в утрате Волковым дара виновата не Луиза, то зачем на ней-то зло срывать?
– Паша ведь не мог признаться, что у него с Валей любовь была. Его бы засмеяли. Он начал метаться, потом впал в депрессию, а Луиза, дурочка, стала доводить его до белого каления. Наверное, поняла, что он – отработанный материал и больше ей не пригодится. Вот и показала ему язык на уроке.
– Запутанная история. Что было дальше?
– Летом Волкова посадили, Шершнева пришла ко мне…
– Стоп! – перебил я Кутикову. – Летом его задерживали на пару дней, а не арестовывали. Ты про этот случай рассказываешь?
– Тогда, летом, никто же не знал, что его выпустят. Все думали, что он уже не вернется, получит лет пять лишения свободы и уедет на зону.
– Согласен. Давай дальше.
– Шершнева говорит: «Светка, мне так тошно на душе, давай напьемся! Мне, кроме тебя, больше некому в жилетку поплакаться». Мы взяли бутылку водки, распили ее в квартире бабушки. Валя, когда опьянела, говорит: «Наверное, даже лучше, что Пашу посадят. Я его буду ждать, и он обязательно ко мне придет. Деваться ему теперь некуда – без дара «оживлять» картины он стал обычным человеком. С Луизой они враги навечно, так что осталась одна я». Прошло два дня, и Волкова освободили. Мы встретились с Шершневой, она в слезы: «Лучше бы он сидел! Зачем они его выпустили?» Я говорю: «Валя, ты дура, что ли? Сейчас у Паши такой трудный период, от него все отвернулись, ему поддержка нужна. Если ты сейчас его не бросишь, он тебе век благодарен будет». Валя говорит: «А Луи- за? Она мне Пашу не простит». На этом все закончилось. Больше я ключи Шершневой не давала, а она не просила.
По каким-то необъяснимым причинам у меня в голове всплыл портрет голой пионерки и его новая вариация.
«Веселов говорил, что на новом портрете пионерка должна была сидеть на коленях у мужчины. Осмоловский убеждал меня, что второй портрет должен был быть копией первого. «Голая пионерка» передо мной. Спросить у нее, что именно они второй раз хотели нарисовать?»
Слава богу, я не успел задать этот вопрос! Кутикова по моему молчанию решила, что допрос окончен и теперь она может кое-что уточнить.
– Скажите, это правда, что Пашу теперь освободят?
– В честь чего? – не понял я.
– Валя говорит, что судить его не за что. Луизы- то нет.
– А-а-а, вот как…
В одно мгновение я понял, кто убил Каретину и зачем. Все было так просто и так глупо, что я растерялся и не сразу сообразил, что надо что-то ответить Кутиковой, иначе она мое молчание истолкует по-своему и перепутает мне все карты.
– Пашу освободят, но только после суда. По закону так положено.
Чтобы выиграть время, я закурил. Теперь мне предстоял не менее трудный этап допроса – закончить его так, чтобы все сказанное Кутиковой осталось в стенах моего кабинета.
– Скажи, Света, ты все мне рассказала? – начал я стандартное окончание допроса. – Мне кажется, что есть один момент, в котором ты сомневаешься и не знаешь, рассказать о нем или нет.
– Вы были у Каретиной дома? – с готовностью ответила Кутикова. – Представляете, где я сидела?
Я достал схему размещения гостей за столом, положил ее напротив свидетельницы.
– Точно! Так мы и сидели. Потом все ушли, Чистяков вернулся и сел вот тут, у полки с видеокассетами. Я достала шприц, выдавила его в бокал, нагнулась, швырнула шприц под диван, а когда выпрямилась, то краем глаза увидела тень, отразившуюся в стеклянных дверцах «стенки». Буквально полсекунды эта тень была в коридоре и исчезла. Я до сих пор не знаю, сколько этот человек наблюдал за мной и наблюдал ли вообще. Может быть, кто-то пошел из кухни в зал, потом передумал и вернулся…
– Ты не поняла, кто это был: мужчина или женщина?
– Это была тень, контур, похожий на человека. Если бы тень не исчезла, я бы не обратила на нее внимания. Я отреагировала на движение тени, но было уже поздно. Человек вышел из поля зрения.
Я посмотрел в окно. Погода на улице стала портиться: подул ветер, по заснеженным крышам домов напротив райотдела пробежала поземка.
– Света, я не знаю, что мне с тобой делать, – честно признался я. – Мне надо изолировать тебя от общества на некоторое время, примерно на неделю. Если бы ты была парнем, я бы тебя, не задумываясь, отправил в ИВС за мелкое хулиганство. Но ты – девушка, к тому же хорошенькая. У меня рука не поднимется на тебя рапорт написать. Подскажи, как мне быть?
– Мама достанет справку у врача, и я дома буду сколько скажете.
– Надеюсь, ты понимаешь, что речь идет о твоей свободе? Наша судебная система так устроена, что если ты попадешь в ее жернова, то целой уже не выберешься – она смолотит тебя в порошок и не заметит.
– Я скажу маме, что у меня снова депрессия, и она сама заставит меня дома сидеть. Родители после того случая с таблетками боятся, когда на меня мрачные мысли накатывают.
– Кстати, маме с папой ты как попытку суицида объяснила?
– Сказала, что от несчастной любви решила с собой покончить. Не про портреты же им рассказывать! Неразделенная любовь – самая лучшая отговорка. У меня две знакомые девочки из-за парней травились. Узнали где-то, какие таблетки надо выпить, чтобы живой остаться, и попробовали. К одной парень вернулся, другую – высмеял.
– Таблетками опасно баловаться. Насмерть, может, и не отравишься, а печень, почки – все посадишь. А теперь расскажи максимально подробно, кто и во что был одет.
– Вы Лену Чистякову в убийстве не подозреваете? Тогда ее спросите. У Лены феноменальная память на тряпки.
– Дойдет и до Лены очередь. Сейчас ты вспоминай.
Кутикова наряды гостей запомнила плохо.
– Мне, ей-богу, не до того было, – объяснила она.
Я не стал больше задерживать свидетельницу. Отметил ей повестку для института и напоследок напомнил:
– Твоя свобода – в твоих руках. Сделаешь шаг в сторону – считай, что сама себе приговор подписала.
Ночью я долго не мог заснуть. Как всегда, перед началом большого и сложного дела меня одолевал «оперской» зуд: мысленно я планировал свои действия и тут же выдумывал различные препятствия для их осуществления. Фактически я одновременно думал и за себя, и за моих предполагаемых противников: преступника, адвокатов, прокурора и еще черт знает кого, кто может неожиданно появиться во время постановки «пьесы» и попытаться вставить мне палки в колеса.
Под утро дремота все-таки сморила меня. Но вместо освежающего небытия я увидел сон, в котором тоже пришлось принимать решения.
Мне снилось, что Кутикову выгнали из дома и она пришла отсидеться у меня в общежитии. С собой Светлана принесла завернутый в материю портрет.
«Ты с ума сошла? – прошептал я, увидев девушку в дверях. – Завтра вся общага загудит, что я малолетку соблазнил и к себе привел».
«Я совершеннолетняя, – возразила Кутикова. – У меня паспорт с собой есть».
Она вошла в комнату, поставила портрет у стены.
«Да-а, небогато ты живешь, – протянула она. – Даже телика нет».
Я сел на диван, закурил, задумался: «Что делать? Мне нужно изолировать Кутикову примерно на неделю. Как она будет у меня столько времени жить? Где ей спать? Чем ее кормить? Чем кормят восемнадцатилетних девушек?»
«Спать вместе будем», – уловив мои мысли, сказала Кутикова.
Вместо ответа я подскочил к двери и рывком открыл ее. Прильнувшая к двери соседка Вероника упала внутрь комнаты, а работник хозобслуги из СИЗО едва удержался на ногах.
«Подслушиваете? – закричал я. – Я вас обоих за решетку упрячу».
«Я и так в тюрьме сижу, – резонно заметил мужчина в робе. – Меня всего на один вечер выпустили».
«Кто тебя подослал?»
«Кум, кто же еще. Он опасается, что ты художника освободишь, и он портрет дописать не успеет».
«Вся суть в портрете, – догадался я. – Не узнав, кого рисует Волков, я не смогу разоблачить убийцу».
С этой мыслью я проснулся, полежал в темноте с закрытыми глазами.
«Портрет! Нужно ли включать в эту пьесу портрет? Любая ссылка на портрет приведет к Кутиковой, к наркотикам, к «Голой пионерке». С другой стороны, почему я должен пощадить Кутикову? Она ничем не лучше, чем Каретина или ее убийца. Они одного поля ягоды. Гнилые и недозрелые».
Я чиркнул спичкой, посмотрел на будильник. Пять утра. Больше не засну, даже пытаться не стоит. Поваляться в кровати еще можно, а вот снова уснуть – уже бесполезно. «Оперской» зуд не даст.
«Сколько я сегодня спал? Часа два, не больше. Перед постановкой пьесы надо будет отдохнуть, выспаться».
За предстоящий рабочий день я был спокоен. Внутренние ресурсы организма позволяли мне сохранять ясный ум и быструю реакцию в течение двух суток без сна. Потом стремительно наваливалась усталость, и наступала «фаза» отупения, когда с каждой минутой все хуже и хуже понимаешь, что происходит вокруг.