– Прости, Тоня, но мое время на самом деле давно закончилось, сейчас побегу метаться на разрыв. А тема твоя очень сложная, конечно. И я точно не тот человек, который может найти во всем этом выход. Спасибо за кофе, особенно за коньяк. Улетаю.
Я мчалась в надвигающуюся ночь на своем велосипеде и шептала ветру: «Черт, черт, черт».
Чертов эгоизм, чертов снобизм, чертово полубезумное преувеличение ценности собственной жизни, от которой нет никому никакого проку. Я не хочу никого судить. И я не хочу вспоминать, как не сумела удержать в своих руках родное дитя. Калеку, по определению Тони и других таких же каменных баб. После смерти моего сыночка я даже мужа не могла больше видеть: мне казалось, у него не рвется сердце, как у нас с мамой. Я, конечно, не способна на такие подвиги, как Аня. Не смогла бы умирать с каждым неродным ребенком. Но я могу никогда больше не переступать проклятый порог за решетками. За ним мне сегодня причинили такую острую боль безысходности и отчаяния, и у меня нет выхлопа в виде прямого эфира, когда человек транслирует многим свои собственные страдания. Удалить ее номер, отправить в черный список. Не ездить по этому адресу, если попадется такой заказ. Теперь все можно решить технически. Других решений липовая мученица и не стоит.
В тот вечер меня в полной мере, кажется, поняла только одноглазая овчарка Альма на передержке. Она даже не посмотрела на мои руки с лакомствами. Подняла свою умнейшую морду, посмотрела мудрым карим глазом и ткнулась упоительно прохладным носом в мое ухо. Я не знаю, что именно она мне прошептала, но это точно подействовало. На обратном пути меня уже не трясло от сильных, раздирающих душу в клочья эмоций. Мне как будто открылся смысл существования совершенно разных существ, которых при столкновении просто нужно расставить по своим местам. И приближаться к ним лишь по свету собственного призыва, толчку сердца или запаху пожара.
Дома я с удовольствием отправила в черный список контакт «Тоня». Приняла горячую ванну, постояла под холодным душем. Наелась до отвала маминых оладий с медом. То есть сделала все, чтобы провалиться в глубокий сон с единственным ощущением долгожданного покоя в норе. Пять часов такого сна для меня необходимость и возможность полного восстановления.
И вроде бы получилось, но когда я вдруг проснулась, как будто меня окликнули, оказалось, что прошло всего полчаса. И, конечно, меня никто не звал. В маминой комнате не горел свет под дверью. Но я все же тихонько туда заглянула, послушала ее ровное дыхание и вернулась к себе. Я должна была что-то сделать.
Включила ноутбук, совершенно не понимая зачем. А пальцы вдруг начали набирать в поиске. Анна Евсеева, детский хоспис… Оказывается, он называется «Лучик». Информация по нему была обильной, горящей, драматичной, трагичной, душераздирающей. Страницы Ани в соцсетях, статьи в газетах, срочные сообщения в хрониках новостей.
К утру я была не здесь, не такая, в мире, которого нет для большинства людей на земле. А мне он вдруг показался единственно важным, главной наукой, требующей открытий. И дело не в значимости дела спасения маленьких жизней, прозрачных и беспомощных, как первые подснежники под сапогами. Дело в том, что детскому хоспису объявлена война. Да, взрослые и здоровые бугаи переворачивают там документы, вызывают на допросы работников, врываются в стерильные комнаты очень больных детей. Кто-то написал донос на «Лучик». Там же сильные болеутоляющие препараты. А для огромного количества людей возможность завести дело об обороте «наркотиков» – это их доход, прикрытие и надежная защита настоящего бандитского наркобизнеса, который опутал самые солидные сферы – чиновников, депутатов, правоохранителей. Мне всегда это было понятно, как очень многим. Знаю несколько чудовищных случаев, когда тяжело больных людей отправляли на зону, лишив препаратов, снимающих их боль. И они там умирали в страшных муках. Просто там мне ничего не изменить, и вроде бы ничего нет.
А тут дочь соседки, дети-инвалиды, отчаянные попытки сделать их существование похожим на безмятежное детство… Хоть немного похожим. И чтобы они ничего не знали о всегда подкрадывающейся смерти. Немного, сколько получится, отодвигать муки ее приближения.
Короче, день суда назначен. В поиске я нашла список газетных публикаций на эту тему. Увидела имя одного автора – Елена Горячева. Эта журналистка помогала одной моей знакомой, у которой похитил сына его биологический отец. Ребенок чуть не погиб, но у них получилось спасти его. Я дождалась десяти утра и позвонила этой знакомой. Попросила телефон Горячевой. Через час ехала к Лене на своем велосипеде. Она жила недалеко.
Горячева напоила меня чаем, показала ворох бумаг для обороны хосписа и нападения на его врагов. Я потрясенно рассматривала снимки и видео неведомого мира постоянно побеждаемых страданий, опасностей и безмятежных детских радостей. Как будто вокруг не зима, не грозные ветры, не пандемия и не человеческая жестокость, а солнце и пальмы страны Лимпопо.
– А почему это вас так заинтересовало, Арина? – спросила Лена. – Есть какие-то соображения, идеи?
– Я понятия не имела об этой проблеме. И она, наверное, вообще не моя, потому что идей нет. Я просто вчера совершенно случайно узнала, что в «Лучике» работает дочь моей соседки. Стало интересно, почитала, нашла вашу статью, узнала о суде. И теперь мне просто нужно побыть рядом со всем этим, не получится отстраниться.
– Что кажется вам самым главным, опасным, странным, каким угодно, но самым? – уточнила Лена.
– Не собственно факт готовящейся расправы. Он почти национальная традиция – выбирать беззащитных жертв, легкую добычу для тех, кому платят по количеству заведенных дел. Самым невероятным мне кажется донос. Вы не в курсе, кто его написал?
– Мне сегодня должны привезти его копию. Пришлось воспользоваться своими связями. Вряд ли вам что-то скажут фамилии, наверное, это конкурирующие медицинские организации. Но я могу вам прислать на имейл.
– Да, спасибо. Я физик, мне по любому поводу нужны точные данные и условия. А потом… Вдруг идея. Мозг давно не работал по-настоящему.
Электронную почту я проверила уже к вечеру, на ходу. Просто убедилась, что письмо от Лены пришло. Смотреть не было возможности. Дверь своей квартиры открывала ледяными, скованными руками: в Москву пришел мороз.
– Мама, – попросила я, – налей мне ванну, просто кипяток, пожалуйста. Иначе не оттаю.
Стала выбираться из холодных тряпок, и тут раздался звонок в дверь. Я накинула халат, открыла, от неожиданности потеряла дар речи. На площадке стояла Тоня. Замаскированная и закутанная до полного сходства с огородным пугалом, она требовательно смотрела на меня светлыми, оледеневшими глазами поверх запотевших темных очков.
– Можно войти? – спросила она тоном приказа. – У вас очень грязная площадка и слишком много квартир в коридоре. Это безобразие, нарушение всех правил эпидемиологической безопасности.
– Да, наверное, – согласилась я. Не просто не перестроили дома, но еще и уборщицу уволили из-за кризиса. Приходится мириться. – Заходите, конечно, Тоня. Но, боюсь, у нас дома тоже не очень стерильно. Я только что вошла. А маме одной трудно убирать.
– Ничего. Нормально. Мы можем где-то поговорить? Маме вашей лучше побыть отдельно. Все же группа риска, а она, говорят, ходит по магазинам.
Я завела Тоню в свою комнату, вышла и перехватила маму, которая по своему вечному радушию уже выходила из кухни с подносом угощений для гостьи.
– Не нужно, мама. Не тот случай. Это просто геморройная тетка, которая видит в людях только заразу. Мне кажется, у нее ко мне то ли просьба, то ли претензия. Я ей заказ привозила, она недалеко живет. Ты иди, я очень быстро ее выпровожу и приду к ужину.
Тоня сняла верхний слой своей одежды-изоляции, присела на краешек стула и уставилась на меня твердым, навязчивым, немигающим взглядом.
– В чем дело, Арина? Вам невозможно дозвониться, и я понимаю, что вы внесли мой телефон в черный список. После того, как я вам так доверилась… Как никому за последний год. – Тоня вдруг всхлипнула. – Простите, но это так больно: в очередной раз ошибиться, оказаться преданной и растоптанной. Опять одна, со всеми своими горестями.
Тут произошло то, что можно, видимо, считать знаком крайнего отчаяния и безграничного доверия. Тоня сдернула свою черную, плотную маску, стащила с головы вязаный шлем и распутала шарф. Смотри, мол, как открыта я не только любой инфекции, но даже ножу в сердце! Это меня так впечатлило, что я начала виновато мямлить:
– Ну, да, Тоня. У меня есть свои тараканы и проблемы с постоянным дефицитом времени. Я закрываю полностью контакт, когда общие дела и темы закончены. Мне кажется, что я так освобождаю время для оперативных дел.
– Освобождаете время от человеческого общения? От страданий ближнего?
– Примерно так, если грубо. На самом деле я сама выбираю себе ближних.
– Поняла. Прошу прощения за вторжение. Я сейчас уйду в эту ненастную ночь. Только один вопрос, требующий честного ответа. Дело в моей истории с дочерью? Вы осудили меня за нечуткость и эгоизм? Вы отодвинули меня в стан недругов или вообще врагов человечества, в данном случае маленьких беззащитных калек? Я ведь всего лишь мать, которая не преподносит дочери свою жизнь в самом прямом, физическом смысле на раскрытых ладонях. Я ничего от нее не требую, но и не готова умирать прямо сейчас ради ее благотворительного то ли хобби, то ли шоу с калеками.
– Вопрос получился не один, Тоня. Но я постараюсь ответить как можно короче и яснее. И это будет, конечно, честно, потому что нет для меня ничего бессмысленнее, чем ложь. Да, дело в этом. Вы правильно поняли. Я как-то смотрела ваш прямой эфир и поняла главное, как мне кажется. Вы очень опытный мастер передергивания. Во всех случаях. Но в данном – это особо извращенный цинизм. От вас никто не требует жизни в открытых ладонях. Ни дочь, ни больные дети, понятия не имеющие о вашем существовании, ни остальное человечество.