Смолл вышел из спальни, пожал мне руку, поинтересовался, как идут дела. Я ответил, что все нормально.
—Марси принесет тебе выпить?— он опустился в зеленое, в тон дивану, кресло.
—Да.
Он повернулся к кухне.
—Марси, принеси и мне.
Марси что-то крикнула в ответ, наверное, давала понять, что просьба Смолла не останется без внимания.
—Что-нибудь делаешь?— спросил он, имея в виду работу в кино.
—Ничего.
—И не собираешься.
—Не собираюсь.
—Если бы ты предложил свои услуги, от них бы не отказались.
—Спрос не так уж велик.
—Черта с два.
—Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь. Вернулась Марси с бокалами на алюминиевом подносе, обслужила нас и устроилась в уголке дивана, положив одну ногу под себя.
—Вкушаешь обычную лекцию, Эдди?— спросила она.
—Крис все еще полагает, что я оставил многообещающую карьеру.
Смолл вытянул ноги, положил одну на другую. Был он в светло-коричневых брюках, желтой рубашке и коричневых туфлях. Волосы давно поседели, появился животик, но лицо осталось тем же: длинное, с выступающим подбородком, запавшими щеками, тонким носом и глубоко посаженными черными глазами, которые, в соответствии со сценарием, могли выражать хитрость, испуг или жестокость.
—Но ты же не можешь не признать, что вложил немало сил и ума, чтобы выйти на достигнутый тобой уровень. Теперь получается, что все зазря. Твоему старику это не понравилось бы.
—Он умер,— напомнил я.
—Тем не менее. Я помню тебя мальчишкой, лет пяти или шести. Он частенько говорил мне, что придет день, когда ты станешь первоклассным каскадером.
—Разумеется,— кивнул я.— А в десять лет я уже учился фехтовать. Как и хотел с самого детства.
Мой отец был летчиком-каскадером, одним из первых, появившихся в Голливуде в двадцатых годах, готовых воплотить в жизнь любую причуду сценаристов, взамен требуя лишь десять долларов да место для ночлега. Всю жизнь он гордился тем, что в 1927 году участвовал в съемках «Ангелов ада» и принимал участие в воздушных боях над бухтой Сан-Франциско. Погиб он в возрасте шестидесяти одного года, врезавшись в пассажирский состав, над которым его просили пролететь на предельно малой высоте. От него мне достались двадцать одна машина, изготовленные до 1932 года, дом, заставленный мебелью, и воспоминания. Но, как и сказал Смолл, отец всегда хотел, чтобы я стал каскадером. В двенадцать он научил меня управлять автомобилем, в четырнадцать — самолетом, и к поступлению в университет я был уже признанным гонщиком, фехтовальщиком, гимнастом, боксером, членом Ассоциации каскадеров и Гильдии актеров кино и регулярно снимался в фильмах.
—Я могу замолвить за тебя словечко в двух-трех местах,— добавил Смолл.
—Нет, благодарю. Ничего не получится.
—Ты должен попробовать еще раз,— настаивал он.— Нельзя же взять все и выбросить… все годы, которые ты провел в университете.
—Только три. Меня вышибли.
—Все равно надо попробовать.
—Может, ему нравится его нынешнее занятие,— вступилась за меня Марси.
—Может, он больше не хочет падать с лошадей.
—Во всяком случае, я об этом подумаю,— я решил успокоить Смолла и, тем самым, положить конец лекции.
—Дай мне знать, если я смогу помочь,— кивнул он.
—Помочь ты можешь даже сейчас.
—Я к твоим услугам, дружище.
—Мне нужно кое-что выяснить.
—О чем?
Скорее, о ком. Меня интересуют два парня.
—Кто именно?
—Сальваторе Коллизи и некий Полмисано.
Лицо Смолла стало бесстрастным. Он посмотрел на Марси.
—Пойди куда-нибудь.
—Куда?
—О боже, какая разница. Куда угодно. Хоть на кухню. Приготовь что-нибудь.
Марси быстро поднялась и направилась к кухне. Она явно рассердилась. И вскоре из кухни донеслось громыхание кастрюль.
В действительности его звали не Кристофер Смолл, но Фиоре Смолдоре, родился он в Восточном Гарлеме на 108-й улице и к четырнадцати годам стал в школе букмекером. Его старший брат Винсент Смолдоре быстро поднимался в гангстерской иерархии, и ему прочили блестящее будущее, но одним октябрьским утром 1931 года его изрешеченное пулями тело нашли на углу 106-й улицы и Лексингтон-авеню. Винсент Смолдоре стал еще одной жертвой в жестокой битве за власть между Джо Массериа и Сальваторе Маранзано. Старший брат Фиоре Смолдоре (вскоре ставшего Кристофером Смоллом) настаивал, чтобы тот закончил школу, но семь пуль в теле Винсента убедили Фиоре, что счастья надо искать в другом месте. К Рождеству 1931 года он оказался в Лос-Анджелесе. Снимался в массовках, в эпизодах, затем выяснилось, что у него хороший голос. Так он нашел себя, а в Нью-Йорке его друзья и враги, завсегдатаи кинотеатров, подталкивали друг друга локтями, когда видели его на экране. Кроме того, им нравилось иметь знакомого, который при необходимости мог показать им Голливуд, даже если он и не был кинозвездой. И Смоллу не оставалось ничего другого, как водить по Голливуду тех, кто нажил в обход закона немалые состояния в Нью-Йорке, Кливленде, Чикаго, Детройте и Канзас-Сити.
—В сороковых и пятидесятых не было никаких проблем,— как-то рассказывал мне Смолл.— Я водил их по самым фешенебельным ресторанам, и мы фотографировались, где только можно. Но знаешь, куда они хотят ехать теперь? В Диснейленд, вот куда. О господи! Я побывал в Диснейленде уже раз пятьдесят,— каждую фотографию приходится украшать подписью, вроде «Крису, отличному парню, от его друга, Ника» или «С благодарностью за чудесное время, Вито».
Смолл наклонился ко мне, уперевшись локтями в колени, на его лице отразилась искренняя озабоченность.
—Чего хотят Коллизи и Полмисано?
—Ты их знаешь?
—Знаю. Чего они хотят от тебя?
—Чтобы я повидался в Вашингтоне с одним человеком.
—Каким человеком?
—Крестным отцом Анджело Сачетти. Они утверждают, что Сачетти не умер и что его крестный отец хочет, чтобы я его нашел.
—Где?
—Крис, этого я не знаю.
—Почему ты?
—Понятия не имею.
Смолл поднялся, подошел к книжным полкам и взял одного из фарфоровых котят.
—Знаешь ли, Марси собирает их.
—Знаю. Я подарил ей пару штук.
—Сальваторе Коллизи,— обратился Смолл к котенку.— Когда-то давно, в Ньюарке его звали Желтые Гетры.
—Он все еще носит их,— вставил я.
—Что?
—Гетры. Только теперь они перламутрово-серые.
—Он всегда будет их носить. Хочешь знать, почему?
—Ладно, почему?
—Потому что у него мерзнут ноги. А тебя интересует, почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе?— он вернулся к зеленому креслу, сел и уставился на меня.
—Так почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе?
—Потому что тридцать семь лет назад, когда он был обычной шпаной на 116-й улице, один парнишка с приятелями прихватил Сальваторе, когда тот трахал его сестру. Знаешь, что они сделали? Устроили небольшое торжество. Наполнили ванну льдом, добавили соли, поставили в нее бутылки с пивом, а потом сняли с Коллизи ботинки и носки и опустили его ноги в ледяную воду, чтобы охладить его любовный пыл. И так продержали его три часа, пока не выпили все пиво, а затем отвезли в Ньюарк и выбросили из машины. Он чудом не потерял ноги, но с тех пор они у него постоянно мерзнут, вот почему он всегда носит гетры, за что и получил соответствующее прозвище.
—Что произошло потом?
—Он выждал. Выждал, пока снова смог ходить. А потом начал действовать. Расправился со всеми. Одни угодили под автомобиль, других зарезали, третьих застрелили. Он потрудился на славу. Основательный парень, этот Коллизи, если уж что-то делает, то на совесть. Его труды не остались без внимания, Коллизи перебросили на Манхэттен, а затем сюда. С тех пор он здесь и живет.
—А Полмисано?
—Этот-то,— пренебрежительно фыркнул Смолл.— Джузеппе Полмисано, он же Джо Домино. Только что вышел из тюрьмы в Атланте, где отсидел шесть лет за торговлю наркотиками. Обычный солдат и не слишком умен. Хочешь знать, почему его иногда зовут Джо Домино?
—Почему?
—Ты заметил, как странно торчит у него левая рука, словно он не может ее разогнуть?
—Заметил.
—Так вот, его поймали как-то ночью, четверо, и сломали ему руку в четырех местах. Каждый по разу. А потом перерезали шею и оставили умирать. Только он не умер, хотя они повредили ему голосовые связки. Поэтому у него такой писклявый голос и он всегда носит свитера с закрытым горлом. На нем была водолазка, не так ли?
—Я подумал, что он просто хочет следовать моде. Смолл покачал головой.
—Нет, он носит их с тех пор, как ему перерезали горло.
Я отпил из бокала, ожидая продолжения. Смолл разглядывал пол, держа свой бокал обеими руками. Мне показалось, что он уже забыл о моем присутствии.
—Почему его прозвали Джо Домино?— я решил напомнить о себе.
Смолл даже вздрогнул от неожиданности.
—Почему? Видишь ли, все это происходило как раз после того, как Уоллес Бири [1]снялся в «Да здравствует Вилья!» Ты его видел?
—Видел.
—Помнишь сцену, когда Бири решает сэкономить патроны и выстраивает своих пленников по три или четыре в затылок друг другу? А затем убивает их всех одной пулей. Так вот, Полмисано, когда поправился, увидел этот фильм, и идея ему понравилась. Он поймал этих четверых, заставил их встать в затылок друг другу и убил всех одним выстрелом из армейского ружья. Они попадали в стороны, как кости домино. Так, во всяком случае, говорили, и его прозвали Джо Домино.
—Интересные у тебя знакомые.
—Тебе известно, откуда я их знаю.
—Да, ты мне рассказывал. А крестный отец Сачетти? Ты его знаешь?
Смол помолчал, уставившись в пол.
—Пожалуй, налью себе еще виски. Тебе добавить?
—Нет, благодарю.
Он поднялся и скрылся на кухне. Вскоре вернулся с полным бокалом, причем виски в нем на этот раз было больше, чем воды. Выпил не меньше половины, закурил.
—Крестный отец,— повторил я.