Я пошевелился, чтобы дать ему понять, что я все еще здесь, но не сказал ни слова, опасаясь разрушить доверительную атмосферу, и сидел с нетронутым стаканом в руке. Я не прочь выпить, но только не тогда, когда меня используют в качестве дневника.
— Вы же знаете, как это бывает в браке, в каждом браке, — уныло продолжал он. — Пройдет какое-то время, и мужик вроде меня — обыкновенный паскудный мужик вроде меня — хочет пощупать бабу. Какую-нибудь другую бабу. Гадость, наверное, но именно так оно и есть.
Он посмотрел на меня, и я сказал, что уже встречался с такой точкой зрения.
Он опрокинул свой второй стаканчик. Я передал ему бутылку. На сосне сойка поднималась вверх с ветки на ветку — прыгала, даже не раскрывая крыльев и ни на миг не теряя равновесия.
— Ну да, — продолжал Билл Чесс, — все эти бедолаги в горах наполовину чокнутые, и мне тоже этого не миновать. Живу я здесь и горя не знаю, жилье дармовое, каждый месяц получаю чек на солидную пенсию, плюс еще полстолько в облигациях военного займа, женат на чудесной милашке-блондинке, каких еще поискать надо, — живу и понятия не имею, что я мешком из-за угла пришибленный. Меня, видите ли, вот на что потянуло. — Он ткнул пальцем в сторону дачи из красной секвойи на том берегу. Вечерний свет окрасил ее в цвет бычьей крови. — В двух шагах от дома, прямо под окнами — и с кем? С расфуфыренной шлюшкой, которая мне и даром не нужна. Господи, это ж надо быть таким кретином.
Он опрокинул третий стаканчик и поставил бутылку на валун. Затем выудил сигарету из кармана рубашки, зажег спичку о ноготь большого пальца и сделал несколько жадных затяжек. Я дышал осторожно, приоткрыв рот, безмолвный, как взломщик за портьерой.
— Вот ведь какая чертовщина, — заговорил он наконец, — раз уж меня потянуло на сторону, можно было думать, что я не стану гадить рядом с собственным гнездом, и уж если клюну, так хотя бы на другой тип. Но ведь даже этого не было! Курвочка с той дачи — она такая же блондинка, как Мьюриэл, тот же размер и вес, тот же тип, даже цвет глаз почти такой же. Но зато, приятель, во всем остальном — большущая разница. Красивая, это верно, но не красивее моей, это любой скажет, а я и подавно. Значит, в то утро жег я мусор у них во дворе. Занимаюсь своим делом, а что мне еще там делать? И тут она появляется в кухонной двери, в пижаме, причем такой прозрачной, что видны ее розовые соски. И говорит своим ленивым паскудным голосом: «Зайди выпить, Билл. Грех вкалывать в такое чудесное утро». А я что, я же выпить не дурак. Захожу через кухонную дверь и угощаюсь. Стаканчик, другой, потом из кухни переходим в дом. И чем я ближе к ней подбираюсь, тем яснее читаю в ее глазах, что нам прямой путь в спальню.
Он умолк и смерил меня холодным, жестким взглядом.
— Вы меня спрашивали, удобные ли там кровати, и я сразу встал на дыбы. Хотя вы ничего такого не имели в виду. А я как раз об этом только и думал. Так вот — кровать, в которой я побывал, была удобная.
Похоже, в душе его происходила борьба. Как всегда, верх взяло виски. Он сделал из бутылки долгий яростный глоток, потом туго, будто от этого что-нибудь зависело, завернул колпачок. Потом подобрал камень и с силой швырнул его в воду.
— Вернулся я домой по плотине, — медленно продолжал он уже захмелевшим голосом. — Иду, как по воздуху плыву. Было дело — и сплыло, никто ничего не узнает. И сколько же раз мы, мужики, накалываемся на таких делах, верно я говорю? Было дело, да не сплыло. Нет, не сплыло. Пришлось мне выслушать от Мьюриэл, что она об этом думает. Она даже голоса не повысила, но сказала мне о таких вещах, о которых я даже не подозревал. Да уж, дело всплыло так, что любо-дорого.
— И она ушла от вас, — сказал я, когда он умолк.
— В ту же ночь. А меня и дома-то не было. Я до того себя паскудно чувствовал, что трезвым все это никак не мог выдержать. Доковылял до своего «форда» и укатил на Пума-Лейк, на северный берег. Там стакнулся с парой таких же подонков, как я сам, и нажрался до поросячьего визга. Правда, легче мне от этого не стало. Гудели до пятого часа утра. Вернулся домой, а Мьюриэл уже нет, упаковалась и ушла, ничего не оставила, только записку на комоде и немного кольдкрема на подушке.
Он достал из потертого старого бумажника листок бумаги с загнутыми углами и передал его мне. На вырванном из блокнота листке в голубую линейку карандашом было написано:
«Прости, Билл, но мне легче умереть, чем жить с тобой дальше. Мьюриэл».
Я вернул ему записку и спросил, глядя на тот берег:
— А там как?
Билл Чесс подобрал плоский камешек и попытался пустить по воде «блинчиком», но тот его не послушался.
— А никак, — сказал он. — Она упаковалась и укатила в тот же вечер. Больше я ее не видел. И видеть не желаю. За целый месяц от Мьюриэл ни слова, ни единого словечка. Где она, понятия не имею. Может, с другим мужиком. Надеюсь, он обращается с ней получше моего.
Он поднялся, достал из кармана ключи и забренчал ими.
Он подхватил бутылку и вручил мне то, что осталось от пинты.
6
Мы спустились вниз по склону, к берегу озера и к узкому гребню плотины. Билл Чесс шагал впереди, размахивая своей негнущейся ногой и придерживаясь за веревочное ограждение на железных стойках. В одном месте вода ленивыми спиральными струйками перехлестывала через бетон.
— Утром возьмусь за колесо и малость спущу воду, — сказал Билл через плечо. — Больше ни на что эта хреновина не годится. Киношники его поставили три года тому назад. Снимали здесь картину. И маленький пирс вон на том конце — тоже их рук дело. Они тут много чего понастроили, потом разобрали и спустили вниз, но Кингсли договорился, чтобы они оставили пирс и это вот мельничное колесо. Это, мол, придает колорит.
Следуя за Биллом, я поднялся по массивным деревянным ступенькам на веранду дома Кингсли. Чесс отпер дверь, и мы вступили в теплую тишину. В наглухо запертом помещении стояла духота. Свет, проникающий сквозь жалюзи, рисовал на полу узкие полоски. Продолговатая гостиная выглядела жизнерадостно: индейские ковры, мягкая «горная» мебель с металлическими планками на стыках, занавески из веселенького вощеного ситца, дощатый пол из твердой древесины, множество ламп и небольшой встроенный бар с круглыми табуретками в одном из углов. Чистое, ухоженное помещение вовсе не выглядело покинутым в спешке.
Мы перешли в спальни. Их было две. В двух — по две односпальных кровати, а в одной — еще и просторная двуспальная кровать с кремовым покрывалом, украшенным вышивкой из шерсти тускло-фиолетового цвета. Билл Чесс сказал, что это хозяйская спальня. На туалетном столе лакированного дерева располагались туалетные принадлежности из нефритовой эмали и нержавеющей стали и широкий ассортимент косметики. На нескольких баночках кольдкрема красовался размашистый золотой знак фирмы «Гиллерлейн». Одна из стен комнаты целиком состояла из шкафов с раздвижными дверями. Я открыл один такой шкаф и заглянул внутрь. С виду он был полон одежды, какую женщины носят на курортах. Я закрыл дверцу и выдвинул из-под шкафа глубокий ящик для обуви. В нем было с полдюжины пар туфель, выглядевших как новенькие. Я вернул ящик на место и разогнулся.
Билл Чесс стоял прямо передо мной, выдвинув челюсть, упирая в бедра свои могучие кулаки.
— Это с какой же стати вы роетесь в хозяйкиных нарядах? — со злостью спросил он.
— Есть причины, — сказал я. — Например, когда миссис Кингсли уехала отсюда, она не вернулась домой. Муж не видел ее с тех пор и не знает, где она находится.
Он уронил руки вдоль бедер, судорожным движением кистей подал кулаки вперед.
— Так и есть — легавый, — прорычал он. — Первый взгляд не обманывает, но я сам себя разубедил. Ну, парень, а я-то перед тобой разоткровенничался. Рыдает крошка Нелли на дружеской груди… Ну, парень, и дешевка же я!
— Я ценю чужое доверие не хуже других, — сказал я и, обогнув его, прошел в кухню.
Большая, зеленая с белым комбинированная плита, раковина из лакированной желтой сосны, автоматический водонагреватель на кухонной веранде; с противоположной стороны кухня выходит в веселенькую столовую с множеством окон и дорогим набором пластмассовой посуды для завтрака. Повсюду полочки с цветными тарелками, стаканами и рюмками, с набором оловянных сервировочных подносов.
Я ожидал увидеть грязные чашки и блюдца на столе для сушки посуды, стаканы со следами помады, пустые бутылки в неположенных местах, засилье муравьев и мух — короче, типичный бардак в духе богемы из Гринич-Виллиджа. Но все было в безупречном порядке. Какой бы распущенной жизни ни предавалась миссис Дерек Кингсли, распустехой она не была.
Вернувшись через гостиную, я вышел на фасадную веранду и подождал, пока Билл Чесс запрет дом. Когда он сделал это и обернулся ко мне все с тем же мрачным видом, я сказал:
— Я не просил вас изливать мне свою душу, но и останавливать вас не стал. Мистеру Кингсли незачем знать, что его жена крутила с вами любовь, — если только за этим не скрывается нечто большее, чем я могу понять в настоящий момент.
— Черт бы вас побрал, — сказал он, не изменяя выражения лица.
— И пусть берет, я не возражаю. Но вы все же скажите мне, могла ваша жена уехать вместе с миссис Кингсли?
— Не понял, — сказал он.
— После того, как вы уехали, чтобы утопить свое горе в вине, они могли подраться, потом помириться и выплакаться друг у дружки на плече. После чего миссис Кингсли могла подвезти вашу жену в город. На чем-то же ей надо было уехать, так ведь?
Это звучало глупо, но он отнесся к моим словам достаточно серьезно.
— Ерунда. Мьюриэл не из тех, кто рыдает на чьем-то плече. У нее вообще глаза не на мокром месте. Если б она и вздумала обрыдать чье-нибудь плечо, то выбрала бы не эту потаскушку. А что до отъезда, так у нее свой «форд». На моей тачке ей было трудно ездить — там рычаги переставлены под мою хромую ногу.
— Это я так, просто мысль пришла в голову, — сказал я.
— Если придут еще такие же мысли, гоните их в шею, — посоветовал мне Билл Чесс.