По отношению к своему новому знакомому я вдруг стала холодна, как лед, а когда он однажды дотронулся до меня своими сильными длинными пальцами – даже вздрогнула. Нет, я вовсе не пай-девочка, могу и сама для придания речи сочности запулить ненормативной лексикой – но я терпеть не могу хамелеонов. Со мной он, значит, ластится, как котик; на подчиненного орет, как разгневанный буйвол, а с начальством или с крутыми, наверно, скулит, как поджавшая хвост собака?…
Может, я слишком требовательна и несправедлива, но мы расстались просто друзьями (и даже обменялись телефончиками), но ни отвечать на звонки моего нового знакомого, ни встречаться с ним мне больше не хотелось…
…А потом начались будни. Я по-прежнему проживала у милой старушки на Лиговке. И оказалось, что в Питере – как, наверно, в любой точке на земле – жизнь далеко не столь безоблачна, как кажется в первый день, когда утреннее солнце ломится в окна.
Я наведалась в порт. Меня манили синие просторы. У пирса стоял белоснежный паром. В криках чаек мне чудилось: «Плыви! Плыви!…» Но когда я, с третьего захода, добилась аудиенции в кадрах, мне предложили место буфетчицы на сухогрузе, уходящем в Арктику. И преподнесли сие как величайшее одолжение, за которое я должна расплатиться – желательно натурой, не выходя из начальственного кабинета.
Я уже планировала совершить инкогнито налет на столицу – за дипломом и трудовой книжкой – и снизить уровень своих притязаний до дилера в плавучем казино – как однажды на выходе из порта все-таки столкнулась нос к носу с ним…
– Ты… – только и произнес Георгий.
Я подтвердила:
– Да, это я.
– Как ты здесь?
– Вот хочу попроситься юнгой на твою яхту.
– Яхту?! – поразился он.
– Ты что, не строишь больше яхт?
– Нет.
– Что же ты делаешь в порту?
– Собираюсь в Барселону. Представителем «Роскомфлота».
Он нетерпеливо глянул на часы.
– Что, летишь на всех парусах? – спросила я.
– Признаться, да. На послезавтра куплен билет, а жене до сих пор еще визу не дали.
– Ты давно женат?
– Года четыре. А ты?
– А я только собираюсь, – соврала я.
– За кого?
– За одного яхтсмена.
Врать – так по-крупному!
– Я его знаю? – нервно спросил он.
– Нет, – сказала я.
Он сразу успокоился. И, кажется, даже, сволочь, искренне порадовался.
– Поздравляю. На свадьбу пригласишь?
– Мы лучше вместе с ним придем к тебе в Барселону на своей яхте.
– О, давай! Жена будет очень рада. И старший сын – тоже. Они скучают без яхт.
– А ты – скучаешь?
В вопросе был двойной смысл. Я имела в виду: скучаешь – по мне. А он услышал: скучаешь – без яхт.
– Я?… Я, признаться, нет. Наверно, в молодости парусами объелся. Ну, ты извини, мне пора бежать. Еще куча дел осталась.
И Георгий, не оглядываясь, умчался куда-то мимо пакгаузов.
«Вот и все, – сказала я себе. – А я-то, идиотка, думала, что прошлое можно вернуть…»
Выходит, то, ради чего (если положить руку на сердце) я приехала в Питер, не случилось. И что мне здесь теперь делать, на продуваемых всеми ветрами – морскими ветрами! – проспектах?
Ветер с моря выбивал из глаз слезы.
…Но я уже не могла просто вернуться в Белокаменную, и явиться к Денису и на работу, и заявить всем: «Здравствуйте, это я. Я не умирала, я воскресла!» Я не хотела старой жизни!
И кто сказал, что в новой жизни будет легко? Я не должна оставлять попыток. Я буду сражаться, биться и строить ее, мою новую жизнь – с солнцем, небом и морем.
А пока… пока… Что ж, я могу расслабиться… Деньги есть – я сняла со своих кредиток все наличные – бог его знает, что там, в банках, делают со счетами безвременно ушедших… Белые ночи не кончились, и у меня есть время подумать: каким путем я все-таки могу добраться до той синевы – неба ли, моря, – которая с детства манит меня… Ведь океан прекрасен, даже если рядом нет Георгия.
Назавтра, решила я, объявляется День Забвения и Избытия Горечи. А это значит – поход в салон красоты, и шопинг, и новые визиты в «Идеальные чашки» и «Сладкоежки». Я буду делать все, чтобы развеяться, забыть Георгия, теперь уже навсегда, и поднять себе настроение…
Однако у бабулиного подъезда на Лиговке я увидела нечто, от чего у меня в пятки ухнуло сердце.
Первой моей мыслью было бежать, но ноги приросли к асфальту.
А тут и он повернулся. И увидел меня.
И бросился ко мне. И заключил в объятия. И заплакал. А потом стал медленно сползать по мне, становясь на колени, но по-прежнему не отпуская меня из кольца своих рук.
– Боже мой… – простонал он.
Да, это был он. Денис.
– Боже мой, это ты. Это правда. Ты жива.
Мне оставалось только глупо улыбаться и плакать – от его слез и его верности.
– Я нашел тебя, – только и шептал он. – Боже! Ты жива.
– Да, это я, и я жива, – по-идиотски ответила я.
– Как хорошо! – продолжал бормотать он. – Я не верил, не верил, не верил!… Господи, как же я тебя искал!… Я бы умер, если б не нашел тебя… Тебя не опознали… Слава богу… А потом та самая барменша… В зале отлета в аэропорту… Она слышала краем уха ваш разговор с тем парнем и рассказала мне о вашем обмене… Ксюшечка моя, милая! Ты жива!…
Денис то смеялся, то плакал, стоя на коленях и уткнувшись лицом мне в лоно.
– Надо мной все смеялись, а я бросился в Питер… Все гостиницы обошел, все кафе… А потом мне подсказали про бабу Зину… Господи, зачем ты со мной это сделала? Почему ты хотя бы не позвонила? Ты совсем не любишь меня, да?…
– Встань, – сказала я сквозь слезы, но он ничего не слышал и только бормотал:
– Я тебя нашел, и теперь неважно, любишь ли ты, я буду любить тебя так, что хватит на двоих, и я никуда не отпущу тебя и даже рук никогда не разниму… Ты моя, моя, моя!… Слышишь: теперь ты навсегда моя!…
А я не могла ничего ответить Денису, потому что тоже плакала – и молча пыталась поднять его с колен, потому что было ужасно неудобно: мы стояли ровно посреди питерского двора-колодца, и кое-где в окнах уже стали появляться первые любопытствующие лица.
– Динька, а ты стал совсем другой… – пробормотала я.
Он обнял меня еще крепче, а я выдавила:
– И, наверно, проголодался ужасно… – И сквозь слезы улыбнулась и запустила руки в его шевелюру: – Пойдем, я тебе что-нибудь приготовлю… Баба Зина разрешит… Для начала хотя бы яичницу…
Дарья КалининаПолет на метле
Ту женщину Сева заметил еще на перроне. Ее просто невозможно было не заметить. Будь ты стар или молод, будь ты мужчиной или женщиной, ты не мог не обратить на нее своего внимания. Даже дети поворачивали головы и смотрели вслед с некоторой робостью, а те, что помладше, так и вовсе с затаенным страхом.
Сева своими собственными ушами слышал, как один мальчик спросил:
– Мама, а тетя ведьма?
Мать шикнула на ребенка, а поймав взгляд Севы, смущенно улыбнулась и тихонько произнесла одними губами:
– И ведь не возразишь.
После чего она поспешила завести ребенка в вагон, в который как раз начали запускать пассажиров. Сева тоже проследовал к своему вагону, который находился в середине состава, нашел свое купе и занял в нем свое законное место. Стандартного размера купе было переделано под сидячие места, так что помещалось в него не четыре, как когда-то, а сразу шесть человек. Но на стоимости билетов это не сильно отразилось. Была бы воля Севы, поехал бы он ночным, чтобы нормально лечь, вытянуться на своей полке, но время поджимало, пришлось брать те билеты, которые были в наличии.
Не успел Сева устроиться, как в купе ввалились еще двое пассажиров. Это были муж с женой, средних лет и обремененные кучей багажа, который они принялись рассовывать всюду, куда только можно, торопясь занять как можно больше свободного пространства. Были они оба в теле, и Сева ничуть не удивился, что, едва устроив багаж, они разложили на столе огурцы с помидорами, бутерброды с сыром, разлили лимонад по стаканчикам и принялись за трапезу с таким аппетитом, словно год провели на необитаемом острове.
Чтобы не смущать их, Сева вышел в коридор, где немедленно столкнулся с еще одним пассажиром, желающим стать его соседом. Это была очаровательная девушка с нежным личиком и воздушным облаком светлых волос.
– Можно мне пройти?
Взгляд ее голубых глаз проник в сердце Севы так глубоко, как рыболовный крючок входит в горло карася. Сева тут же вернулся в купе и помог очаровательной Оленьке устроить ее нехитрые пожитки на уцелевшем клочке свободного пространства. Куда будут ставить свои вещи двое других пассажиров, оставалось лишь догадываться. Но следующим пассажиром оказался худощавый молодой человек, подтянутый и безупречно выбритый. Багажа у него не было совсем, лишь небольшая плоская сумка, в которую вряд ли могло поместиться нечто большее, чем смена нижнего белья.
Он окинул взглядом жующих за столиком соседей, которые как раз приступили к дегустации чесночной колбасы, купленной тут же на вокзале, и ноздри его дрогнули то ли от гнева, то ли от брезгливости, то ли просто он не выносил аромата чеснока. Но из купе он выскочил так резко, что столкнулся в дверях с последней пассажиркой.
Раздался громкий возглас, прозвучавший столь неожиданно, что у милой Оленьки с колен спланировал на пол ее журнал, а у разинувших рты супругов выпали куски колбасы, шмякнувшиеся обратно на стол.
Потом супруг выругался:
– Это же… твою дивизию!
Где-то Сева его понимал, потому что и сам он был в похожем состоянии. А причиной тому было явление их новой соседки. Чрезвычайно высокая для женщины, она была одета в черное свободное платье, которое доходило ей почти до пят и болталось на ней, словно на вешалке. Худое лицо обрамляли длинные черные волосы, распущенные по плечам. Рот был покрыт густым слоем алой помады, такого же цвета были и острые ногти у нее на руках. И в довершение всего парада на голове у нее красовалась высокая и тоже черная шляпа – колпак!