Дом располагался на границе гетто и города.
Я всегда смотрела из окна Янкеля, когда мама уходила в город менять кольца, одежду на еду. Однажды другую женщину немец затравил собакой.
В гетто тоже устраивали акции, чуть ли не каждый час нужно было ждать нападения.
Под лестницей выкопали подпол и устроили тайник. Поставили лавку, сверху задвинули доски пола, и там сидели, дожидаясь окончания акции.
Перед началом одной акции, когда надо было срочно удирать в тайник, мама испугалась и потеряла сознание. Янкель не бросил ее, поднес к носу уксус, сделал искусственное дыхание; потом отвел в подвал.
Первыми немцы догадались о нашем убежище.
Я в суматохе съехала по лестнице на спине, ударилась сильно и не могла подняться. Янкель на руках снес меня.
Он говорил, чтобы держали доску с землей: немцы не могли найти вход, ходили поверху.
Мы сидели под землей в страшной духоте три дня и четыре ночи. Жара невыносимая, ребятишки плакали, свои папы-мамы задушили их.
На четвертую ночь украинские полицаи с помощью собаки нашли отдушины и начали копать.
Янкель велел мужчинам держать подушками потолок. Стало слышно, как они пьяные вдрызг разговаривают: «Уходим до утра, никуда евреи не денутся».
Ушли, кажется.
Янкель объявил: «Теперь удирайте, кто куда может!..»
Мы с мамой сначала пошли на верхние этажи, ей захотелось напиться.
Вдруг на нас — полицай с винтовкой. Прицелился в меня.
Что-то бормочет — лыка не вязал.
Я говорю маме: «Мама, отдай ему», — на идиш.
Она сняла с шеи у меня мешочек с золотом и бриллиантами, отдала.
Он отвернулся.
Мы выбежали в город. Никого живых не видно, все убитые.
Четыре немца навстречу пьяные. Пели, орали. Мама прижала меня к стене. Они прошли, прикоснулись почти, не заметили.
В одном разрушенном доме имелось убежище; мама о нем знала. Пришли туда. Навстречу — двое страшных мужчин в нижнем белом белье: «Уходите!.. Или мы вас убьем!..»
Поспешили из города. Вот тогда на мосту немцы заметили, погнались, стали стрелять. Мы легли в болото. Вечером мама собрала с меня огромных насосавшихся пиявок.
Ночь провели в сторожке лесника.
Я была в одних трусиках. Так убежали из гетто: в жарком подвале другой одежды не требовалось.
Рано утром пошли в родное село Теклы — Чеборовку. Мама хотела попасть к Текле.
Рассвело, на поле ребята пасли коров.
Появился поляк и хотел отвести нас к немцам: за каждого еврея давали награду — тысячу злотых. Мама отдала ему две тысячи злотых, он отпустил.
Мы спрятались в стогу, зарылись в сено.
К тому времени пять дней ничего не ели.
Какой-то мужик подошел к стогу и покликал нас. Оказалось, принес свежий хлеб и банку с молоком. Пообещал, что к вечеру вернется, заберет к себе. Не помню, кто он. Маме не понравилось: «Когда начнет смеркаться — уйдем».
Прибежали пастушата: «Жидовки!..»
«Это уже хорошо. Их всего пятеро ребят», — сказала мама.
Один пастушонок вступился: «Не троньте их!.. Она хорошая».
Я узнала моего знакомого. Перед войной дарила ему кое-что, угощала лакомствами.
Он привел нас к Текле.
«Нет, здесь нехорошо оставаться», — посмотрев, объявила мама; к Текле зачастую наведывались немцы.
Но в ту же ночь я заболела скарлатиной. Сильнейший жар — до беспамятства.
Месяц оставались у Теклы, и она ухаживала за мной, все-все делала.
А потом, когда я поправилась, отвела нас утром в немецкое хозяйство рядом с Баворошизно — там работало много евреев и других отпущенных из концлагеря.
Маму сразу узнали:
«Инженерова, целую ручки…»
Накормили молоком с хлебом.
И мама решилась: «Пойдем опять к Лешко».
Утром, около восьми часов, дома была одна его жена. Когда мы вошли, она встала, поглядела в окно, и ей привиделось, вдалеке у деревьев в утренней дымке Матка Божка помахивает ей рукой: «Спрячь их».
«Хорошо, придет Лешко, я буду с ним говорить».
Так мы остались у них в знакомой норе под крышей.
Слышали разговоры людей внизу: «Кто-то видел, как в лесу бежала инженерова с дочкой…»
Сидели тихо.
Мама заметила, как злая соседка стала следить за Лешко и его женой — зачем они часто ходят наверх. После этого лишь раз в день приносили еду, забирали грязь… Мы год не мылись.
Целый год! Что там делать? Украинскую газету приносил Лешко. Петь, рассказывать сказки, хотя я упрашивала маму, — она не могла. Семьдесят сантиметров наклон — ни встать, ни сесть. Я потом несколько лет не могла выпрямиться, ходила согнувшись к земле. Вместо обуви — обертки из тряпок. Каждый день выпивали по стакану самогона, чтобы не замерзнуть.
Когда подошли советские войска и завязали бой с немцами — все попрятались в землянках с картошкой, и Лешко перевел нас в землянку. Я не сумела разогнуть ноги. Маму вели под руки, она не могла идти.
Перестали бомбить и стрелять — вернулись обратно наверх. Так не один раз.
Потом как-то осмелели, успокоились. Сошли вниз. Жена Леш- ко нагрела бадью воды, отдраила меня щеткой с мылом.
Пришли наши бывшие соседи издалека, которые знали отца и маму.
Мы прожили еще неделю.
Однажды прибежал взволнованный Лешко — в город Чертков вернулись немцы, убили пятьсот евреев, что работали в немецком хозяйстве. Нельзя оставаться: все про нас знают.
Мы уходили от них. Мама хотела подарить жене Лешко что-нибудь из драгоценностей, отблагодарить. Она наотрез отказалась. Дала нам хлеба на дорогу.
Через два дня на открытом поле повстречались с советскими солдатами. Нас накормили. В маме весу было меньше сорока килограммов, ее на ходу качало. Видимо, развивалась чахотка. В госпитале подполковник главный врач, еврей, вгляделся в нее и принял… он ее больше года в госпитале держал. И, представь, поднял.
А меня на все это время поместили в женский монастырь, и я жила с монашками — такой маленькой нелюдимой букой с неразгибающейся спиной. Они за мной нежно ухаживали, опекали, занимались…
Обидней и непонятней всего, что я столько имен помню, а главного имени — нашей чудесной спасительницы, жены Лешко, — не знаю. Святая женщина. Его ведь убили через два дня после нашего ухода. Только советские вошли. Как полицая и украинского националиста. Вот как все несправедливо.
Знакомые украинцы, у кого во дворе мама закопала свое добро, вернули ей все в сохранности. Люди…
А знаешь, какие самые лучшие люди на свете? — Монашенки.
— Мама ваша красивая, наверное, была?
— Очень.
— Таня — в нее. Вы тоже, Анна Израилевна, очень красивая.
— Спасибо на добром слове… — Аннушка улыбнулась — немного снисходительно, немного печально. — Пойду готовить ужин. Таня должна с работы прийти.
— Не грустите. Я вас в обиду не дам, — сказал Володя. — Так ли, эдак ли — они мое мнение учтут.
ГЛАВА 15. ОПАСНОЕ ЗНАКОМСТВО
Борис Лагутин вышел из такси, не доезжая полсотни метров до места.
Еще в машине он надел дымчатые очки особого фасона, закрывающие большую часть лица.
Когда таксист уехал, он идя по улице достал из кармана какую- то темно-пегую удлиненную щетку и сунул себе под нос. По пути, в следующем доме, располагался магазин одежды — Борис, зайдя в него, подошел к зеркалу, оглядел внимательно свое лицо, придавил плотнее пальцами усы — и остался доволен.
Усы закрывали верхнюю губу; опускаясь по углам рта, неузнаваемо изменили облик журналиста.
Он, продолжив путь, свернул в арку в безлюдный двор, на ходу снимая куртку, выворачивая наизнанку — она оказалась двусторонней, — надел ее яркими клетками наружу. Шапку с коричневой меховой оторочкой и с козырьком убрал в портфель, а на голову натянул остроконечный вязаный колпак попугайно-зеленого цвета.
Когда он в конце дома вышел со двора на улицу — это уже был не Борис Лагутин, а некто цирковой, эксцентричный, да, пожалуй, экспортного исполнения.
И с охранниками он заговорил новым голосом, с видимым усилием подбирая слова, стараясь не коверкать русскую речь.
— Мне нужен ваш главный руководитель фирма, — сказал он. — Мне говорили, что в ваша фирма надежнее и… выгоднее я могу продать моя квартира. Моя большая квартира в престижный район за пределом… внутри Садовое кольцо… Да? — спросил он с идиотским видом, с каким порой переспрашивают иностранцы — все и во всех странах.
Три охранника, одетые в форменную одежду, суетливо предложили ему присесть в кресло.
Старший поднял телефонную трубку, сообщая секретарю руководителя о появлении интересного клиента.
— Сейчас подойдут из дирекции, — обратился он к нему, — вас встретят и проводят наверх.
— Я хочу вести переговоры с главный руководитель, — повторил клиент, радостно улыбаясь и бегая по вестибюлю, наотрез отказавшись от кресла.
Удивительно им свалился потешный и подвижный клиент. Ни секунды не находился в состоянии покоя. Задавал наивные вопросы, дергался, сунул свой нос в угол, где висел огнетушитель. По всем признакам клиент высвечивался перспективный в самом широком смысле слова.
Помощник секретаря повел его по мраморной лестнице на третий этаж — серо-голубой мрамор, сверкающие золотые украшения, полированные перила красного дерева, зеркала на каждой площадке — подвижный субъект бросился к ослепительному стеклу и стал рассматривать себя с видом удивленного дикаря. Расхохотался и объявил вслух:
— Шикарная обстановка… роскошная… Мои приятели не обманули… Я не ошибся, приняв решение прийти сюда, к вам…
Провожающий усмехнулся еле заметно, изобразив на лице почтение, пригласил следовать дальше.
В обширной прихожей его ни секунды не заставили ждать. Распахнули перед ним дверь, рядом с которой на стене золотая табличка гласила: Кадомцев Алексей Иванович, Генеральный директор.
Клиент запутался в тамбуре, образованном двумя дверьми, пошел зачем-то вбок вправо, хотя там некуда было идти, выскочил опять в прихожую. Наконец, секретарша, проскользнув мимо, толкнула вторую дверь, и увидев полившийся из кабинета свет, он благополучно прошагал верным курсом.