Игорь поспешно сел, положил смятую кепку на стол, спохватился, переложил на колени.
Борис кивнул на Сашу.
– Завтра нас…
Игорь приподнялся и поклонился Саше. Саша улыбнулся ему.
– Так вот, – продолжал Борис, – завтра нас отправляют на Ангару. Я договорился: тебя и других товарищей будут по-прежнему сюда пускать. Но тебе пора понять: это не кафе на Монмартре.
– Понимаю, – наклоняясь к столу, прошептал Игорь.
– Здесь закрытая учрежденческая столовая. Пообедал и ушел. Нет денег – не являйся. Такой здесь порядок. А ты его нарушаешь. Тебе могут отказать, это полбеды. Но из-за тебя откажут и другим, твоим товарищам по ссылке. Понял?
– Понял, но я не ссыльный, – поспешно ответил Игорь.
– Кто же ты такой, позволь узнать? – насмешливо спросил Борис.
– Меня не судили, вызвали и сказали: поезжайте в Канск, будете там жить.
– На отметку ходишь?
– Хожу.
– Паспорт есть?
– У меня никогда не было советского паспорта.
– Ты имеешь право уехать?
– Нет.
– Значит, ты такой же, как и мы. А теперь идем!
Борис и Игорь подошли к окошку и вернулись: Игорь с тарелкой борща, Борис с хлебом и прибором.
– Ешь! – приказал Борис. – И не торопись, никто у тебя не отнимает.
Игорь молча ел, наклонившись к тарелке.
– Ведь ты художник, можешь рисовать портреты.
Игорь положил ложку, вытер пальцем губы.
– Не хотят, говорят, фотографии больше похожи и дешевле.
– Можешь малевать какие-нибудь пейзажики, – настаивал Борис, – здесь это любят, в клубе можно подработать к празднику. Надо только шевелить мозгами и не считать себя аристократом.
– Я не считаю, – прошептал Игорь.
– Врешь, считаешь. А меня ты считаешь плебеем.
Игорь мотнул головой:
– Нет, не плебеем.
– Кем же?
Игорь опустил голову, ложка его застыла в воздухе.
– Я вас считаю жлобом.
И еще ниже наклонился к тарелке.
Саша не мог сдержать улыбки.
Борис побледнел.
– Для меня это не новость. Хам, плебей, жлоб – одно и то же. В России. Не знаю, как в Париже. Но так как плебеи, то есть, простите, жлобы, обязаны кормить господ дворян, то я оставляю тебе семь рублей, – Борис вынул из кармана и отсчитал семь рублей, – на десять обедов. Деньги я оставляю на кухне, иначе ты их прожрешь за один день. А вот потом, когда умнешь эти десять обедов, или найдешь другого жлоба, что исключено, или будешь работать, что сомнительно, или подохнешь с голоду, что вероятнее всего.
Он подошел к окошку, переговорил с поварихой, передал ей деньги. Она с недовольным видом кинула их в тарелку, служившую ей кассой.
Саша встал. Игорь тоже встал. Кепка его упала, он наклонился и поднял ее.
Саша протянул ему руку:
– До свидания, я надеюсь, вы устроитесь в конце концов.
– Постараюсь, – ответил Игорь печально.
– Бывай! – сухо кивнул Борис.
Утром к дому подъехал возчик в рваной лопотине, засаленном треухе и стоптанных ичигах. На сморщенном лице вместо бороды кустилась рыжеватая щетина, смотрел он тревожно и озабоченно: не продешевил ли?
Саша и Борис положили на телегу вещи, хозяйка – кулек со снедью. И долго стояла на крыльце, глядя им вслед.
Шагая за телегой, Борис с грустью сказал:
– Как там ни говори, а она много для меня сделала.
В комендатуре их ожидали товарищи по этапу: Володя Квачадзе – высокий красивый грузин в новой черной телогрейке, полученной за месяц до окончания лагерного срока, срок был пять лет; Ивашкин, пожилой типографский рабочий из Минска; Карцев, бывший московский комсомольский работник, доставленный в Канск из Верхнеуральского политизолятора после десятидневной голодовки.
Борис постучал в окошко и сообщил, что телега прибыла, он, Соловейчик, и Панкратов Александр Павлович тоже прибыли.
– Подождите!
Окошко захлопнулось.
Володя Квачадзе держался надменно, хмурился и молчал. Карцев тоже в разговор не вступал, сидел на скамейке, закрыв глаза, слабый, измученный, безучастный ко всему.
– Дороги еще нет, и возчик содрал сто рублей, – сказал Борис, – прогонных у нас пятьдесят. Остальные придется доплачивать.
– И не подумаю, – отрезал Володя, – пусть они доплачивают.
– Дают, сколько положено, – объяснил Борис, – летом, конечно, можно проехать.
– Могу поехать и летом, не тороплюсь, – ответил Володя, – и вообще пустой разговор: у меня нет денег.
– У меня тоже нет, – не поднимая век, тихо сказал Карцев.
– И у меня нет, – виноватым голосом добавил Ивашкин.
Окошко открылось.
– Ивашкин!.. Распишитесь!
Ивашкин растерянно оглянулся.
Квачадзе отодвинул его, сунул голову в окошко:
– Вы даете по десять рублей, а телега стоит сто.
– Выдаем, сколько положено.
Борис наклонился к окну:
– Не у всех есть деньги, как же быть?
– Думайте, как быть, – последовал ответ.
– Вам придется подумать! – крикнул Володя. – Вам! – Квачадзе застучал кулаком по окошку.
– Чего безобразничаете?
– Позовите начальника!
Ивашкин тронул его за рукав:
– Не надо бы скандалить, ребята!
Володя бросил на него презрительный взгляд.
Появился упитанный человек с двумя шпалами в петлицах.
– У кого претензии?
– Мы не можем и не обязаны оплачивать транспорт, – через плечо бросил Володя Квачадзе.
– Идите пешком.
– А вещи? Вы понесете?
– Ты с кем разговариваешь?!
– Мне все равно с кем… Я спрашиваю: кто понесет вещи?
– Норма прогонных утверждена народным комиссаром внутренних дел, – сдерживая себя, объявил начальник.
– Пусть ваш народный комиссар и ездит по таким прогонным.
– Ты что, обратно в лагерь захотел?
Володя уселся на корточки возле стены.
– Отправляйте!
– Сумеем отправить!
– Пы-жалста!
– Конвой! – крикнул начальник.
Вышли два конвоира, подняли Квачадзе, скрутили назад руки.
– От того, что вы его связали, у него деньги не появятся, – сказал Саша.
– Тоже захотел?! – багровея, закричал начальник.
– И у меня от этого деньги не появятся, – спокойно продолжал Саша.
Начальник отвернулся и приказал:
– Телегу загнать во двор.
Квачадзе повели внутрь комендатуры.
Ивашкин кашлянул.
– Нарвемся, ребята!
Карцев не поднял век.
Открылось окошко.
– Соловейчик!
Борис подошел.
– Оплатите сейчас возчику свои прогонные, остальные доплатит уполномоченный в Богучанах. Ему передадите этот пакет, тут документы на всех. Выходите!
Они вышли на улицу. Из ворот управления выехала телега, за ней два верховых конвоира с винтовками. На телеге лежал связанный Володя Квачадзе, непримиримо косил черным злым глазом.
Партия двинулась.
4
У кирпичной стены встали мальчики, на скамейки сели преподаватели, на землю – девочки, приодетые, радостные, торжественные. Кончили десятый класс, кончили школу, расстаются с ней навсегда. Только Варя не пришла.
Не явиться в такой день! Нина задыхалась от возмущения. Не проститься с классом, с товарищами, с которыми провела десять лет жизни, не оставить на память даже фотографии. Не подумать, в какое положение ставит ее, свою сестру, перед педагогическим коллективом.
Несколько дней назад в учительской к ней подошел математик, хвалил Варю – «даровитая барышня». Слово «барышня» неприятно кольнуло. В сестре действительно появилось что-то подчеркнуто несовременное, волосы она носила на прямой пробор, но не просто стягивала их узлом на затылке, а напускала на уши, как женщины на старинных портретах. И взяла манеру поворачивать голову, будто смотрит на все сбоку, со стороны.
Слово «барышня» Нина считала социально чуждым, а потому оскорбительным, приготовилась к тому, что разговор с математиком получится не из приятных, но он смотрел доброжелательно, физик и химичка тоже говорили о Варе хорошо, и он согласно им кивал, Варя может не бояться конкурса, никто из них не сомневался, что она поступит в институт.
Нина отделалась общими фразами: Варя и рисует хорошо, и чертит прекрасно, а когда у человека много способностей, ему трудно найти себя… Не признаваться же в том, что сестра с ней не считается, живет как хочет и ведет себя как хочет.
Курит. На вопрос, откуда такие дорогие папиросы, «Герцеговина флор», узкая пачка, десяток, спокойно ответила: «Купила». И на вопрос, почему так поздно приходит домой, где задерживается, так же коротко отвечала: «У знакомых». Где доставала деньги на папиросы, у каких знакомых сидит до утра – не говорила. Когда Нина спросила, кто дает ей заграничные патефонные пластинки, нагло прищурилась: «Ведь я работаю на японскую разведку. Разве ты не знаешь?»
С вызовом сказала, нарывалась на скандал. Нина раздражение сдержала, улыбнулась, как шутке.
– Думаю, и в разведке больше ценят людей с высшим образованием. Оглянись вокруг, Варюша, в какое время живем. Каждый имеет возможность развить свои способности, разве это не главное? Зачем тебе упускать годы, ведь все учатся…
– Мне неинтересно, понятно тебе?
– А что тебе интересно? – закричала Нина. – В подворотне торчать?!
Как подвернулась на язык эта подворотня, она и сама не знала, понимала, что не в дворовой компании теперь дело, ругала себя, что сорвалась.
Что хочет Варя? Стать чертежницей? Машинисткой? Уехать в Сибирь к Саше? Все может выкинуть, все, что угодно.
Тогда на вокзале, когда Варя увидела Сашу под конвоем, с ней была истерика, она рыдала, ничего не хотела слушать. В трамвае на них оглядывались: девочка в дамской, с чужого плеча, котиковой шубе плачет, закрывает платком лицо.
Дома Нина уговорила ее не ходить к Софье Александровне, и Варя неожиданно послушалась, легла, ее знобило, Нина укрыла ее теплым одеялом: выспится, успокоится, все пройдет. Варя проспала вечер и ночь, не слышала, как приходила Зоя за своим несчастным котиком, не слышала, как Нина утром собиралась в школу. Нина беспокоилась, вернулась пораньше, но Варю дома не застала.