— Ты комсомолка?
— А зачем?
— Лучше в подворотне стоять?
— Мне нравится.
— Дома не ночуешь.
— Ха-ха! Один раз заночевала у подруги на даче, боялась на станцию идти. Нинка бы тоже ночью не пошла. Она еще большая трусиха, чем я, во сто раз. Выходила бы за своего Макса, ничего не умеет, а Максу ничего и не надо, будут ходить в столовую.
— Тебе не рано давать такие советы?
— Пусть не лезет и в мои дела. Шумит, а толку чуть.
— Кем ты хочешь быть?
Вместо ответа она запела высоким детским голоском:
Цветок душистых прерий,
Твой смех нежней свирели,
Твои глаза, как небо голубое
Родных степей отважного ковбоя…
В коридоре раздался звонок.
— Нинка пришла, — не двигаясь с места, объявила Варя, — опять ключи забыла.
— Откуда ты знаешь, что она?
— Я знаю, как каждый жилец звонит.
Вошла Нина, увидела Варю на кровати в позе, которую сочла неприличной, увидела ее открытые колени, и началось:
— На уме мальчики, лак для ногтей, губная помада морковного цвета, разбирается. Часами сидит перед зеркалом и загибает ресницы кухонным ножом.
— Ножом? — удивился Саша.
— Или висит на телефоне, только и слышишь: крепжоржет, вельвет, красное маркизетовое, голубое шелковое… Я пять лет носила одну кофточку, каждый день ее стирала и до сих пор не знаю, из какого она материала. А сестрица моя три дня бегала по магазинам, искала пуговицы к платью. Галош не признает, валенки презирает. Украла у меня туфли, стоптала на танцах, потом подбросила в ванную. Сегодня туфли, завтра стащит деньги, а так как денег у меня нет, пойдет воровать.
— Не пугай! — сказал Саша. — Не пугай себя и не пугай ее.
Но Варя не пугалась. Притворно зевнула, сделала скучающие глаза — слышала все это, слышала сто раз.
— Меня поражает ее жестокость. Смеется над Максимом. Разве это ее дело? Низко, бестактно.
— У Макса невеселый вид, — дипломатично заметил Саша.
У Нины потемнели глаза.
— Я ценю Макса, прекрасный, чистый парень. Но о чем я могу думать? Я вот этодолжна еще поставить на ноги.
— Пожалуйста, не сваливай на меня, — сказала Варя.
— Поручили выпустить стенгазету, — продолжала Нина. — Она пошла в соседний класс и списала там номер от слова до слова, даже фамилии поленилась изменить. К чему она придет, что ее ждет?
Варя нащупала ногой туфли, встала.
Цветок душистых прерий,
Твой смех нежней свирели…
В райком Саша шел спокойно. Вот инстанция, которая не побоится все решить. Вести заседание будет первый секретарь Столпер.
Саша долго сидел в коридоре, дожидаясь, пока его вызовут. За дверью слышались голоса, обрывки выступлений, но всех перебивал, обрывал, останавливал высокий, резкий голос. Испуганные люди выскакивали из кабинета, бежали к шкафам, хватали папки, высокий, раздраженный голос несся им вдогонку. Саше нравилось, что Столпер гоняет этих чиновников. Так он будет гонять и Баулина, и всех, кто приклеил ему, Саше, ярлык врага.
Дверь приоткрылась.
— Панкратов!
Народу собралось много, люди сидели вдоль стен и за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Столпер, худой человек со злыми, усталыми глазами, хмуро посмотрел на Сашу, кивнул Зайцевой.
— Докладывайте! И покороче.
Зайцева голосом аккуратной ученицы огласила материалы дела. Когда она читала эпиграммы, кто-то засмеялся. Эпиграммы звучали глупо. Потом Зайцева сказала, что эти факты должны рассматриваться в связи с главным.
И тут Саша впервые услышал, что Криворучко — бывший участник оппозиции, какой именно, Саша не понял. Зайцева упомянула Одиннадцатый съезд партии, «рабочую оппозицию», затем коллективное письмо в ЦК партии, подписанное и Криворучко, что это за письмо, Зайцева не сказала. Потом она сообщила, что в свое время Криворучко исключали из партии за то, что не порвал связи. Какие это связи, с кем, когда, тоже не сказала, только добавила, что в партии его восстановили, но объявили выговор. Потом еще один выговор он получил за засоренность железной дороги социально чуждыми и классово враждебными элементами. Что за дорога и кем был на ней Криворучко, Зайцева тоже не сказала. И вот опять исключен, на этот раз за срыв строительства. Хотя список исключений и выговоров был в личном деле Криворучко, Зайцева говорила так, будто это она его вывела на чистую воду, сама потрясенная тем, что ей удалось обнаружить человека, замешанного в преступлениях, о которых она знала из учебников.
Слушая Зайцеву, Саша понимал, что дело Криворучко вовсе не так просто. Над Криворучко тяготеет прошлое. Саша не мог понять только, какое отношение это имеет к нему лично.
Столпер взял Сашино дело, перелистал. Все молчали. Только слышался быстрый шелест раздраженно перекидываемых страниц.
— Что у тебя творится, Баулин?
Баулин встал, резко проговорил:
— Криворучко исключен нами из партии.
— Общежития не построил, — подхватил Столпер, — а эта его работа, — он ударил ладонью по папке, — проглядели? Спохватились, когда они выпустили антипартийный листок.
— У нас нет данных о связи Панкратова с Криворучко.
— У него нет данных! — Столпер скривил губы. — Панкратов выступает против марксизма в науке, и после этого ему доверяют выпуск праздничного номера газеты, он и превращает его в антипартийный листок. Панкратов защищает Криворучко, этот декан, как его?…
— Янсон, — быстро подсказала Зайцева, показывая, как хорошо она выучиладело.
— Янсон защищает Панкратова. Ведь это клубок!Где его политическая оценка? Объясните: почему именноПанкратов защищал Криворучко?
— Панкратов за это тоже исключен, — отрезал Баулин.
— Нет, не за это! — закричал Столпер. — Его исключили, когда он уже выступил с открытым забралом. А то, что он защищал Криворучко, вас не насторожило? Члены бюро предлагали принять решение, а вы, товарищ Баулин, не захотели. Товарищ Лозгачев предлагал. А вы, Баулин, отложили дело и дали возможность Панкратову выпустить антипартийный листок. У вас под носом Криворучко разлагал студентов. Или вы думаете, что Панкратов сам по себе выпустил газету, сам по себе выступал против марксизма в науке? Кто за его спиной? Не хотите разобраться! Кого боитесь?
— Мы никого не боимся, — грубо ответил Баулин, имея в виду самого Столпера. И Столпер это понял. Он пристально посмотрел на Баулина и неожиданно спокойно сказал:
— Придется разобраться в обстановке института.
— Пожалуйста, — сказал Баулин.
— Что значит «пожалуйста»? — опять взорвался Столпер. — Мы у вас на это разрешения не спрашиваем, товарищ Баулин. Почему Янсон не явился на разбор дела?
— Болен.
— Болен… А где директор института?
Баулин пожал плечами.
— Не пришла.
— Ничего себе организация, — усмехнулся Столпер, — не случайно вас обводят вокруг пальца. Вот еще товарищ Малов раздобрился, раздает хвалебные характеристики. Ты знал, Малов, зачем Панкратову она понадобилась?
Малов поднялся со своего места, высокий, широкий, сутулый, борец в пиджачной паре. Он сидел у стены, почти рядом с Сашей, но Саша только сейчас его заметил.
— Знал.
— Он тебе рассказал, за что исключен?
— Рассказал.
— Так рассказал, как ты здесь слышал?
— Именно так.
— И после этого ты выдал характеристику?
— После этого и выдал.
— Как это понимать, товарищ Малов?
— Я написал, что было четыре года назад.
— А может быть, он и тогда обманывал партию?
— Он тогда партию не обманывал, он тогда краску на спине таскал.
— Какую краску?
— А вот, — Малов показал на стол, — которой ваше сукно красят.
— Что значит «ваше»? — побагровел Столпер.
— А что на вашем столе лежит.
— И что из этого следует?
— Парнишка, комсомолец, работал, завод строил. Что я должен написать? Что было, то было.
— Было одно, стало другое, — сказал Столпер примирительно, по-отечески, — если бы Панкратов обратился толькок тебе — это одно, а когда человек бегает по наркомам, использует родственные связи — это другое. Вот чего вы не учли, товарищ Малов.
— Может, и не учел, — упрямо возразил Малов, — только я его на работе видел. И трудно мне поверить, что он враг партии.
— Не такие люди становились врагами партии, — сказал Столпер. — Послушаем Панкратова…
Саша встал. Его исключат, это ясно. Все, что здесь говорилось, нелепо, но чем дальше катится дело, тем больше обрастает обвинениями, и он никак не может выбраться из этого рокового круга. Он не сумеет их переубедить. Нелепые эпиграммы, инцидент с Азизяном, Криворучко — вот факты. Действует неумолимая сила. И все-таки надо защищаться.
— Что касается Криворучко, — сказал Саша, — то на бюро я рассказал про случай с лопатами.
— Какие лопаты? — перебил его Столпер.
— Лопаты на стройке, кладовщика не было…
— Не крутите вола! — рассвирепел Столпер. — Отвечайте: почему вы защищали Криворучко?
— Я его не защищал. Я сказал только, что действительно стройматериалов не было.
— Значит, не только лопат, а и материалов не было, — усмехнулся Столпер, — так бы и говорили. Хорошо, продолжайте, — добавил он устало, подчеркивая этим, что задавать Саше вопросы бесполезно — выкручивается.
— Я не был знаком с Криворучко, никогда с ним в жизни не разговаривал.
Столпер покачал головой, причмокнул губами, но ничего не сказал.
— Что касается преподавателя по учету, то он вел курс халтурно.
— Марксизм — халтура? — Столпер в упор смотрел на Сашу.
— Нет, но…
— Все, Панкратов, хватит! — Столпер встал, одернул гимнастерку, она сидела на нем неуклюже, как сидит военная форма на узкогрудом и узкоплечем штатском человеке. — Мы вас выслушали. Вы не желаете разоружиться перед партией, вы и здесь пытаетесь нас обмануть. Вы свободны, идите!