— Сашка, ты молодец, — сказала Позднякова.
Осторожная Роза Полужан тихо спросила:
— Победа?
Сольц, видно, забыл про Сашу. Недоуменно смотрел, как входят в кабинет восемь человек, и подумал, что назначил какое-то совещание. Но на календаре никакой записи не оказалось.
Глинская протянула ему руку, они были знакомы, Сольц узнал ее, с неуклюжей галантностью поднялся. Он оказался совсем маленького роста.
— По делу транспортного института, — объявил секретарь.
Это ничего не говорило Сольцу, он не знал дела транспортного института, а Сашу по близорукости не узнал. Все же привычным движением руки пригласил всех сесть.
Глинская развернула перед Сольцем стенгазету. Стенгазета все время свертывалась в рулон, и Глинская прихватила ее по краям пресс-папье и массивным стаканом для карандашей. Сольц растерянно следил за ее действиями.
— Вот эти эпиграммы, — сказала Глинская.
Сольц нагнулся к газете, близоруко сощурился.
Свиная котлета и порция риса -
Лучший памятник на могилу Бориса.
Он поднял глаза, не понимая, зачем эти эпиграммы. И тут увидел Сашу, тот напряженно смотрел на него. Тогда только Сольц вспомнил вчерашнего молодого человека, сидевшего в его кабинете. Он снова прочитал эпиграмму, нахмурился.
— В чем же здесь контрреволюция?
— Тут несколько эпиграмм, — ответила Глинская.
Сольц опять наклонился к листу.
Упорный труд, работа в моде,
А он большой оригинал,
Дневник теряет, как в походе,
И знает все, хоть не читал.
— Номер посвящен шестнадцатой годовщине Октябрьской революции, — сказал Баулин.
Сольц обвел всех сощуренным, близоруким взглядом, пытаясь разобрать, кому принадлежит этот голос. Перед ним сидели хорошенькая белокурая Надя, Саша, маленький скособоченный Руночкин, испуганная Роза, растерянный Ковалев.
— Октябрьская революция не отменила эпиграмм, — сурово ответил Сольц.
— Они помещены под портретами ударников, — настаивал Баулин.
Теперь Сольц увидел, кто спорит с ним.
— Раньше только на высочайших особ нельзя было сочинять эпиграммы. И то сочиняли.
— Труд «в моде» — разве это правильно? — упорствовал Баулин.
— Труд, труд! — дернулся Сольц. — Буржуазные конституции тоже начинаются со слов о труде. Вопрос в том, какой труд и во имя чего труд. Что в этой эпиграмме против труда?
— Видите ли…
— Вижу, как вы ломаете молодые жизни! — Сольц обвел рукой сидевших перед ним ребят. — Вижу, как вы их мучаете и терзаете. Это о них Ильич сказал: «Вам жить при коммунизме». Какой же коммунизм вы им преподносите?! Вы его выкинули из института, куда ему идти? В грузчики?
— Он и работает грузчиком, — заметил Янсон.
— Мы его учили, это же наш будущий советский специалист. А вы его на улицу. За что? За эпиграммы? Молодость имеет свои права. И первое ее право — смеяться.
Опять с неуклюжей галантностью он повернулся к Глинской.
— В их годы мы тоже смеялись. Теперь они смеются, и слава богу! Если молодые смеются, значит, хорошо, значит, они с нами. А вы их по зубам! Эпиграммы друг на друга написали… А на кого им писать? На меня? Они меня не знают. Над кем же им смеяться?
— Исключение утверждено райкомом, — предупредил Баулин.
— Утверждено, утверждено! — Сольц побагровел. — Как это у вас быстро получается!
Глинская, которая чувствовала себя здесь гораздо уверенней, чем в институте, примирительно спросила:
— Как поступим?
— Восстановить! — хмуро и решительно ответил Сольц.
11
Ребята вышли на улицу.
Руночкин скосил глаза.
— Надо отметить.
— Я — за, — радостно согласилась Надя.
— Мне нужно в другое место, — отказалась Роза.
— Пожалуй, и я поеду, — сказал грустный Ковалев.
— Привет Лозгачеву, — напутствовал его Руночкин.
У них оказалось несколько рублей, у Нади тоже.
— Заедем ко мне, умножим капитал, — предложил Саша.
Дома он обнял и поцеловал мать.
— Знакомься! Нас восстановили… Ура!
Софья Александровна заплакала.
— Здрасьте! — сказал Саша.
Она вытерла слезы, улыбнулась. И все равно сердце ее было полно тревоги.
— Нина звонила.
— Мы зайдем за ней.
Нины дома не оказалось. В коридоре Варя разговаривала по телефону.
Саша положил руку на рычаг.
— Собирайся!
— Куда? — она с любопытством оглядела хорошенькую Надю.
— Выпивать и закусывать.
Быстро смеркалось, зажглись фонари. Саша любил предвечерний, зимний, деятельный Арбат, его последнее оживление. Все в порядке, все на месте. Он идет по Арбату, как ходил всегда, все токончилось.
На углу Афанасьевского им попался Вадим в оленьем полушубке и якутской шапке, с длинными, до пояса меховыми ушами.
— Покорителю Арктики! Давай с нами!
— Удачу обмывать? — сразу догадался Вадим.
— Именно.
— Поехали в «Канатик», чудное место, — поглядывая на Надю, предложил Вадим.
— Сюда должна прийти Нина.
По крутой лестнице они спустились в «Арбатский подвальчик», низкий, разделенный толстыми квадратными колоннами, и отыскали свободный столик в дальнем углу. Пахло кухней, пролитым пивом, трактирными запахами полуресторана, полупивной. Тускло светили неуклюжие бра, косо подвешенные на низких изгибах арок. На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон — музыканты уже пришли.
Саша протянул через стол меню.
— Что будем заказывать?
— Как дорого, — вздохнула Надя.
— По силосу и по землетрясению, — предложил Руночкин.
— Не за винегретом и не за студнем мы сюда пришли, — возразил Саша.
— Единственное, зачем сюда приходят, это кофе с ликером «какао-шуа», — объявил Вадим с видом ресторанного завсегдатая.
На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером.
— Мы голодные, — сказал Саша. — Варя, что будешь есть?
— Бефстроганов.
Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову.
— Выгоднее заказывать разные блюда, — заметил Вадим.
— А вот и Нина, — вполголоса, как бы про себя проговорила Варя, сидевшая лицом к выходу.
— Забились в самый угол… — оживленно говорила Нина, подходя к столику, — Сашенька, поздравляю, — она поцеловала его, — как только прочитала твою записку, все поняла. Я и не сомневалась, — она покосилась на Варю, — и ты здесь…
— И я здесь.
— Жалко, Макс не знает, — продолжала Нина, усаживаясь между Вадимом и Руночкиным.
Грянул оркестр… «Ах, лимончики, вы мои лимончики, вы растете у Сони на балкончике…» Официанты быстрее забегали по тесным и низким проходам.
— Сольц — человек, — сказал Руночкин.
— Только ужасно нервный, — добавила Надя.
Жуя бефстроганов, Вадим заметил:
— Саша прошел через горнило страданий. А без страданий…
— Ненавижу страдальцев, — перебил его Саша.
— Перефразировка Прудона, — Вадим продолжал рисоваться перед Надей. — После угнетателей я больше всего ненавижу угнетенных. Но бывают обстоятельства… Например, это…
Он скосил глаза на соседний столик. Рядом с пижонами уже сидела девица с красивым испитым лицом.
— Социальное зло, — сказала Нина.
— А может, патологическое явление, — возразил Вадим.
— Не патология и не социология, обыкновенная проституция, — сказал Саша. — Меня не интересует, почему она этим промышляет, задумываться над ее психологией — не желаю. Вот Нина, Варя, Надя — я готов их любить, уважать, почитать. Человек морален, в этом его отличие от скотины. И не в страдании его жизненная функция.
Подпевая оркестру, Варя тихонько затянула:
— «Мы тебя любили нежную, простую… Всякий был пройтись с тобой не прочь».
— Почему так любят блатные песни? — спросил Вадим. И сам ответил: — Мурка умирает, бедный мальчишка позабыт, позаброшен, и никто не узнает, где могилка его. Человек страдает — вот в чем смысл.
— Не выворачивай кишки, — перебил его Саша.
Вадим надул губы.
— Ну, знаешь, такая нетерпимость.
— Не обижайся, — сказал Саша, — я не хочу тебя обижать. Но для тебя это абстракция, а по мне это проехало.Теперь подсчитаем наши ресурсы, вдруг хватит еще на бутылку.
Денег хватило еще на бутылку мальчикам и на мороженое девочкам.
— Только не торопиться, — предупредил Вадим, — растянем на вечер.
— Варя, тебе завтра в школу, — напомнила Нина.
— Я хочу послушать музыку.
— Не трогай ее, — сказал Саша, — пусть посидит.
Ему хотелось доставить Варе удовольствие. И сам он был счастлив. Дело не в том, что он всем доказал. Он отстоял нечто гораздо более значительное, он защитил веру этих ребят. Больше, чем когда-либо, его мучило теперь сознание незащищенности людей. На его месте Руночкин махнул бы рукой и уехал. Надя Позднякова поплакала бы и тоже уехала. Вадим, попади он в такую историю, тут же бы сломался.
И только Варя не придавала Сашиной истории особого значения. Если бы ее исключили из школы, она бы только радовалась. Она сидит рядом с ним в ресторане, ей кажется прекрасным этот кабак, молодые люди в «чарльстонах», джазисты на эстраде, трубач, надувающий щеки, ударник, самозабвенно жонглирующий палочками. К девице за соседним столом уже приставали двое пьяных, тянули за свой столик, а пижоны трусили, не могли защитить. Девица ругалась, плакала, официант грозился ее вывести.
— Кобелиная охота, — черные Сашины глаза сузились.
— Не ввязывайся, — предупредил Вадим и тут же отодвинулся, зная, что Сашу удержать нельзя.
Саша встал, сутулясь и поводя плечами, подошел к соседнему столику, мрачно улыбнулся.
— Может быть, отстанем? — он умел бить и бил крепко.
Две толстые наглые морды, сиреневые рубашки, один в фетровых бурках, другой в широченном клеше, сукины сыны, хамы.
Тот, что в бурках, пренебрежительно отстранил Сашу рукой, второй вклинился между ними, будто желая их развести.