Поели драчены из общей миски и отправились на почту, оставили заявления, чтобы им все пересылали в Кежму, Саша написал маме, что чувствует себя прекрасно, Ангара — грандиозная река, он ни в чем не нуждается, а писать ему следует в Кежму, до востребования.
Они вернулись домой. На улице лежали лайки, хвост кренделем, даже не поднимали голову, когда мимо проходила женщина с коромыслом или выкатывалась из ворот толпа ребятишек.
— Не вижу ни одного мало-мальски подходящего объекта, — сказал Борис, — девушка на почте — и это местная элита… Между прочим, здесь распространена трахома — упаси вас господь вытираться их полотенцами! Да, так по главному вопросу: заметили вы девчушку, что вертится возле нашего дома? Такая скуластенькая, ничего девочка.
Саша видел ее, она разговаривала с хозяйским сыном.
— На вас заглядывается, — добавил. Борис.
— Она совсем девочка.
— Почему? Лет шестнадцать. Вполне годится. Потом они выходят замуж и превращаются в рабочих лошадей. Присмотритесь.
— Растление малолетних, — засмеялся Саша. — С меня достаточно пятьдесят восьмой статьи.
У дома на завалинке сидела та самая девчонка, небольшая, стройная, крепконогая, с точеным, хорошо очерченным личиком, крутым лбом, полными губами. В чуть выдающихся вперед зубах был заметен отдаленный тунгусский, монгольский оскал. Глухо застегнута кофточка, длинная деревенская юбка закрывает до щиколоток босые ноги с твердыми грязными ступнями. Она жевала серу и смотрела на Сашу небольшими карими смеющимися глазами.
— Чего смеешься? — спросил Саша.
Она прыснула, закрыла рот рукой, вскочила, убежала, хлопнув калиткой. Но Саша видел, что она подглядывает за ним в щелку.
— Дикарка, но прелесть, статуэтка, — сказал Борис.
На ужин дали паренки — изрезанную пареную брюкву и бурдук — овсяный кисель. Опять все, в том числе хозяйка и ее сын, хлебали из общей миски. Старуха жаловалась: нет ни молока, ни мяса, даже рыбы — нет мужика в доме, некому рыбачить.
Во время ужина снова появилась соседская девчонка. Открыла дверь, увидела Сашу, опять прикрыла, затаилась в сенях.
— Чего прячешься, чувырла змеиная?! — крикнула старуха. Та продолжала тихо стоять в сенях. — Мешаная девка, — объяснила старуха. — Лукерьей звать. Лукешка, — опять крикнула она, — заходи в избу-то. Вот у городских еда нова.
Саша нарезал остатки колбасы для Карцева.
Лукешка вошла и стала в дверях.
— Капошная девка, — сказала старуха, имея в виду малый рост Лукешки, — по обоим родовым капошная, и отец, и мать… Где братанья?
— Лешак их знат, — ответила Лукешка, косясь на Сашу, — в лесу, однако.
— На корчевье, ломовщина, или пьянствуют, рюмочки-то, они заманчивые. Отец с нимя?
— С нимя…
Лукешка кивнула на Карцева.
— Больной?
— Больной, — ответила старуха, — все бормотал. Кого он бормотал? Душа с телом расстается. Что стоишь? Садись, поговори, вон он какой баской, — и кивнула на Сашу.
Но Лукешка не садилась, стояла в дверях, жевала серу, косилась смеющимся взглядом на Сашу, босоногая, в кофте навыпуск и длинной юбке. Ее гибкое тело пахло водой, рекой, сеном. Она была в той короткой поре деревенской юности, когда девушка еще не изнурена работой, домом, детьми, ловкая, сильная, все знает, получила воспитание в общей избе, где спят вместе отец с матерью и братанья с женами, на грубой деревенской улице, откровенная, наивно-бесстыжая.
Саша протянул ей кусок колбасы.
— Попробуй.
Лукешка не двинулась с места.
— Бери, лешакова дочка, жабай! — сказала старуха.
Лукешка взяла колбасу.
— Ваши третьеводни на рыбалку ходили? — спросила старуха.
— Ходили.
— Много добыли?
— Два ведра добыли.
— Тебе сколько лет? — спросил Саша.
— Кого? — переспросила Лукешка.
— Годов тебе сколько?
— Кто его знат… Шестнадцать, однако…
— Кого кружаш, — возразила старуха, — нашему Ваньке пятнадцать и тебе пятнадцать.
Лукешка поскреблась плечом о косяк и ничего не ответила.
— Лукешка!!! — послышалось с улицы.
— Тебя ревут, — сказала старуха.
— Меня, — ответила Лукешка, не двигаясь с места.
— Лукешка!
— У, варнак! — выругалась Лукешка и вышла, хлопнув дверью.
— Справная девка, — сказала старуха Саше, — ты ей катетку подари, она и погуляет с тобой.
— Что значит катетка?
— Ну, платок по-вашему.
— Интересно, — усмехнулся Саша.
Карцев ночью стонал, задыхался, просил посадить его, сам уже сесть не мог.
Утром Саша и Борис отправились в больницу. К врачу тянулась длинная очередь. Люди сидели в коридоре и на крыльце. Соловейчик прошел прямо в кабинет. За ним Саша. Молодой врач выслушал Бориса и, узнав, что дело идет о ссыльном, велел принести предписание от райуполномоченного НКВД.
— Человек умирает, — грубо сказал Саша, — какое вам еще предписание?!
— Баранов знает какое, — ответил врач.
Баранов вышел к ним во двор, заспанный, нелюбезно спросил, в чем дело, недовольно нацарапал на бумажке; «Райврачу. Осмотрите больного адм.-ссыльного Карцева».
Они вернулись в больницу. Снова Борис прорвался без очереди и вручил бумажку. Врач сказал, что после приема зайдет.
Вечером он пришел, осмотрел Карцева, определил воспаление легких и отек легкого на фоне общей дистрофии. Нужна кислородная подушка, ее нет, нужна госпитализация, но больница на десять коек, а лежат двадцать человек. Выписал лекарство и велел поить на ночь горячим молоком. Но по сурово-замкнутому взгляду Саша понял, что для него Карцев уже мертв.
Утром Карцеву стало легче и он попросил позвать Баранова.
— Зачем он тебе? — удивился Саша.
— Пойди, скажи, — задыхаясь и кашляя, говорил Карцев, — есть кислород, все есть. Идите, идите, пусть придет.
Они пошли, Борис предложил зайти за Володей Квачадзе.
— Он умеет с ними разговаривать.
Володя выслушал их спокойно, даже сочувственно. Хочет загладить свой поступок на Чуне, когда оставил Карцева в холодном сарае? Вряд ли… Вероятнее другое: есть повод поскандалить с начальством, утвердить себя, и повод серьезный — не хотят оказать ссыльному медицинскую помощь.
— Карцев просил, чтобы Баранов пришел к нему.
— Что?! — Володя повернулся к Саше, лицо его было страшно. — Просил Баранова прийти?!
Голос его дрожал, и, как всегда, когда он волновался, грузинский акцент слышался очень сильно.
— Не может же он сам в таком состоянии идти к нему.
— Он просил Баранова прийти?! — повторял Володя, с ненавистью глядя на Сашу. — И вы взялись за такое поручение?
Саше надоела его нетерпимость.
— Что ты на меня смотришь, первый раз видишь?
— Володя, успокойтесь, — сказал Борис, — Саша тут ни при чем.
Володя помолчал, потом мрачно произнес:
— Карцев — провокатор.
— Почему?! — поразился Саша. — Он три года просидел в политизоляторе, голодал, вскрывал вены.
— Просидел, голодал, вены вскрывал! — закричал Володя, бегая по комнате. — Всякие сидят, разные сидят и голодать должны со всеми… Зачем его в Москву повезли?
— Ему дали ссылку, — заметил Борис.
— Ну и что?! — снова закричал Володя. — Такие и в ссылке нужны. "Отошел, признал ошибки? Нет, извините, мало, докажи делом! Нам референты нужны…"
— Будь это так, — возразил Саша, — Баранов не заслал бы его в Чадобец, а оставил здесь, в Богучанах.
— Баранов ни-че-го не знает! В пакете были только наши справки. А такоепридет потом, со спецпочтой. Карцев хочет ему объяснить, что он свой, его надо лечить, надо спасать. Всех из Верхнеуральска разослали по лагерям и тюрьмам, а его в Москву! Зачем? В Третьяковскую галерею?
— Все, кто с тобой не согласен, или сволочи, или провокаторы, — сказал Саша, — мы пойдем к Баранову.
— Ну что ж, — угрожающе проговорил Володя, — присоединяйтесь к этой работе, присоединяйтесь!
— Не пугай! Не таких видели!
— Кого ты видел?! — снова закричал Володя. — Ты ничего не видел. Маменькин сынок! Ты в сорок градусов лес не валил. Ты не видел, как подыхают люди на снегу. Как харкают кровью. Карцева пожалел! А тех, кого Карцевы посылают на смерть, не жалеешь?
— Прежде всего мне жаль тебя, — сказал Саша.
Когда подошли к дому Баранова, Борис остановился.
— Давайте, Саша, все трезво обдумаем. Можно не соглашаться с Володей, но в известной логике отказать ему нельзя. Зачем Карцеву понадобился Баранов? Лечь в больницу? Это и мы можем потребовать. Тогда зачем? Вы, Саша, только начинаете, а я уже потерся здесь. Нет ничего страшнее такого подозрения, оно разносится мгновенно. И на всю жизнь — доказать обратное невозможно. Я готов идти в больницу, ухаживать за Карцевым, что угодно, горшок вывести. Но устраивать ему свидание с Барановым не хочу.
— Я пойду один, — сказал Саша.
Борис задумался, потом предложил:
— Давайте сделаем так — потребуем у Баранова больницу, а то, что Карцев звал его, не скажем. А там, в больнице, если ему нужен Баранов, пусть вызовет официально, через доктора.
— Врача я вам дал, что еще? — раздраженно спросил Баранов.
— Его надо положить в больницу.
— Так ведь сказано: нет мест.
— Человек умирает.
— Не умрет.
— Но, если умрет, мы сообщим в Москву, что вы отказались положить его в больницу.
— Плохо вы здесь начинаете, Панкратов, — зловеще произнес Баранов.
Часа через три к дому подъехала больничная телега. Саша и Борис вынесли Карцева.
Кончился жаркий июньский день, с реки дул легкий ветерок. Карцев лежал с закрытыми глазами, дышал ровнее, спокойнее.
Вечером Лукешка опять сидела на завалинке в кожаных ичигах, обтягивающих ее маленькую ногу. Яркий платок покрывал голову и плечи.
Она подвинулась, приглашая этим движением Сашу сесть рядом.
Саша сел.
— Ну расскажи что-нибудь, Луша. Тебя ведь Лушей зовут?
— Лукешкой кличут.
— По-нашему Луша. Я тебя буду Лушенькой звать.
Она прикрыла рот платком.