По словам Вадима, многие фильмы испорчены формалистическими выкрутасами и снобистскими изысками. Однако «Пышка» и «Веселые ребята» внушают большие надежды. Наш кинематограф станет истинно народным.
— «Пышка» Мопассана для народа? — усомнился Юра.
— Да, да, да, — закричал Вадим, — представь себе! Это не только история проститутки. Это фильм антимилитаристский, антифашистский. Это понятно и нужно народу.
Юра прикусил язык. Для него «Пышка», как и весь Мопассан, прежде всего эротика. Он упустил из виду, что Пышкой овладел прусский офицер.
— «Броненосец Потемкин» тоже довольно сложен, однако его смотрели, — сказала Лена.
Юра отметил, что Лена выручает его.
— Да, — согласился Вадим, — однако чем обернулся для Эйзенштейна его формализм? «Октябрь» уже совершенно непонятен зрителю, опошлена великая тема. Вот вам Дзига Вертов! Вы не смотрели его «Симфонию Донбасса»? Хаос, пародия на действительность! Теперь Вертов работает над картиной о Ленине, — Вадим пожал толстыми плечами, — допустить Дзигу до такого материала?! Большие мастера, но пора определяться: с кем ты?
Юра вспомнил, с каким упоением Вадим разглагольствовал в свое время об Анри де Ренье и других французах, даже давал читать ему занятные книжонки из жизни французских сутенеров.
Может быть, и не стоило бы пикироваться с Вадимом. Но желание рассчитаться за «Пышку» взяло верх.
— Твои вкусы меняются, Вадик, — сказал Юра.
— В лучшую сторону, в лучшую сторону, мой дорогой, — с вызовом ответил Вадим, — все мы проходим эволюцию, вопрос в том, куда движемся.
— Что ты хочешь сказать? — нахмурился Шарок. Агрессивность Вадима его поразила. Не Вика. Чувствует себя в силе.
— Я хочу сказать то, что сказал, — брюзгливо ответил Вадим, — человек развивается, важно куда. Каждый берег препятствие — важно какое, куда скачет? Куда?В школе мои литературные вкусы были еще зыбки, важно, к чему я пришел. В школе ты не торопился вступать в комсомол, теперь ты член партии, я считаю такую эволюцию нормальной.
И все же нельзя создавать конфликтную ситуацию, надо быть добрым, уступчивым, от этого он только выиграет в глазах Лены.
Юра сказал:
— Прекрасно! Возможно, и Эйзенштейн станет социалистическим реалистом?
Он упомянул только Эйзенштейна, боялся ошибиться в имени и фамилии второго режиссера. Чудная фамилия, чудное имя. Сплошные Рабиновичи, черт ногу сломит!
Лена с благодарностью взглянула на него.
— Может быть, застой, о котором говорит Вадим, объясняется переходом к звуковому кино?
Вадим моментально возразил:
— Я не говорил о застое, но относительно звукового кино я осторожен в прогнозах. Что ни говори, кино — это великий немой. Слово может превратить кино в театр на экране. Вы представляете себе Чарли Чаплина говорящим? Я не представляю.
В Лондоне Лена видела много звуковых фильмов. Звуковое кино там утвердилось, утвердится и у нас. Но спорить с Вадимом не стала, только улыбнулась, вспомнив, как на демонстрации американского звукового кино публика смеялась над произношением американских актеров.
— А как же «Встречный», «Златые горы»? — спросил Юра смиренно, признавая превосходство Вадима.
Вадим улыбнулся.
— Разве это говорящие фильмы? Это ленты, озвученные музыкой Шостаковича. Она хороша и сама по себе, и тем еще, что Шостакович опирается на народные мелодии. Это важно для становления композитора.
Вадим показывал свою осведомленность, хотел внушить Юре, что он защищен со всех сторон. Юра это понял, понял и то, что источник этого желания — страх перед ним. В этом же причина и странной агрессивности. Вадима. Он не сдержал улыбки, улыбнулся Лене, и она улыбнулась в ответ, благодарила за терпимость.
— Искупаемся до обеда или после? — спросила Лена.
— Я вам не компания, — объявил Вадим, взглянув на часы, — мне надо забежать к Смидовичам. А к обеду, если ты разрешишь, я вернусь.
Лена ушла переодеваться, закрыв за собой дверь. Вадим и Юра остались на веранде. Из комнаты Лены на веранду выходило окно, затянутое легкой занавеской. Она полоскалась по ветру, надувалась, и тогда можно было видеть Лену — подняв руки, она стягивала через голову платье. Юра встал у окна, загородив его собой, прижав занавеску.
— Как делишки, Вадик?
Вадим перебирал книги на столике.
— Все по-прежнему. Не звонишь, не заходишь.
— Работы много.
Вадим взял со стола книгу, поднял, показал Юре.
— Читал?
— Что это?
— Воспоминания Панаева.
— Не помню… Если не ошибаюсь, мне попадались воспоминания Панаевой.
— Это его супруга. Формально. Фактически гражданская жена Некрасова. Ее воспоминания не лишены интереса. А это сам Панаев, — Вадим листал книгу, — тут есть любопытные строчки.
На соседней даче послышался приятный мужской голос:
— «Отчего я люблю тебя, светлая ночь…»
Вадим оторвался от книги, прислушался.
— Музыка Чайковского, слова Якова Полонского.
И снова начал перебирать страницы.
Вышла Лена в красном цыганском сарафане на бретельках, с обнаженными плечами и спиной.
Эффектная женщина, роскошная и большая. То, что надо Шароку.
Стесняясь своей наготы, Лена улыбнулась.
— Я надела купальник, чтобы там не переодеваться. Пошли?
— Сейчас, минуту! — Вадим наконец нашел, что искал. — Вот интересное место. Панаев цитирует Белинского. Белинский говорит: «Для нас нужен Петр Великий, новый гениальный деспот, который бы во имя человеческих принципов действовал с нами беспощадно и неумолимо. Мы должны пройти сквозь террор. Прежде нам нужна была палка Петра Великого, чтобы дать нам хотя бы подобие человеческое; теперь нам надо пройти сквозь террор, чтобы сделаться людьми в полном и благородном значении этого слова. Нашего брата, славянина, не скоро пробудишь к сознанию. Известное дело — покуда гром не грянет, мужик не перекрестится, нет, господа, что бы вы ни толковали, а мать святая гильотина хорошая вещь».
Вадим опустил книгу.
— А?… Каково?
Юра молчал, не знал, как реагировать на этот прямой намек. Слова поразительные, от Вадика можно кое-чему набраться, но так прямо…
Опять выручила Лена:
— Я читала это место. Это написано не Белинским, а Панаевым. Он приписывает эти слова Белинскому.
— Он точно цитирует Белинского, — уперся Вадим, — эти слова Белинского есть в других воспоминаниях о нем, в частности, у Кавелина. Да, Белинский был великий человек и понимал, что России нужно твердое руководство. Но он был человеком своего времени, не знал и не мог знать, что это должна быть диктатура пролетариата.
Юра в душе подивился политической оборотливости Вадима.
— «И за что я люблю тебя, тихая ночь…»
Это был тот же голос с соседней дачи.
— Хорошо поет, — сказал Юра, — кто это?
— Наш сосед, — ответила Лена, — работник ЦК, Николай Иванович Ежов.
Вадим повел головой в знак того, что впервые слышит эту фамилию. А уж он-то знает все фамилии.
— Кто такой, не знаю, — сказал Юра, — но поет хорошо.
— Очень милый человек, — сказала Лена.
Когда Юра и Лена остались вдвоем, Лена сказала:
— Я не узнаю Вадима. Я его даже боюсь, честное слово. Он стал такой категоричный, такой нетерпимый, подозрительный. Защищает Советскую власть! От кого? От нас с тобой?
Лена всегда скрывала свое особое положение, она и теперь старалась не выделяться. И все же она принадлежит к тем, кто управляет государством, а не просто служит ему, как Вадим и его отец. И Юра принадлежит к тем, кто управляет государством, он рабочий класс, народ, из таких теперь и выходят руководители. Именно поэтому его взяли в органы. В доме Лены на улице Грановского и здесь, в Серебряном бору, живут видные чекисты, есть прекрасные люди, а ее отец когда-то был членом коллегии ВЧК-ОГПУ. В поведении Вадима было что-то неестественное, фальшивое, коробили эти: «МЫ можем», «МЫ не можем», «У НАС уже есть», «НАШЕ государство»… Нина Иванова, даже Саша Панкратов могли бы так говорить, это их мир, у них есть на это право. А у Вадима нет. Он может только служить, не более того.
В ту минуту, когда Лена подумала о Саше, Юра заговорил о нем — совпадение, заставившее Лену вздрогнуть.
— Вадим переменился с того дня, как арестовали Сашу, — сказал Юра, — я это сразу тогда заметил. Арест Саши напугал его. Теперь с перепугу он старается кричать громче всех.
— Да, — с грустью согласилась Лена, — после Сашиного ареста мы стали другими.
Как в разговоре с Березиным, так и сейчас Юра понимал: от того, что он скажет о Саше, зависит многое.
— Жаль Сашу. Я был тогда неправ. Он оскорбил меня на встрече Нового года, и я был необъективен.
— Что все-таки случилось? — Лена посмотрела на Юру взглядом, рассчитывающим на доверие.
Обдумывая слова, Юра сказал:
— Саша привык быть на первых ролях. В институте на первых ролях были другие. Саша примкнул к тем, кто хотел их свалить. А хотели свалить партийное руководство уклонисты. Саша оказался втянутым. Три года ссылки — это все, что можно было для него сделать, остальные получили тюрьму, лагерь, большие сроки.
В его словах был намек на то, что и он кое-что сделал для Саши.
— Я попал на работу в НКВД после института, по распределению, ведь я юрист, как ты знаешь, — продолжал Шарок, — мое оформление совпало с Сашиным делом. Откровенно говоря, до последней минуты не знал, в качестве кого я там появляюсь.
— Даже так?! — поразилась Лена. — Но ведь вы учились в разных институтах, а школа… В школе все дружили.
Он улыбнулся многозначительно.
— Леночка! Если не заинтересовались всеми Сашиными друзьями, это не значит, что не заинтересовались некоторыми. Не забывай, что с Сашей я жил в одном доме, на одной лестнице, два года проработал с ним на одном заводе. Вадик перепугался не случайно. Когда арестовали Сашу, я был вынужден ни с кем не встречаться, в том числе и с тобой, не мог допустить осложнений для Ивана Григорьевича, он хлопотал за Сашу, вмешался в дело, о котором был мало осведомлен. К счастью, все распуталось. Саша отделался сравнительно легко, с его друзей сняты подозрения, только Вадим про