Он затих. И снова заговорил — медленно, словно вспоминая каждый день.
— Элька снова стала жить. Но только до тех пор, пока тебя не выкрали. Кто — так и не ясно. Но отец готов был убивать. Не за портал — за неё. Потому что, когда тебя украли, она снова исчезла. Не физически — душой. Ходила, как призрак. Смотрела в стену. Плакала без слёз. Не спала. Не ела.
А потом тыприснился ей и она простоволоком заставила настебя искать в горах Пакистана.
Оказался английский след. До сих пор идутразборки.
Я почувствовал, как вены на висках пульсируют.
— Слушай, Серж... ты так витиевато всё обрисовал. Но ответь на один вопрос: почему я не могу быть с ней? Почему ты, ваш отец, этот Рон — все лезете в её жизнь, как будто она кукла? Ты сам сказал — она ожила. Благодаря мне. Так почему нет?!— Потому что ты, чёрт возьми, не наш! — взорвался он. — Не из рода! Не из крови! Не из системы! И потому что всё это — больше, чем любовь, чем страсть, чем твоя обида или её счастье! Тут — кровь. Власть. Престол. И если ты её возьмёшь — ты бросишь вызов всем! Всем кланам. И тебе не дадут дожить до утра. Потому что это уже политика, а не чувства. И ты для всех — ошибка! Вирус..
— Мальчики, что случилось? — раздался знакомый голос.Мы резко обернулись. Возле мерса стояла Элька.
На фоне серого снега и скукоженных улиц она выглядела как ожившая обложка журнал. Где она была , понятно на первой странице.— Вы что, ссоритесь? — спросила она, с любопытством глядя на нас, приподняв бровь.— Нет, что ты, просто воздухом дышим. Иди к нам, — крикнул Серж с лёгкой натужной улыбкой.
Но я встал. Не стал ждать. Пошёл к ней сам — ужасно хотелось ее обнять.
— Всё нормально. Куда вы пропали? — спросила она, чуть склонив голову, заглядывая мне за плечо.— Да всё хорошо. Как ты нас нашла? — спросил я, пытаясь держаться ровно и не тянут руки.— Наши девочки ехали мимо и видели, как вы разговариваете. Дискотека тут за углом— сказала она, словно оправдываясь.
Я смотрел на неё. Сердце замирало. Какая же красивая.Не просто красивая — какая-то вся... настоящая.Шубка, припорошенная снегом, щёчки — розовые, словно акварель, волосы распущены, вьются легко — ветер играет, как ребёнок.Шапки, конечно, нет. Не её стиль. Свободная. Теплая. Сильная и моя.
Я непроизвольно улыбнулся.И вот он — сидящий справа на моём плече — красный, скрипучий, ехидный. Он заявил с привычной ехидцой:— Ещё не твоя.Но голос у него был какой-то неуверенный. Видать, тоже сидел, умилялся.
А белый, левый, молчал. Даже не вздыхал. Он просто смотрел. Или даже бился в экстазе от такой красоты.
— Знаешь, ты мне очень нравишься, — прошептал я, не выдержав.Она чуть вздрогнула. В её взгляде на секунду промелькнуло что-то... испуганное? Тёплое? Или это мне показалось?Она перевела взгляд на Сержа, всё ещё сидевшего на скамейке, и грустно улыбнулась.
— Что, рассказал про Террика? — догадалась она, взгляд её стал чуть тяжелее.Я неопределённо пожал плечами.— Глупый он. Террик — это одно, а ты — совсем другое. То было... детство.
— Давай не будем сейчас об этом, — перебил её я. Не хотелось опять ворошить. Сейчас не время, не место.— Пошли на дискотеку.
Серж махнул нам рукой, мол, идите, я догоню. Мы с Элькой пошли вдоль улицы, на которую лег снежный туман. Через поворот уже пульсировал свет — дискотека встретила нас оглушительным трансом. Сверкали прожектора, лучи лазеров резали полумрак зала, как ножи скальпелем. Огромный зал был набит под завязку — тела двигались в такт, как единый организм, волной, сбиваясь, врезаясь друг в друга.
Бросив свою белую шубку в гардеробе, Элька, будто выпущенная пружина, скользнула на танцпол к своим девчонкам. А я остался у стойки бара, наблюдая. Любуясь. И не только танцем. Танцевать она действительно умела. В её пластике было всё: энергия, женственность, сила, независимость, уязвимость — всё в одном. Даже здесь, среди ревущей толпы, она была центром. Не только шашкой махать умеет, подумал я и ухмыльнулся и это все чтомне в головулезет? . И да, она была самая красивая.Как-то глубже, правильнее. Волосы чуть растрёпаны, как после ветра, глаза тёмные, будто хранили в себе какую-то вселенную, в которой хотелось потеряться. Фигура — идеальный баланс: ни грамма фальши, всё её, настоящее.
Я поймал себя на том, что не могу оторвать взгляд. Меня тянуло к ней, как магнитом. Мимо прошли две девицы — узкие юбки, острые каблуки, запах дешёвого парфюма и попытка в глазах "уведи меня прямо сейчас". Одна, ближняя, бросила мне подмигивание. Я скривил лицо, махнул рукой — проходите, барышни, не заслоняйте мне свет. Я тут солнцем любуюсь. Они обиженно фыркнули и, покачивая бёдрами, отчалили. Элька это заметила — нахмурила брови. Было в этом что-то милое, почти по-детски ревнивое.
Транс неожиданно стих. Ди-джей поставил медленную композицию. Волна разошлась. Я вышел на танцпол, нашёл её взглядом. Она будто ждала. Я протянул руку, она вложила свою. Притянул её к себе. Хрупкая. Едва доставала мне до плеча. Талия — как будто создана для того, чтобы я держал её обеими руками. Запах — её парфюм, перемешанный с её же кожей, волосами, танцем — кружил голову.
Мне вдруг захотелось крикнуть в этот мир: спасибо, муты! Спасибо, черт возьми, за нападение, за страх, за холод, за всё то дерьмо, которое выбросило меня сюда, на ту стоянку. Спасибо всем ошибкам, потерям, предательствам, всем пинкам, что я получал двадцать девять лет подряд — потому что всё это стоило одного этого мига. Этого момента, когда самая красивая женщина в мире доверчиво прижимается ко мне, будто я — единственное, что у неё осталось.
Словно почувствовав мой порыв, Элька подняла голову. Глаза — в глаза. Без слов. Там было всё. Ответ. Тоска. Нежность. И страх. Потому что такие моменты не вечны. Потому что слишком хорошо, чтобы не исчезнуть.
И, конечно, как будто кто-то срежиссировал, в зал снова врубили транс — дикий, рвущий. Элька отпрянула, потянула меня за руку, прочь из этого ревущего ада. И я пошёл. Как будто и не было танца. Как будто нас и не было.
Но я запомнил. До мурашек.
— Не нравится мне сегодня транс, — морщится Элька, словно от кислого. — Сплошной бум-бум. Пошли в бар, может, там люди остались.
Бар оказался почти пустым — именно так, как хотелось. Те, кто пришёл сюда, выбирали не шум, а возможность говорить. Мы взяли по бокалу шампанского и устроились в углу.
— Часто сюда ходишь? — спросил я.
— Раньше — да, — пожала плечами она, как будто вопрос не имеет значения.
Я сделал лицо, будто всё понимаю. Она усмехнулась.
— Не надо. Ты не понимаешь. Террик не любил такие места. Он вообще был за закрытость. За клановость. Минимум контактов.
— А ты?
— А я — наоборот. Люблю людей. Город. Слова. Я ведь и пошла на журналистику, чтобы быть в этом потоке. Общения, движения. Слушать и говорить.
— Но как ты это совмещаешь? Учёбу и походы, — удивился я.
— Можно договориться. Всегда можно доздать, — спокойно сказала она, сделав глоток. — Жизнь — штука гибкая, если ты не строишь из неё казарму.
— А я думал, вас кроме походов ничего не интересует.
— Старших — да. У них всё как по уставу. Но мы хотим другого. Хотим встречаться, учиться, рожать не в палатках, а в роддомах. Жить, понимаешь?
— Пахнет бунтом, — усмехнулся я. — Что-то гниёт в Датском королевстве.
— Ага. Гниёт. Только это уже не королевство. Это — застой.
— То есть ты хочешь просто… быть женщиной?
— Я завидую им. Простым. Тем, кто варит кашу. Ждёт мужа. Ходит с коляской в парке. Ездит с детьми к морю. И чтобы был маникюр. — Она показала коротко обрезанные ногти. — А не это...
Я смотрел на неё, и понимал: Она. Женщина. Та, чьи мечты проще всего, и потому — настоящие.
Маслоу был прав. Закрываешь голод, жажду, тепло — и сразу ищешь, кому принадлежать. Не властвовать — принадлежать. Быть рядом. Быть любимой.
— Ты завидуешь, потому что у тебя этого нет, — сказал я. — Это эффект желания. Но там не всё так гладко. Ты не знаешь, что за этой жизнью.
Я наклонился вперёд:
— Если представить, что у тебя нет богатого отца… Твоему мужу придётся пахать по двенадцать часов в день. И это — в лучшем случае. Если вы не в Москве, то в провинции — огороды, закатки. Своё хозяйство, грядки, дачи.
Я сделал паузу и спросил:
— Ты огурцы солить умеешь?
Она помотала головой.
— Научишься. Родишь пятерых. Сидеть будешь дома. Поправишься. Он — тоже. Живот от твоих плюшек. Борщей. Всё как ты мечтаешь.
Не знаю почему, но я стал раздражён. Может, от вина, может, от себя самого. Выпил всё до дна. Кисло.
Она молча отставила бокал. Встала.
Вот и всё, подумал я. Перегнул. Сейчас уйдёт. И будет права. Кто захочет быть с таким придурком?
Но она подошла. И села мне на колени.
Обняла за плечи. Прижалась.
— Дурачок. Ты сам себе нарисовал страшные картины. Повесил на стены. И боишься. А там, за ними, — простая жизнь. Тёплая, настоящая. Без надрыва. Без страха. Я всё понимаю. Я не избалованная. И не наивная. И ты мне нравишься, даже колючий. А ты колючий, потому что не с той женщиной был. Она — не виновата. Просто — не твоя.
Она провела рукой по моим волосам.
— А теперь, пожалуйста, принеси мне шампанское. Моё ты выпил. Ёжик.
Я встал и побрел ошарашенный к бару. Люди, клянусь, эта девчонка — ведьма. Меня так быстро ещё никто не успокаивал. Как всегда, возле бара — толпа, пришлось лезть по головам. Вернувшись к столику, я увидел... Да ладно, опять! Двое попугаев. На этот раз — опять полублатные. Ну, понятно — не кофейня, дискотека. Присев за столик, что-то тарахтели Эльке на ухо. Решив быть воспитанным и не желая ломать романтический настрой, я поставил бокал с шампанским возле Эльки, а другой, держа в руке, вежливо — прошу заметить, вежливо — спросил:
— Парни, вы не могли бы дать мне сесть?
Ко мне повернулась морда. Нет, я не преувеличиваю — именно морда. Когда видишь такое лицо, сразу понимаешь: разговаривать не с кем. И не понимаешь, как в наш просвещённый век, когда космические корабли и всё такое, может родиться такое... мягко говоря, лицо. Самое удивительное — манера поведения и разговор в точности соответствуют внешности. Такие вот морды, расплодившись в начале девяностых, заставили меня пойт