ть, если бы не был пленником. Затем Он прячется в свое укрытие в земле. Я сажусь на перекладину, и мы ждем, когда рассветет.
— А потом?
— Потом первыми появляются вороны. Они так орут, что их слышно издалека. Они умницы, эти вороны, они начеку, и обычно Ему не удается их поймать. Но тут от ненависти ко мне они дуреют. «Вот он, ночной вор, разоритель гнезд, убийца!» — кричат они. Какая чушь! Как будто они сами никогда не грабили гнезда, как будто они сами никогда не убивали! Угрожая, летают они надо мной совсем рядом. Можно подумать, что они выклюют мне глаза или разобьют голову. Но никто из них не осмеливается меня тронуть. «Бах!» — раздается гром огненной руки, и еще раз — «бах!» И снова — «бум!». Я вздрагиваю, несмотря на то, что уже привык к грому и знаю, что Он не причинит мне вреда. Но вороны, эти умные вороны, которые обычно так боятся огненной руки и всегда точно знают, идет ли Он с ней или без нее, вороны не улетают от грома, не улетают, хотя многие их товарищи мертвыми падают на землю. Они видят только меня, и просто сходят с ума от злости.
— А кто еще прилетает?
— Я же тебе сказал. Многие сороки стремятся выместить на мне свою злобу. Сойки жаждут мне навредить. Жаждут! Они не доверяют собственным глазам, бедняги, и они же падают на землю, прежде чем успевают опомниться. Все притворяются безвинными, все возмущаются, а сами делают то же самое, в чем упрекают меня. Я этого не понимаю? Прилетают только разбойники, только разбойники хотят покарать разбойника. Кроме них не прилетает никто, ни одна птица. Да, соколы, ястребы-тетеревятники, сарычи — этих я вижу издалека, вижу когда они еще кажутся маленькими точками. Они летают надо мной. Если бы успели, они, наверное, растерзали бы меня. Но Он каждого сбивает на землю. Два раза, прилетали даже орланы-белохвосты. Тогда я слез с перекладины, лег на спину и приготовился отбиваться клювом и когтями. Но Он избавил меня от неприятностей. «Бах!» — и они тяжело свалились на землю.
— И часто вам приходится сидеть на перекладине?
— Нет. Не часто. Поздней осенью примерно три-четыре раза зимой и ранней весной разок-другой. Я думаю, что Он не хочет лишний раз использовать меня. Он заботится о моей пище, о том, — чтобы я купался. Но я ужасно скучаю. Быть в плену и скучать. Какая ужасная жизнь; это ведь медленная смерть.
— Не говорите так, — вскричала Гурри. — Вы такой здоровый такой сильный!
— К чему мне здоровье, к чему силы? — безнадежно проговорил филин.
Гурри стало жалко его, а еще больше жалко себя. Она собралась с силами.
— Разве хоть иногда эти приключения не доставляют вам удовольствие?
— Удовольствие? — Филин скорбно закрыл глаза.
— Я хочу сказать, — объяснила Гурри, — разве вас не радует, когда на ваших глазах погибают враги?
— Радует? — Филин вздохнул. — Я им всем завидую. Они жили свободными и, пусть из-за ошибки, из-за глупости, пусть из-за чего угодно… легко и быстро умерли в расцвете своих сил. Они были счастливы», я завидую им всем.
Гурри и филин загрустили. Это, однако, никак не мешало Гурри потом часто просить филина повторять весь рассказ. Иногда он наотрез отказывался. Но когда она очень уж просила, он соглашался и рассказывал. Гурри требовала все новых и новых подробностей. Она никогда не уставала слушать. Для филина это было приятным времяпрепровождением. Днем пел жаворонок, вечером рассказывал филин. Гурри стала понемногу привыкать к плену.
Неведомыми, никогда ранее нехожеными тропами бродил Бэмби. Напрасно спрашивал Гено об отце: мать не могла ему ответить. Фалина не знала, где Бэмби, она не понимала почему он не приходит, не могла ничего объяснить сыну.
Обычно Бэмби исчезал на некоторое время. Гено и Фалина знали об этом. Но чтобы он так долго не приходил к ним, такого еще не бывало.
Однажды Гено сказал маме:
— С тех пор, как исчезла Гурри, мы потеряли и отца тоже.
Фалина испугалась. Потеряли? Разве он оставил их? Навсегда? Нет! Нет! Об этом она даже думать не хотела.
Когда однажды снова громыхнуло, Гено весь сжался и сказал:
— Кто знает, может быть, отца ранила огненная рука…
Фалина уверенно возразила:
— Невозможно! Не может быть, чтобы Он перехитрил отца.
Мать и сын спрашивали об отце у всех «сторожей»: у сорок, у белочек, даже у ворон. Напрасно. Никто точно ничего не знал. С тех пор, как исчезла Гурри, никто его не видел.
Слова Гено застряли в сознании Фалины и ранили ее сердце. «Гурри, — с жалостью думала она. — Любимая девочка, где же ты? Как тебе живется? Вспоминаешь ли маму, брата, своего благородного отца?
Не забудешь ли ты нас? — с тоской думала она. — Бэмби… Бэмби… Что о тобой? Неужели ты нас оставил, потому что исчезла Гурри? Я не виновата… Я страдаю больше тебя! Покажись, Бэмби, покажись хотя бы один только раз! Без тебя нам ужасно одиноко».
Гено, при всей своей наивности, был, однако, недалек от истины. Исчезновение Бэмби было тесно связано с несчастьем, которое произошло с Гурри. Бэмби искал свою дочь. Несмотря ни на что, он твердо решил найти Гурри. Постыдное воспоминание о несчастной судьбе Гобо жгло его, словно огонь.
Никогда, никогда не должно случиться с Гурри того, что Он сделал с Гобо. Никогда! Эти опасения и любовь к Гурри привели к тому, что Бэмби твердо решился на риск. Только, не слепо не бездумно и не безрассудно. Ни в коем случае. Наоборот, планомерно, хитроумно, осторожно, по-умному: так, как его учили старые вожаки, так, как подсказывает ему собственный опыт.
В тот вечер, когда Он унес Гурри, Бэмби долго шел по Его следам. С того времени повадки Бэмби совершенно изменились. Он избегал тайных тропинок, по которым ходил раньше. Он выбирал новые лежки вместо старых, которые надежно скрывали его и раз за разом долго искал новые места для ночлега. На первый взгляд совершенно открытые. Но никогда Он не мог заподозрить, что такое место может оказаться лежкой самца лани.
День за днем Бэмби не упускал Его из виду, где бы Он в лесу не появился. Бэмби, завидя Его или почуяв Его запах, шел за ним следом. Он стоял почти рядом с Ним, преодолевая отвращение, которое возбуждал в нем Его запах. Как правило, Бэмби находился вблизи, когда Он поднимал огненную руку, чтобы сразить одного из принцев или какого нибудь дикого зверя. Когда гремел короткий громовой удар, Бэмби не вздрагивал. Этот страх он преодолел так же, как и отвращение к Его запаху. Когда Он со своей добычей покидал свой участок, Бэмби приходилось оставаться на месте, потому что на открытом лугу, куда Он выходил, красться следом было невозможно. Но Бэмби нужно было выведать, где был Его дом. Бэмби должен был это узнать, разведать, отыскать. Бэмби не представлял себе, где Он прятался, где проводил ночь, куда относил добытых ланей и диких зверей, и что Он с ними делал. Сейчас Бэмби обязан был разгадать эту загадку, проникнуть в тайну.
Такова была его новая трудная задача. Но он ни на мгновение не усомнился а своем решении он был неутомим и не давал себе поблажки, потому что там находилась она — Гурри! Бэмби жаждал увидеть Гурри, отчаянно стремился к ней. Пробудить в ее памяти лес, воспоминание о матери и брате, предостеречь ее от всего, чем Он ее завлекал, всеми силами пробудить в ней стремление к свободе. Свобода! Свобода! Самое дорогое для свободно рожденных обитателей леса.
По ночам Бэмби беспокойно бродил вокруг. Ему и в голову не приходило выйти из леса. Но до опушки леса он добирался часто. Однажды он обнаружил узкую дорогу, которая вела к дому егеря. Он остановился, не зная, что ему предпринять. Здесь был Его запах. Здесь были Его следы. Он втянул ноздрями воздух, продолжая принюхиваться сделал несколько шагов, пошел быстрее и не успел оглянуться, как лес оказался позади. Перед ним стоял дом, в котором жил Он.
Высоко поднимая ноги, Бэмби подошел ближе. Вот она, цель его желаний, его помыслов, его усилий! Он достиг своей цели. Когда он приблизился к садовой ограде, внутри дома залаяла собака. Бэмби словно врос в землю, готовый убежать, прислушивался и оценивал обстановку каждым нервом; он втягивал ноздрями ветер, который дул со стороны дома, и изучал его. Собака замолчала. Она залаяла один-единственный раз, потом наступила тишина.
Бэмби почуял нечто ужасное; он ощутил острый, тошнотворный запах и все-таки, не переставая, втягивал ноздрями воздух, угадывая в нем прежде всего… Гурри. Этот отвратительный запах невозможно было вынести, он не понимал в чем дело. Но, стоя здесь, он ощущал и дыхание Гурри. Он с маху, словно перышко, перелетел через забор:
— Гурри!
Гурри спала. В стороне от того места, откуда исходило отвратительное зловоние, лежала она, съежившись, такая прелестная. Бэмби с восхищением смотрел на нее.
— Гурри!
Она не слышала его. Тогда он подошел к ней и нежно толкнул в бок. Она сразу проснулась, пришла в смятение, приняла его за призрак, боялась пошевелиться.
— Это я, моя девочка! Я!
Она вскочила:
— Отец! отец!
Гурри онемела. Потом принялась, играя, танцевать вокруг него, словно все ее беды остались позади, как будто их вообще не было. Ему приходилось все время поворачиваться, чтобы разговаривать с ней, она носилась, как сумасшедшая, крутилась волчком в узком пространстве.
Здесь же на него смотрели большие, сверкающие золотом, глаза. Раздался деревянный стук, и низкий, утробный голос произнес:
— У-у!
— Кто это? — в ужасе спросил Бэмби.
Гурри, шатаясь, подошла к нему:
— Это мой друг, отец.
— Хорош друг.
— Он всегда был добр ко мне, — торжественно заверила Гурри.
— Однако добрым он не выглядит, — заметил Бэмби.
— Ко мне он добр, — повторила она, — И он очень несчастный; он в плену, как и я.
— Ты успела настолько привыкнуть к плену. — строго спросил Бэмби, — что можешь спать в то время, когда мы все бодрствуем. Ты считаешь, что тебе хорошо?
— Возьми меня с собой, отец, — молила Гурри. — Не оставляй меня здесь! Возьми с собой!
— Ради этого, я здесь, — ответил Бэмби. — Ради этого я не давал себе ни минуты покоя, разыскивая тебя…