Дети богов — страница 4 из 6

НЕКРОМАНТ

Из двух неправд я выбираю

Наименее не мою…

Д. Быков

Глава 1
Письмо

Извиняться, конечно, никто и не подумал. Бравый капитан стряхнул с себя, наконец, ингвульфовых ребят и оправил пиджак. Он мало изменился за пять лет. Да что там — не изменился вообще, разве что чуть гуще стал загар на все том же жестком, чуть отмеченном морщинами лице. В рыжей прическе полубоксом не прибавилось седины. Даже костюм, хоть и отличался, а вышел, кажется, из того же отелье — или, скорее, модельного дома. Форсил, голодранец бывший, умел держать фасон.

Я кивнул Ингвульфу и его овчаркам:

— Все в порядке, ребята. Можете идти.

Ингвульф тормозил. Я вздохнул и сказал:

— Выйдите.

Чем повелительное наклонение отличается от всех остальных? Что есть в нем такого, мгновенно заменяющего живой блеск в глазах любого служаки оловянным взором Щелкунчика? Ингвульф отсалютовал мне, развернулся кругом и промаршировал из комнаты. Прихватив с собой всю команду. И мы с капитаном остались одни.

— Садитесь, Всеволод Петрович.

Тот подошел к кровати и присел на многострадальный стул. Снова аккуратно оправил пиджак.

— С чем пожаловали?

Всеволод Петрович оглядел меня без особого почтения и ухмыльнулся:

— Так ты, значит, и есть герой?

Во второй раз за сегодняшний день меня обозвали героем, и это мне нравилось все меньше и меньше.

— Вы можете называть меня Ингве. И мы, кажется, на брудершафт не пили.

— Можем и выпить, Ингве, — неожиданно покладисто заявил Гармовой и извлек из своего портфеля бутылку. Портвейн. «Три семерки».

— Спасибо, я воздержусь.

— Какой‑то ты, герой, парнишка не компанейский.

— Послушайте. У меня болит голова. Мне все остоебенело. И, поверьте, Всеволод Петрович, еще минута этого бессмысленного разговора — и я вышвырну вас в окошко к едрене фене. А этаж, между прочим, высокий.

Гармовой осклабился.

— Очень бы хотелось посмотреть. Хотелось бы мне, братан, полюбоваться, как ты меня из окна кидаешь. Че‑то твои волки не сильно мной раскидались.

С еще одним сокрушенным вздохом я встал с кровати, взялся за ее металлическую спинку и спокойно сложил каркас пополам. Оглянулся на Гармового. Тот снова оскалился.

— Дешевые, брат, понты. Дешевые.

Принял кровать из моих рук и расправил все, как было. После чего снова уселся на стул и плюхнул на покрывало свой задрипанный портфельчик.

— Ну что, так и будем пиписьками меряться или за дело поговорим?

Я плюхнулся на многое за этот беспокойный день пережившее ложе и сказал:

— Отчего бы и не поговорить. Поговорим. О чем будем разговаривать?

Экс— капитан отщелкнул замок на своем портфельчике и зашелестел какими‑то бумагами. Наконец вытащил письмо в потрепанном конверте с многочисленными марками. Меня что, все сегодня конвертами будут потчевать?

— Ты, Ингве, по‑фрицевски читать обучен?

— Да уж как‑нибудь.

— Ну, почитай, — сказал он, вручая мне конверт. — А потом побеседуем. Я пока, если ваше гномское величество не возражает, оскоромлюсь.

За «гномское величество» надо было бы ему жопу на уши натянуть, но я лишь сдержанно улыбнулся.

— Да че уж там. Гуляй, волчина.

Гармовой захохотал и, разом скрутив пробку, опрокинул портвешек себе в пасть. Я развернул пожелтевшие от времени листки, исписанные острым готическим почерком — школяр писал, не военный и не работяга — и взялся за чтение.

«Здравствуйте, милый Генрих!

Очень приятно было получить Ваше письмо. Рад был узнать, что с Мартой у Вас все наладилось: видит Бог, жизнь и без того потрепала нас достаточно, а семейные неурядицы здоровья никому не прибавляют. Говоря о здоровье: я, как Вы знаете, нахожусь сейчас в госпитале в маленьком бразильском городишке (извините, что не привожу здесь его названия — таких вещей я предпочитаю не доверять бумаге). Врачи отводят мне от силы два месяца, и только поэтому я решился ответить на заданный Вами вопрос. Что взять с мертвеца? В окошко я вижу двор, по которому индейские ребятишки гоняют кур и собаки лежат на солнцепеке, грея лишайные бока. Не правда ли, это не совсем то, чего мы ожидали от жизни? Впрочем, к черту старческое брюзжание!

Сейчас я припоминаю, что в руководимом Вами отделе относились к нашим исследованиям со здоровой долей скепсиса. Поэтому Ваш интерес слегка меня озадачил. Надо сказать, что, в свою очередь, и мы втихомолку посмеивались над вашими поисками Атлантиды. Полагаю, что и в любом научном заведении подобного рода каждая группа зациклена на своей работе, и на соседей смотрит в лучшем случае как на безобидных маразматиков, пускающих на ветер государственные субсидии.

Итак. Как Вы знаете, отдел наш занимался германским наследием в Европе, сосредоточившись преимущественно на упомянутом Вами клинке. Не буду перечислять характеристики этого оружия: Вы, кажется, присутствовали на двух или трех летучках, проводимых незабвенным Отто. Да, еще одно: в письме я не буду упоминать фамилий. Как знать, может быть, кто‑нибудь из участников этой истории выжил, и мне бы не хотелось подвергать моих былых товарищей малейшему риску. Полагаю, Вы вспомните, о ком я веду речь.

Отто, один из поразительнейших людей, с которыми я за всю мою жизнь имел честь познакомиться, пригласил меня присоединиться к его отделу в феврале сорок четвертого года. Тогда уже было понятно, что в войне наступил перелом. Наша операция под Сталинградом благополучно провалилась, унеся жизни тысяч и тысяч германских солдат. Союзники готовились к высадке в Нормандии. Говоря кратко, нам необходимо было нечто, могущее обернуть вспять ход компании. Отто искренне верил, что меч по имени Тирфинг может оказаться как раз таким могущественным артефактом. Под большим секретом на второй день после моего зачисления в отдел он провел меня в одно из подземных хранилищ, отведенных нашему ведомству в Луре (как вы знаете, большая часть сотрудников уже успела к тому времени перекочевать в Стейнхауз, однако мы задержались в Берлине). Каково же было мое изумление, когда, отперев сейф, Отто предъявил мне столь долго взыскуемый клинок. Химический и развитый лично мной изотопный анализ подтверждал неимоверный возраст артефакта. Поражал и состав стали, отличный от всех известных нам человеческих сплавов. Мы разрабатывали также новые методы анализа, в частности, ЭМР… впрочем, Вам будут неинтересны эти детали. Как бы то ни было, я пришел в неимоверное возбуждение. Однако Отто быстро охладил мой пыл. Как он объяснил, клинок был неполон. Поначалу я даже не понял, о чем мой новый начальник говорит. На первый взгляд, этот огромный меч с золотой рукоятью, видом напоминавший средневековый эспадон, не содержал никакого изъяна. Это было удивительно: никто из наших, конечно, не решался притронуться к клинку с полировальной мазью или, не дай Бог, точильным аппаратом, и в то же время заточка меча была безупречна и на лезвии не нашлось ни малейшего пятнышка ржавчины. Я поинтересовался, каким же образом удалось овладеть артефактом. Отто без особой охоты поведал мне, что наша историко‑аналитическая секция обнаружила список дневников принца Евгений Савойского, последнего достоверно известного владельца меча. Естественно, принц не использовал меч в сражениях: уже к семнадцатому веку такие клинки совершенно вышли из употребления. Не говоря о том, что одному человеку, сколь угодно сильному, в бою его было просто не поднять. Поверьте, Генрих, я пробовал и скажу откровенно: если кто‑то когда‑то и орудовал этим чудовищным оружием в битве, то был не человек, а дитя древнего бога, или, быть может, дьявола. Принц возил меч с собой, как забавную диковину или, скорее, талисман. Известно, однако, что до 1702‑го года он с клинком не расставался.

По завещанию принца, дневники его не должны были быть преданы широкой огласке, и их следовало хранить в семье. Наследники соблюдали последнюю волю великого полководца вплоть до начала двадцатого века, когда некий молодой и вконец обнищавший потомок принца тайно передал дневники на аукцион Солтби в Лондоне. Записки были приобретены частным коллекционером, известным бостонским профессором. Нашему отделу удалось связаться с семьей этого человека и, за немалые деньги и с немалыми ухищрениями (не забудьте, Генрих, ведь шла война, и речь идет о переговорах с противной стороной) приобрести дневник. Согласно этим запискам, в 1702 году принц неожиданно решил избавиться от меча и подарил его юному и честолюбивому полководцу, шведскому королю Карлу Двенадцатому. Меч, однако, у Карла задержался недолго. Поскольку эта часть истории не столь важна для моего рассказа, скажу лишь, что меч попал к русскому медведю Петру — несомненно, не самым честным путем. Впрочем, мои собственные руки не столь чисты, чтобы упрекать других в бесчестности. Эх, Генрих, Генрих! Сколько мы суетимся, сколько грешим, а что из этого всего выходит: палата на восьмерых человек, где на соседней койке справа храпит огромная негритянская матрона, на койке слева умирает от лейкоза маленький сухой индеец, мухи вьются под потолком и садятся мне на лицо… Все, все, прекращаю скулить и жаловаться на судьбу. Возвращаюсь к рассказу. Меч находился в течение последних столетий в Санкт‑Петербурге, впоследствии переименованном красными в Ленинград. Путем немалых политических интриг и сложнейшей диверсионной операции меч удалось доставить в Берлин. Каково же было разочарование Отто, когда, получив желанный артефакт, он обнаружил, что оказался обладателем несомненно прекрасного и исторически ценного, но совершенно бесполезного в виду наших целей клинка! Другой человек на его месте сдался бы и распустил отдел (как ему и предлагали, причем отнюдь не в мягкой форме — ведь за подобные ошибки многие из наших коллег отправлялись прямиком в Дахау), но Отто был Отто. Вы помните, к примеру, как он настоял на том, чтобы изображение Тирфинга было включено в эмблему нашей организации? Даже сейчас, спустя много лет, когда старый мой друг и учитель, я уверен, давно покоится в могиле, я не устаю восхищаться его мужеством и непреклонной целеустремленностью. Там, где другой в отчаянии опустил бы руки, Отто вновь засучил рукава и вернулся к истокам своей работы: а именно, к дневникам принца. К сожалению, документ этот, по моим сведениям, не сохранился. Быть может, я — последний из живущих, причастный к тайне, последний из тех, кто переворачивал хрупкие желтые страницы. Кстати, о страницах: хочу подчеркнуть то, что страницы в дневнике принца не были пронумерованы. Похоже, некогда это было отдельными листками, вложенными, скажем, в записную книжку. Большая часть из них потерялась задолго до того, как предприимчивый молодой господин решил нагреть руки на прапрапрадедовской славе. Видимо, юный предприниматель сложил страницы в спешке, не особенно внимательно их читая и ориентируясь лишь по общему смыслу написанного. В частности, описание знаменитого сна Евгения, того, в котором меч ему был дарован самим Отцом Битвы (несомненно, иносказание — но до чего яркое!) в самой середине прерывалось страницей из гораздо более поздних записей, что можно было определить и по качеству бумаги, и по изменившемуся почерку. Большая часть страницы была исчеркана пером, как будто хроникер — или некто иной — пытался избавиться от написанного. При первом прочтении дневника наши аналитики просто проигнорировали этот отрывок. Надо обладать оригинальным подходом Отто, чтобы, вернувшись к записям, изучить случайную, казалось бы, вставку, с гораздо большим тщанием. Мы подвергли страницу рентгеноскопическому анализу, пытаясь восстановить утраченные слова. И все же смысл отрывка был неясен. Мы смогли прочесть лишь несколько слов об изгнании злого духа и некоем святом монахе, а также почему‑то зайце и утке, и, наконец, мече (видимо, оттого наследник и включил отрывок в описание сна): в общем, совершенная белиберда. Кто‑то из наших даже предположил, что с возрастом рассудок принца помутился. Повторяю, надо обладать широтой мышления, присущей Отто, чтобы извлечь из бессвязных слов хоть какой‑то смысл. Тем не менее, поразмышляв над отрывком некоторое время, Отто высказал многообещающую, на первый взгляд, гипотезу. Отто предположил, что принц догадывался о магических свойствах меча, в частности, о заключенной в нем инопланетной (тогда у нас была такая теория) сущности. Принц не славился редкой набожностью, однако для всякого человека того времени это выглядело бы как одержимость бесом. Известен был и рецепт борьбы с подобной одержимостью: экзорцизм. Что, продолжал Отто, если монах некоего монастыря произвел ритуал, избавивший меч от заключенной в нем посторонней и могущественной силы? Тогда становится понятным, почему меч утратил для принца всякую ценность, и полководец впоследствии подарил его своему молодому поклоннику (в ранней юности стокгольмец чуть ли не обожествлял военный талант принца) в качестве интересной безделушки. Мы согласились, что все это, конечно, могло произойти, однако в таком случае меч, а, точнее, великий дух, содержавшийся в мече, потерян для нас безвозвратно. Отто, ничуть не смущенный нашим отсутствием энтузиазма, возразил, что это отнюдь не так: как известно, подобные создания не могут существовать сами по себе и нуждаются в неком вместилище. К тому же, если припомнить многие из практикуемых обрядов экзорцизма, беса следовало переселить из одержимого им человека или вещи в новый сосуд. И, продолжил Отто, в записках принц даже описывает некоторые свойства этого сосуда. Разумеется, это не могли быть настоящие животные, потому что никакой заяц и никакая утка просто не выдержат тяжести вселенного в них чуждого разума и тут же издохнут. Скорее, речь идет о скульптуре, картине или барельефе. Если же вспомнить, что на изображениях святого Франциска Ассизского часто фигурируют разнообразные животные и птицы, и учесть возможную дату проведения обряда, круг наших поисков существенно сужается. И мы взялись за работу.

Чтобы не перегружать письма излишними деталями, скажу лишь, что мы составили список возможных монастырей на севере Италии (где, по имеющимся у нас сведениям, как раз и находился принц зимой 1701‑го года) и начали поиски. Параллельно с самостоятельным обследованием всех возможных монастырей и церквей мы направили запрос в Ватикан. Поскольку группа наша числилась за «Обществом по изучению материального культурного наследия», никаких затруднений политического характера тут не должно было возникнуть. Тем не менее, запрос наш проблуждал до лета 1944‑го года. В августе мы неожиданно получили любезный ответ из канцелярии некоего францисканского епископа, его преосвященства Игнацио Висконти. Нас известили, что барельеф, соответствующий нашему описанию, действительно имеется в небольшом монастыре недалеко от Сондрио, в горной местности. Судя по всему, это один из ранних францисканских барельефов тринадцатого века. Поскольку мы достоверно установили, что принц Евгений Савойский посещал Бергамо, от которого до Сондрио не больше сорока миль, возбуждение наше и интерес трудно описать словами. Мы немедленно направили в монастырь группу, состоящую из трех моих дорогих товарищей: Фридриха, Гельмута и Карла. Сам Отто рвался поехать с ними, однако положение в Берлине и, в частности, в нашем департаменте было таково, что требовало его присутствия в столице. Вы, должно быть, помните, Генрих, что творилось после покушения на рейхсфюрера. Для охраны троих наших коллег было выделено подразделение Ваффен СС, поскольку в Италии тогда уже было неспокойно.

Тут, милый Генрих, хроникер и историк вынужден уступить место испуганному старику. То, что я собираюсь сообщить Вам в продолжение этого письма, звучит как мистика самого дешевого пошиба, и, тем не менее, я Вас уверяю, что так оно все и было. Я — адепт точных наук и никогда не был чрезмерно суеверен. По роду нашей работы в той организации, к которой мы оба принадлежали, нам всем, если и не приходилось напрямую сталкиваться со сверхъестественным, то хотя бы ощущать на своем лице его дуновение. Каждому человеку присуще любопытство и жажда чуда. И все же, милый Генрих, прошу Вас: воспринимайте мое письмо как забавный курьез или мистическую историю в духе По, но не пытайтесь — не пытайтесь, Генрих, заклинаю Вас здоровьем Марты и Ваших дорогих дочерей — раскапывать это темное дело. Любопытство не принесет Вам никакого добра. В лучшем случае прибавит седины, в худшем же… я и сам слабо представляю, каков может быть худший исход (и слава Богу — хотя, казалось бы, что может быть хуже тянущихся из меня трубок).

Вам, наверное, уже изрядно надоели мои предуведомления, так что вернусь к рассказу. В тот день, когда, по нашим рассчетам, группа должна была достигнуть монастыря, я задержался на работе, перепроверяя результаты некоторых тестов. Я не слишком доверял своему лаборанту, который легко научился готовить нужные растворы, но был весьма неаккуратен в записях. Итак, я остался на работе допоздна и — судя по тому, что произошло позже — задремал, сидя у своего стола. Мне, однако, казалось, что я не сплю, а продолжаю возиться с записями нерадивого лаборанта, когда в противоположном конце лаборатории вдруг появилось бледное свечение, и в центре этого свечения я с удивлением увидел Фридриха. Мы все практиковали выход в астральные тела, так что Вы понимаете, о чем я говорю. В то же время фигура моего коллеги была более четкой и плотной, чем любое из виденных мною прежде астральных тел. Что самое ужасное, на горле Фридриха я заметил узкий и длинный разрез, в котором запеклась черная кровь. Обернувшись ко мне, привидение проговорило… Нет, не так. Фридрих не говорил ничего. Помните ли Вы эксперименты доктора Шварца с медиумами и передачей мыслей на расстоянии? Сейчас это, если я не ошибаюсь, именуется телепатией. Так вот, Фридрих не произнес вслух ни слова, и образы и мысли, передаваемые им, возникали, казалось, прямо у меня в голове. Для начала Фридрих сказал (я употребляю это слово для простоты): «Дитти (я был самым младшим в отделе, отсюда и уменьшительное имя), тебе следует немедленно забрать меч и бежать из страны. Беги, скройся как можно дальше, и, умоляю тебя, никому не сообщай о месте своего пребывания. И главное — никому не отдавай меча и не пытайся сам им воспользоваться, не приближайся к монастырю». Естественно, я был напуган и озадачен, однако в тогдашнем моем состоянии, близком к сну или кошмару, не смог ему возразить. Добавлю, что в течение всего явления я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни говорить, ни, кажется, даже дышать. Осознав, похоже, что его предостережение меня не убедило, Фридрих показал мне то, что случилось в монастыре. Это было как бы рядом картин, промелькнувших перед моим внутренним зрением.

Когда грузовик с солдатами и нашей группой взобрался по гористой дороге к монастырю, их встретил в воротах угрюмый человек огромного роста и полностью лысый, представившийся помощником настоятеля. Верзила сообщил, что сам аббат находится в отъезде, и пожелал захлопнуть ворота, однако был остановлен солдатами. В монастырском дворе столпилось несколько монахов, с испугом наблюдавших за действиями военных. Фридрих, как руководитель группы, уверил верзилу, что не собирается причинять обитателям монастыря никакого вреда, и лишь хочет осмотреть имеющийся у них в часовне барельеф с изображением Святого Франциска. Высокий монах неохотно проводил исследователей в часовню. Солдаты, оставшиеся во дворе, в это время шутили с выбежавшими на звуки подъехавшего грузовика детьми. Дети, как выяснилось, были по преимуществу военными сиротами, жили при монастыре и там же обучались в школе.

Далее произошло следующее. Пока Фриц, Карл и Гельмут бродили по часовне в поисках барельефа, во дворе началось какое‑то столпотворение. Как оказалось, один из монахов сообщил по секрету командующему отрядом, эдакому отсиживающемуся в тылу унтерштурмфюреру, что среди детей есть несколько евреев, которых прячет настоятель. Этот же человек назвал имена, и вскоре маленьких евреев уже вытащили во двор и собрали группой у стены трапезной. Унтер собирался отвезти их в Бергамо и сдать в тамошнее отделение жандармерии, откуда бы малышей, несомненно, отправили в концлагерь. Фриц и остальные, естественно, выбежали из часовни и попытались уговорить солдафона оставить детей в покое, однако тот заявил (если перевести его слова на человеческий язык), что не дело книжным червям определять политику Третьего Рейха в отношении жидовской сволочи. Добавлю, что высокий и лысый монах во главе нескольких братьев попробовал вмешаться, но солдаты довольно быстро усмирили святых братьев ударами прикладов и пинками. В разгар всего этого непотребства в воротах послышался звук мотора, и на старом «опеле» в монастырь въехал настоятель. Опишу этого человека, или, точнее, это существо подробней, поскольку он играет ключевую роль в дальнейшей истории и является, милый Генрих, частым героем моих ночных кошмаров. Настоятель был невысок и обряжен в мирское, не считая белого воротничка, который более пристал бы лютеранскому пастору. Он ничуть не походил на итальянца, скорее, немец, англичанин или даже русский. Волосы у него были темные с проседью, черты лица тонкие и острые, и с лица этого смотрели странно светлые глаза.

Настоятель на чистом немецком предложил солдатам отпустить детей и убираться вон из святой обители. Унтер, грубая сволочь, естественно, только загоготал и поинтересовался, что святой отец собирается сделать, если он и его солдаты не подчинятся приказу. Настоятель ничуть не смутился. Он сказал, что еще раз просит господ эсэсовцев удалиться, иначе они сильно пожалеют о творимом ими святотатстве. Унтер в ответ лишь пожал плечами и, отвернувшись, велел грузить детей в кузов. Добавлю, что каналья еще и улыбался малышам и даже погладил одного из них по голове. Фридрих не выдержал и, подойдя к машине, сказал, что приказывает остановить погрузку. Как старший по чину, он имел право отдать такой приказ, однако тут коса нашла на камень. Унтер, ухмыльнувшись, ответил, что, как солдат, обязан выполнить распоряжение господина штурмфюрера, однако, как член партии, не может не доложить об инциденте сразу же по возвращении в Берлин. Как поступили бы вы, Генрих? Как поступил бы я? Я представляю, как повел бы себя в этой щекотливой ситуации Отто, но, увы, не всем быть смельчаками. Фриц понял, что дальнейший разговор бесполезен, и присоединился к товарищам у часовни. Военные с шутками и прибаутками продолжили свое дело. И тут снова вмешался аббат, до этого бесстрастно наблюдавший за стычкой. Он подошел к унтеру и сказал ему что‑то, чего Фриц не расслышал. От слов настоятеля скотина позеленела и схватилась за пистолет. Однако воспользоваться оружием ему не удалось. Непонятно откуда в руках аббата возникла сабля или шпага — длинный, узкий, чуть изогнутый клинок — и, двигаясь с невозможной для человека быстротой, аббат зарубил и командира, и всех собравшихся во дворе солдат. Его жертвы не то что выстрелить не успели, а не успели, кажется, и просто сообразить, что происходит. Фриц, Гельмут и Карл в оцепенении наблюдали за бойней от дверей часовни. Закончив свое страшное дело, аббат, как ни в чем ни бывало, обратился к высокому монаху и велел тому увести детей — куда точно, Фриц не уловил. Товарищи высокого монаха между тем собрали автоматы убитых. Добавлю, что у тройки моих товарищей было служебное оружие, однако они почему‑то и не подумали стрелять. Более того, первым пришедший в себя Карл даже высказался в том духе, что поделом досталось зажравшейся в тылу гадине, что он бы сам с удовольствием выпустил негодяю кишки, и что действиям странного аббата он аплодирует — побольше бы таких аббатов. Впрочем, боюсь, с аплодисментами бедный Карл поспешил.

Когда первая суета во дворе улеглась, высокий монах с детьми ушел, а остальные принялись убирать трупы, настоятель приблизился к моим друзьям и поинтересовался, для какой цели господа нацисты прибыли в порученную его заботам обитель. Фриц объяснил ему, что к чинимому солдатами самоуправству они не имеют никакого отношения, они — всего лишь историки, приехавшие в монастырь в поисках некоего барельефа. Он даже извинился за действия солдат, хотя, учитывая, чья кровь растекалась ручьями по двору, извинения звучали не слишком убедительно. Услышав про барельеф, настоятель, до этого сохранявший спокойное и даже безмятежное выражение лица, заметно помрачнел. Он предложил, или, скорее, приказал троице пройти за ним в часовню. Те подчинились. Настоятель немедленно захлопнул дверь часовни, запер изнутри на ключ и, обернувшись к моим коллегам, велел подробно рассказать: какую организацию они представляют, зачем им понадобился барельеф, откуда им стало известно о барельефе, а также перечислить имена всех лиц, вовлеченных в наши исследования. Естественно, Фриц ответил, что разглашать подобную информацию они не имеют права. Задним умом я думаю, что ему следовало соврать что‑нибудь более или менее правдоподобное, хотя и не уверен, что ложь остановила бы странного монаха. Аббат покачал головой и сказал, что нужную ему информацию он все равно получит, но тот способ, которым ему придется добывать сведения, очень не понравится господам историкам. Фриц возразил, что не пристало священнику угрожать невинным людям. Монах ответил, что ему лучше знать, что священнику пристало, и еще раз настойчиво попросил ответить на его вопросы. Тут Карл, всегда думавший прежде сердцем, чем головой, потянулся за пистолетом. Дотянуться он не успел, потому что в руках священника возник все та же сабля, как будто материализовавшаяся из воздуха. И этой саблей в мгновение ока аббат отсек Карлу правую кисть. Тот упал на пол, обливаясь кровью. Фриц и Гельмут закричали и попытались бежать вглубь часовни, однако другого выхода из здания не было — имелась лишь лестница, ведущая вниз, в подземные крипты, но и та была перегорожена крепкой железной решеткой. Пока Фриц и Гельмут в отчаянии трясли решетку, убийца‑священник, не подходя к лестнице, снова предложил им ответить на его вопросы. Еще он добавил, что не стремится к ненужному кровопролитию, и отпустит моих друзей, если те подчинятся его требованиям. Тогда, видя, что им не уйти, Гельмут достал пистолет и выстрелил себе в подбородок. Пуля пробила его череп навылет. Фриц снова завопил от ужаса и кинулся вверх по лестнице, где чуть не столкнулся с аббатом‑убийцей. Мой друг решил, что тут‑то ему и конец, однако аббат и не подумал причинять ему вреда. Он велел Фрицу перевязать руку Карла и ждать наверху. Фриц склонился над раненым и оказал ему ту помощь, на которую был способен при сложившихся обстоятельствах.

К этому моменту рассказа Фридриха, если бы не сковавшее все тело оцепенение, меня бы наверняка стошнило. В моем неумелом пересказе события эти кажутся не столь страшными, сколь абсурдными, однако, уверяю, мне было не до смеха. Я видел происходящее как бы сквозь глаза Фрица и мог уловить тень его чувств, а он был смертельно напуган.

Спустя минуту, священник поднялся по лестнице, волоча за собой труп Гельмута. Собрав последние силы, Фриц потребовал, чтобы убийца хотя бы тело оставил в покое, однако священник даже не обернулся. Заслоняя собой истекающего кровью Карла, Фриц наблюдал, как аббат наносит на лоб и щеки мертвеца острием своего клинка странные рунические символы. К сожалению, я мало смыслю в рунах, так что не понял их значения. Закрыв глаза, я вспомню их и сейчас, однако не хочу воспроизводить на бумаге эти сатанинские знаки. После того, как колдун (полагаю, Вы уже поняли, что никаким священником или даже человеком эта тварь не была) изуродовал таким образом тело Гельмута, он свел ладони над головой и издал что‑то вроде воя или стона, от которого волосы у Фрица на голове встали дыбом. Затем медленно развел руки и поднял одну из них над покойником. Как марионетка на ниточках, мертвец поднялся по приказу колдуна и начал говорить. Голос у него был совершенно замогильный, но, возможно, оттого, что выстрелом Гельмут повредил себе связки. Тем не менее, понять его было можно. Мертвец рассказал все о наших исследованиях: о дневнике принца, о том, как нам удалось добыть меч, о догадке Отто и об оказавшем нам помощь францисканском епископе. Он назвал все имена, описал, как найти наши лаборатории в Берлине, и где точно находится меч. После этого аббат снова хлопнул в ладоши над головой, мертвец упал и больше не двигался.

Когда колдун обернулся к Карлу и Гельмуту, выражение лица у него было хмурым. Приблизившись к моим друзьям, убийца сказал, что, как это ни огорчительно, он не может позволить людям, причастным тайне, разгуливать по миру. Однако, добавил колдун, у вас есть выбор. К сожалению, он не может стереть человеческую память, не повредив при этом мозг. Таким образом, выбор, который он предоставил Фрицу и Карлу, был между смертью и безумием. Карл, и так едва живой от потери крови, ответил, что предпочитает быть психом, нежели покойником. Аббат немедленно начертил на лбу Карла очередную руну своим клинком, и тот, забыв о ране и о боли, принялся улыбаться и пускать слюни. Поглядев на это, Фриц заявил, что желал бы умереть. Колдун сказал, что подобный выбор — право Фридриха. Фридрих поднялся с пола, и убийца одним движением сабли распорол ему горло. Тут видения оборвались, и Фридрих, еще раз поглядев на меня тревожно и печально, повторил, чтобы я немедленно бежал из Берлина и увез с собой меч. После этих слов сияние померкло, унося с собой моего друга.

Представляю выражение Вашего лица, когда Вы прочтете эти строки. Вы, наверное, решили, что мой рак добрался до мозга и я просто‑напросто брежу. Но мне‑то было каково, в пустой лаборатории, в поздний час, абсолютно уверенному, что увиденное мной — правда, и так оно все и произошло? Выйдя из своего транса, я взял из стола Отто ключ от сейфа, вытащил меч (я с трудом мог удержать его в обеих руках, а ведь с детства занимался атлетикой), обернул его в какие‑то тряпки и поспешил на трамвае домой. Там я собрал небольшой чемоданчик, взял все имеющиеся у меня деньги (оставив лишь то, что я должен был за месяц квартирной хозяйке) и с первым же утренним поездом покинул Берлин. Да, я бежал, бежал так далеко, как только мог, подкупая военных и чиновников. Я бежал в Бразилию и два года, до окончания войны и дальше, провел в небольшой деревеньке в самом сердце амазонского леса, на берегу реки Хапура, где лишь владелец лавки с грехом пополам мог связать два слова по‑английски. О родном языке я мог и не вспоминать. Я выучил португальский.

Дальнейшее опишу кратко. В конце 1946‑го года моя жизнь отшельника настолько мне осточертела, что я решился связаться кое с кем из моих бывших берлинских друзей по Университету (конечно, о том, чтобы заводить переписку с кем‑то из наших, не могло быть и речи). Один из них сообщил мне, что, ко всеобщему изумлению, в 44‑м году из города исчез не только я, но и Отто, и многие другие из сотрудников нашего отдела. По слухам, их арестовало гестапо. Я был в полном недоумении и уже размышлял о том, а не покинуть ли мне мое убежище и не разобраться ли во всей этой истории подробней, когда однажды утром у моего дома объявилось каноэ, а в каноэ оказался Отто собственной персоной. Он был почти неузнаваем: отпустил бороду и очень похудел. Казалось, ему не тридцать семь лет, а все шестьдесят. Он пробыл у меня всего один вечер. Не пожелал рассказать, как меня отыскал. Он вообще говорил мало, лишь упомянул — в ответ на мой страстный и испуганный рассказ о берлинских событиях — что в ту же ночь дух Фридриха явился и ему и велел бежать из города, забрав с собой дневники принца. Никаких видений в этом случае, правда, бедняга Фриц явить не успел: видимо, дух его не мог задержаться в нашем плане бытия достаточно долго и устремился в иные области. Так что мой рассказ Отто воспринял довольно скептически и в колдуна не поверил. По его словам, сон (Отто счел видение сном) его обеспокоил, и он поутру первым делом отправился в хранилище, чтобы проверить, в порядке ли Тирфинг. Обнаружив исчезновение меча, он поднял на ноги всех сотрудников, и тут‑то и выяснилось, что меня нет в городе. Отдел и до этого держался на волоске, а когда гестапо пронюхало о моем бегстве с мечом, все разработки прикрыли, а Отто и многих других арестовали. Отто умолял, чтобы ему позволили хотя бы узнать о судьбе отправившейся в монастырь группы, но все впустую. Восемь месяцев он провел в концлагере. Его пытали, подвергали унижениям, но больше всего его мучило то, что он подвел под топор своих подчиненных. В общем, с его точки зрения я сыграл в этой истории очень неприглядную роль. Я пытался его разубедить, уверить, что, не похить я меч из хранилища, за ним бы наверняка явился колдун, но оправдания мои чем дальше, тем больше отдавали глупостью и суеверием. Впрочем, он меня не упрекал. Отто всегда был благороден и никого, кроме себя, в происшедшем не винил. Когда союзники освободили его из концлагеря, он все же попытался установить, что случилось с Фрицем и остальными. По его сведениям, они попали в горах в партизанскую засаду и погибли, даже не добравшись до монастыря. Я не стал возражать, потому что никаких доказательств истории с аббатом‑колдуном у меня, конечно, не нашлось. В конце нашей беседы Отто попросил меня отдать ему меч, чтобы он смог довершить начатое, и чтобы семь лет работы вкупе с жизнями многих достойных людей не пропали втуне.

Я не уверен до конца, что им двигало: прежнее ли научное любопытство и стремление узнать истину, или вполне прозаическая, хотя и гораздо более безумная надежда с помощью меча продлить свою угасающую жизнь. Отто умирал от рака. Когда я попытался отговорить его от возвращения в проклятый монастырь, он поднял рубашку и, взяв мою руку в свою худую ладонь, предложил мне пощупать опухоль у него в боку. И сказал, что не боится уже ни бога, ни черта, ни тем более приснившихся мне колдунов с саблями. Я с ужасом выдрал руку, как будто болезнь Отто была заразна. Ни слова не говоря, я прошел в комнату и отпер большой, купленный мной в соседнем городишке сундук, где хранился меч. Если честно, все эти годы я втайне надеялся, что индейцы обворуют мой дом и заодно приберут и проклятый клинок. Присутствие меча меня тяготило. Отто не стал делиться подробностями своего плана, лишь сказал, что собирается пробираться к монастырю через Швейцарские Альпы. Сондрио расположен недалеко от границы, и оттуда до монастыря всего два часа ходьбы. Италия тогда кишела патрулями союзников, и, несмотря на лагерный стаж, бывший член нашей организации, путешествующий с огромным мечом, несомненно угодил бы в лапы американских спецслужб. Те как раз интересовались исследованиями нашего ведомства намного больше, чем собственное руководство. Как я понял, в Швейцарии Отто ожидал надежный проводник, который проведет его к монастырю горными тропами. Утром Отто покинул мой дом, и с тех пор ни его, ни клинка я не видел.

Вот и все, милый Генрих, что я могу рассказать Вам о проклятом мече Тирфинг. Как Вы знаете, с момента моего приезда сюда я не покидал Бразилии, и, похоже, уже не покину. Вы вправе счесть меня трусом, но с того дня тридцать пять лет назад, когда меня посетил Отто и увез с собой меч, кошмары мои не пошли на убыль, а лишь участились. Как знать, может, они и послужили причиной болезни? В любом случае, надеюсь, что приведенные мной сведения окажутся Вам полезны. Еще раз заклинаю — держись подальше от чертова клинка. Однако, если Вам известно что‑то о дальнейшей судьбе Отто и его поисков, мне бы хотелось перед смертью узнать: нашел ли мой бывший друг и учитель то, что так долго и страстно преследовал? Прошу Вас, напишите мне и передайте письмо нашему общему знакомому, который доставит его сюда. Поспешите, дорогой Генрих, потому что недолго осталось мне коптить этот свет. Передайте мой привет Марте и девочкам, и пожелания здоровья и счастья.

Искренне Ваш,

Дитрих»

Я отложил письмо. Гармовой, успевший заглотать все содержимое бутылки, но ни на йоту не захмелевший, смотрел на меня с ухмылкой:

— Ну?

— Что «ну»?

— Красиво колдун нагрел фрицев?

Я поморгал уставшим от чтения глазом и неохотно признал:

— Красиво.

Поганцу‑Иамену нельзя было отказать в неплохом знании психологии. Меня, «гер‑роя», он поманил приключениями. Труса — напугал. Человека посмелее и порешительней (и, с огорчением вынужден признать, поумнее, чем господин Ингве Конунг) отдал на растерзание гестапо. Да, красиво. Подловато, конечно, но красиво.

Перед волком я откровенничать не стал, но больше всего в письме мне не понравилось отнюдь не кровавая расправа с немцами (проверяли на себе) и не ушлость некроманта в манипулировании малыми сими, а вот эта история с детьми. Зачем некромант приютил в монастыре еврейских сироток? Зачем играл в непонятные игры с юными самоубийцами на крышах Будапешта? Зачем спас лисенка Ли Чин? Троица, триада, золотое сечение логики: просто так один и тот же паттерн три раза не повторяется, руны не складываются трижды в один и тот же узор. Как высказался бы на эту тему Ингри, «какое уж тут везение — в третий раз на десятый этаж карабкаться?». Правда ли некромант был неравнодушен к детишкам, беззаботным, безжалостным и безгрешным? Или же создавал он какую‑то свою армию, тайную армию, которая в нужный момент вдруг воспрянет из‑под земли или нарисуется на горизонте? Все, что я знал о мистере Иамене, склоняло ко второй версии. И версия эта меня тревожила.

— Чего хмуришься, герой?

Я коротко глянул на Гармового:

— Еще раз «героем» меня обзовешь, волчина — пеняй на себя.

Тот осклабился:

— Ой, не пугай, гражданин начальник. Пуганые.

— Ты зачем мне вообще эту страшилку притащил? Кто такой Генрих?

— Генрих Зиммер, его превосходительство штурмбаннфюрер СС, кавалер Железного, Рыцарского и прочих крестов. Хитрая лисица. Никакой Атлантиды эта сволочь, конечно, не искала, а строили они военную базу в Антарктике. Для испытаний нового сверхсекретного оружия. Только оружие то — опаньки — не сработало. Иначе сидеть бы нам с тобой, не‑герой Ингве, на астероиде, лапу сосать. Планету бы к чертям разнесло. Потом еще у них всякие мудреные были планы: тарелку на Вашингтон посадить, прикинуться инопланетянами. С воображением подходец.

Я почесал под повязкой. Свеженький шрам чесался невыносимо.

— Не чеши, Штауффенберг — инфекцию занесешь.

— Не плакай, Штирлиц — у меня иммунитет ко всем вашим инфекциям. Так что с письмом? Вы с Генрихом, я так понимаю, тут же кинулись в Сондрио, барельеф разыскивать?

Гармовой оскалил крепкие белые зубы.

— Кинулись. Только хуй нашли. Монастырь заброшен, часовня разбита вдребезги: саданули в нее союзнички бомбой еще в войну. Пробовали подкопаться, так нас чуть не завалило. Да хер с ней, с часовней. Я тебе лучше скажу. Этот самый Отто, корпус раковый — он ведь живехонек.

Вот этого я не ожидал. Гармовой полюбовался на мою рожу, поигрывая застежкой портфельчика.

— Что, удивлен, касатик? И я тоже вот удивился. Мужик, конечно, здорово изменился и конспирировался тщательно, но нашлись людишки, опознали дедушку.

— Постой. Если ему в сорок шестом тридцать семь стукнуло, значит, сейчас…

— Во‑во. Никаких раков, никаких омаров. Столетний старикашка, бодрый, как моя печень. С палочкой только ходит, с такой козырной тросточкой, на тросточке пуделиная башка.

…Тросточка. Старик с тростью, в фетровой шляпе, под мышкой газета. Похож на старого школьного учителя. Только что учителю делать в тибетских горах, Тень моя мама? Трость стучит по камням, зубаста луна, на острие катаны — звездное серебро.

— Чего это тебя так перекосило, князь?

Стакан с водой, стоявший на тумбочке, глазные капли, книжка, пакет с апельсинами, — все с грохотом полетело на пол. Гармовой отшатнулся, уворачиваясь от водяной струи и осколков стекла. Дверь вынесло, в палату ворвался Ингвульф во главе своей четверки, стволы наизготовку.

Гармовой отскочил к окну, отряхиваясь, принял на всякий случай оборонительную стойку и заорал:

— Да в чем дело?!

Я медленно поднялся: так мертвец, наверное, лезет из могилы или вздергивается над каменным полом часовни.

— Твой Отто… Скотина отдала меч некроманту. Добровольно.

— Так а я, блин, о чем?..

Глава 2
Разговор с Отто

В Торонто уже вовсю цвели тюльпаны. Попадались, конечно, и нарциссы, и прочая цветочная пестрота, но тюльпанов было море. В аккуратных палисадничках перед домами, в парках, на клумбах перед муниципальными зданиями, всех цветов, от белого до бордового и черно‑бархатного. Тюльпаны обычные, тюльпаны махровые, тюльпаны с вырезанными, будто лобзиком по ним прошлись, лепестками. Пока надо мной трудился гример, я успел расспросить его о причинах такого тюльпанного изобилия. Канадец не без гордости объяснил, что цветы — подарок голландской королевской фамилии. Во время войны их, видно, хорошо принимали в Оттаве, вот и снабжает королева гостеприимных хозяев каждый год новым запасом селекционных луковиц.

…Впервые услышав о плане Гармового, я сначала выругался, а потом долго ржал. Если что‑то и способно было вывести меня из серого депрессивного морока, так это именно подобная авантюра.

Сам Гармовой к старичку подкатился полгода назад. Бывший член интересной организации «анэнербе», глава отдела, занимавшегося германским материальным культурным наследием (какое, Тирфинг, к Фенриру, их наследие? Скорее уж русское), жил в Торонто уже более сорока лет. Преподавал в университете, на пенсию вышел всего три года назад, когда память совсем уж стала подводить пожилого историка. Чудесное там излечение или нет, а время своего не упустит. В факультетском списке ушедших в отставку профессоров он значился под фамилией Йововиц. Национальность и паспортный возраст сменил, а вот имя оставил прежнее. Сейчас пенсионер обитал в двухэтажном коттедже на одной из городских окраин. Выращивал — сюрприз, сюрприз! — тюльпаны. Каждый день выводил на прогулку черного пуделя по кличке Арлекин. Не расставался с фетровой шляпой и тросточкой.

Когда бравый капитан навестил старика, во всей красоте и блеске длинных белых зубов, Отто посмотрел на болезного, посмотрел да и захлопнул дверь у него перед носом. Успев, впрочем, известить Гармового, что меча у него нет, и искать клинок бесполезно.

— Странно, как это вы беднягу на дыбе не растянули, — сказал я, выслушав краткое повествование капитана.

Мы снова перешли на «вы» и сохраняли подобие ледяного нейтралитета.

— А чего его растягивать? — хмыкнул волк. — Его породу я очень хорошо знаю. Таких растягивай, не растягивай — будут молчать, пока от болевого шока или потери крови не подохнут. Железный, блин, старичок.

Откровения волка меня не то чтобы обрадовали. Меня. например, господин Фенрир явно не считал породистым и железным. Так что следовало прикрывать спину и беречь горло.

План капитана был прост, как топор, и столь же эффективен. Любуясь моей физиономией, перечеркнутой черной повязкой, Гармовой вздыхал:

— Ну как живой. Протезик у однорукой сволочи Касьянова одолжить — и будешь вылитый фон Клаус. Крестик тебе на грудь нацепим, форму, сапожки хромовые…

Медленно, но верно одолеваемый Альцгеймером Отто беседовал по вечерам с мертвецами. Они являлись ему. Все эти Карлы, Фрицы и Генрихи далекого прошлого, они сидели на кожаном диване в его обширной сумрачной библиотеке, они пили с ним кофе и рассуждали о прошлом. Гестапо интересовалось Отто отнюдь не из‑за увлечения германскими древностями. Судя по всему, он, если и не напрямую, а все же приложил руку к июльскому заговору. С графом Клаусом фон Штауффенбергом Отто познакомился на одной из вечеринок «востоковеда» Вюста, столь славных в предвоенном Берлине, и сохранял дружеские отношения вплоть до безвременной кончины первого. Ладно хоть что Гармовой обнаружил во мне сходство с Клаусом, потому что изображать, скажем, трусливого Дитриха мне уж совсем не хотелось.

Я вглядывался в черно‑белую фотографию графа в книжке с веселым названием «Энциклопедия нацизма». Нет, конечно, не один в один, но при неверном свете камина да в гриме — пожалуй, могло и получиться.

В дом старика я пробрался еще днем и вальяжно раскинулся на диване в библиотеке. Серый вермахтовский мундир здорово давил под мышками. В комнате было жарко: дед врубал отопление на всю катушку. Как видно, холод той стороны, куда не пустил его больше шестидесяти лет некромант, уже снова крался за Отто и заставлял ныть его старые кости. Мои старые кости исходили потом, и притом сделанная под протез перчатка на правой руке была на редкость неудобной.

Гармовой установил за мистером Отто Йововицем круглосуточное наблюдение еще больше полугода назад, так что привычки старика нам были известны. Он до вечера сидел в парке: что в снег, что в зной — перелистывая книгу или газету и слушая заливистый лай пуделя, гоняющегося за белками. К восьми часам вечера приходил домой, ставил кофе. Включал в библиотеке электрический камин и до ночи читал.

За то время, пока старик ошивался в парке, я успел неплохо изучить его литературные вкусы. Высокая комната в центре дома была под потолок заставлена книгами. Были тут и новые издания, но по преимуществу старые тома. Антиквариат, раритеты, мечта любого букиниста. Первое издание Гете, Шиллер, запрещенный некогда Гейне. Кант, Гегель и еще целый выводок немецких философов (странно, что не обнаружил я среди них Ницше). Много трудов по древнеримской истории, от Тита Ливия до Плутарха. Книги на английском, на французском, на испанском, итальянском и даже на русском — например, рассказы Бабеля. Попалось и несколько японских и китайских томов. Учебники по физике, химии, астрономии и литературоведению, альбомы с репродукциями — старичок был не только полиглотом, а и вообще человеком широких интересов. От книг приятно пахло пылью и немного тлением. Глядя на эту коллекцию, я подумал, во‑первых, что вот кого бы следовало назвать Книжником. Куда там Иамену — тот‑то все на бегу читает, деловой наш, нет в нем основательного академического подхода. Во‑вторых, понятно было, что общего нашли некромант и бывший член «анэнербе». Обсуждения любимых книжек им явно хватило бы на всю дорогу от швейцарской границы и до самого монастыря. Окна в библиотеке были сделаны из витражного стекла, и по темным переплетам бежали синие, зеленые и красные прямоугольники и ромбы, бежали до тех пор, пока солнце не рухнуло за крыши коттеджей на противоположной стороне улицы.

В прихожей стукнуло, скрипнули половицы, и под закрытой дверью библиотеки вспыхнула желтая полоска. Я подобрался. Сейчас или никогда: либо старик завопит от ужаса и огреет меня по башке своей палкой с пуделиным набалдашником, либо спокойно предложит опрокинуть с ним стаканчик вермута и побеседовать за старые времена.

Распахнулась створка двери, из прихожей внесло прямоугольник света. В прямоугольнике показался уже знакомый мне высокий, чуть сутулящийся силуэт. Будто и не замечая меня, старик прошел к камину, постукивая по ковру тросточкой, повернул выключатель. В каминной пасти вспыхнуло искусственное, но почти неотличимое от настоящего пламя. Вернувшись к столу, старик засветил лампу, уселся на стул, очень бледный и почти по‑картонному хрупкий в электрическом сиянии. Перчатку с правой руки он не снял — возможно, донимала экзема. Или последствия концлагеря? Вытащив из кармана очки, Отто протер их тряпицей и нацепил на нос. И только тут, кажется, заметил расположившегося на диване меня. Он не вскрикнул и не вскочил. Благожелательно улыбнувшись, Отто сказал по‑немецки:

— Ну, здравствуйте, Клаус. Ко мне как раз вчера заходил ваш давний приятель (тут мое сердце ёкнуло — это какой еще давний приятель?) и мы вас вспоминали. Хотите кофе? Я себе налью, и вы присоединяйтесь.

«Присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь», мрачно и тихо пробормотал я.

— Вы что‑то сказали?

— Я не пью кофе. Можно закурить?

— Курите, Клаус. Мне казалось, вы бросили?

— Трудно отказаться от старых привычек.

Старик кивнул, пробормотал что‑то себе под нос и вышел из комнаты. За стенкой тявкнул пес, Отто сказал что‑то успокаивающее. Через пару минут он вернулся с кофейником на подносе и чашками.

— Это на случай, если вы передумаете. Отличный я вчера купил кофе в русском магазине…

Сюрреализм ситуации медленно, но верно начал зашкаливать. Я нервно вытащил из кармана серебряный портсигар и вставил в мундштук папиросу. Хорошо, что ребята на киностудии снабдили меня аутентичной зажигалкой и прочими причиндалами, а то красиво бы я смотрелся с пластиковым «Биком» и пачкой «Кента». Хорошие ребята, работают споро, не задают лишних вопросов — надо будет запомнить адресок. Надеюсь только, что они не сочли меня извращенцем, старательно готовящимся к садомазохистской оргии с нацисткими мотивами.

Пока я нервничал и возился с никак не желающей работать древней зажигалкой, Отто продолжал говорить, как ни в чем не бывало:

— Поверите ли, Клаус, лишь сейчас я начал понимать, какими мы все были наивными дурачками. Мы казались себе молодыми богами, спешащими на битву с драконом, и упрямо не хотели замечать, что дракон наш — никакой не дракон, а червяк, пляшущий на крючке у совсем других сил. Нити судьбы были сплетены так аккуратно, что преступлением было бы нарушить их точный узор. Да у нас бы и не получилось…

Я прочел кое‑что о заговоре, но недостаточно, чтобы долго поддерживать беседу в этом ключе. Надо было срочно менять тему. Я не нашел ничего лучшего, чем брякнуть:

— Как вы жили все эти годы?

Отто снова посмотрел на меня со старческой благожелательностью.

— Хорошо жил. Хотелось бы, конечно, пожить и еще, однако я и так нахватал у судьбы лишнего. Я не боюсь смерти. Скажите, Клаус, как оно там?

— А ваш вчерашний гость вам не рассказывал?

— Эрвин? Нет, старый лис расспрашивал меня об Африке. Он успел влюбиться в их сухие равнины, и очень сожалел, что не мог сопровождать меня в моем путешествии по Нилу. Поверите ли, мне удалось обнаружить очень интересные статуи…

Разговор явно уклонялся не туда. Я пошел на второй виток.

— Вы говорили о нитях судьбы. Вам, Отто, никогда не приходило в голову, что их можно… разрубить?

Старик нахмурился и отставил чашку. Некоторое время он вглядывался в меня, в красноватых отблесках искусственного огня и желтом ореоле лампы. Наконец, пожевав тонкими морщинистыми губами, произнес:

— Знаете, мне кажется, что вы не Клаус.

«Приехали», — подумал я.

— А кто же, по‑вашему?

Старик повозил по столу длинными пальцами, нащупал переключатель лампы и вдруг повернул его так, что светильник вспыхнул на полную мощность. Я вскинул руку к лицу: мой зрачок все еще не привык к резким перепадам света.

— Да, вы не Клаус, — сухо сказал старик. — Можете снять повязку.

Я хмыкнул и стащил черный наглазник. Отто некоторое время смотрел на меня, склонившись вперед и положив руки на колени. Наконец сочувственно покачал головой и спросил:

— Было очень больно?

Такого вопроса я не ожидал и слегка растерялся.

— Не слишком приятно, когда вытекает глаз.

Старик опять пожевал губами и неожиданно выдал следующее:

— Вы не должны его винить. Конечно, Йозеф иногда ошибается, и цена его ошибок велика. Однако представьте, что случилось бы, если бы он бездействовал.

Так, с меня хватит. Я сдернул фальшивый протез и снова нацепил повязку, и только потом поинтересовался:

— Кто такой Йозеф?

— Йозеф Менне. Так, по крайней мере, он представился мне тогда, в сорок шестом. Возможно, вы знаете его под другим именем.

— Давайте сразу договоримся. Я, как вы понимаете, не собираюсь причинять вам вреда. Но хотел бы услышать правду. Для начала, удостоверимся, что мы говорим об одном и том же… человеке. Тридцать пять‑сорок лет, темные волосы с сединой. Невысокий, светлые глаза, серые или серо‑голубые…

— Да, да, да, — нетерпеливо ответил старик. — Йозеф Менне. Чудотворец, убийца, провидец и поэт.

— Поэт?

— А вы не знали?

— Не успел познакомиться с этой стороной его многогранной личности.

Старик с усилием поднялся и прошаркал к книжным полкам. Роясь среди каких‑то старых разнокалиберных томов. Он спросил, не оборачиваясь:

— Вы читаете по‑русски?

— И на многих других языках.

— Хорошо.

Тяжело опираясь на трость, он развернулся и проковылял к столу. Бросил на диван рядом со мной тонкую тетрадку.

— Пролистайте на досуге. Не Гейне и не Байрон, конечно, но, может быть, вам понравится.

Я открыл тетрадь на развороте. Пожелтевшая от времени бумага. Чернильные строчки: действительно, стихи. «Погляди‑ка, Грег…» Поглядим позже.

— Он часто вас навещает?

— Не так чтобы часто. Я бы предпочел, чтобы он заходил почаще: все‑таки, согласитесь, мертвые — хотя и благодарная, но скучноватая аудитория.

А старик, оказывается, не столь уж безумен…

— Мертвые не сообщают последних новостей и не задают вопросов.

— А он?

— С ним мы подолгу беседуем. Многие его взгляды мне неприятны, я бы даже сказал, отвратительны…

— Тем не менее, меч вы ему отдали? Чем он вас подкупил: излечением от рака? Вселенскими тайнами?

Отто строго поглядел на меня:

— Вы, молодой человек, забываетесь. Йозеф ничем меня не подкупал. Я выслушал его. Точнее, мы долго говорили — в горах было холодно, мы жгли костры в пастушеских шалашах, совсем растрепавшихся за зиму. Костры жгли в ямах, чтобы не заметили патрули. Я не мог спать, да и не хотелось — казалось ведь тогда, что дни мои сочтены. Зачем же тратить на сон последнее? И мы беседовали. Правда, под конец уже больше молчали. Я стал так слаб, что едва мог проглотить кусок хлеба и сделать пару глотков воды. Когда мы подходили к монастырю, Йозеф практически тащил меня на себе.

— И меч…

— Меч я не отдавал ему до самого монастыря.

— Ага, — сказал я по‑русски, — я понесу чемоданы, а ты, Крокодил Гена, понеси меня.

— Что?

— Не обращайте внимания. Глупая шутка. Так о чем же вы говорили?

— Всего не описать. О жизни. О смерти. О книгах. Об истории. О нашем детстве — я почему‑то чувствовал, что многое ему могу рассказать. О старых богах. Об его отце. О берсеркере Арнгриме и его сыновьях… вы ведь знаете эту сагу?

— Вроде бы знаю. Многодетный папаша, который отобрал меч у русского конунга? Кажется, одна из первых жертв меча?

Старик усмехнулся.

— Боги и над ним зло подшутили. Вы, кажется, не в курсе, что господин Менне продолжает, в некотором роде, дело своего отца?

— Могу себе представить.

Старик покачал головой.

— Вы либо делаете вид, что меня не понимаете, либо мы говорим о разных вещах. Эрлик Черный ведь не всегда был тем, кто — или что — он есть сейчас. Некогда он был королем и бардом…

— Так вот откуда взялись поэтические таланты нашего общего друга.

— Не смейтесь, молодой человек. В этой давней печальной истории очень мало смешного. Известные вам господа — на старом Севере их именовали Высокими — затеяли свою грязную возню с мечом отнюдь не в первый раз.

Вот тебе новость!

— Я слушаю.

— Послушайте. Арнгрим, как вам, возможно, известно, а, может, и нет, был сыном Рыжебородого…

— Еще один полукровка?!

— А вы считаете себя исключением? Единственным и неповторимым? Ошибаетесь, молодой человек. Впрочем, мысль о собственной исключительности присуща молодости…

— Я старше вас по крайней мере на пять сотен лет.

— А я говорю не о возрасте. Не о биологическом, или, если вам угодно, хронологическом возрасте. Я говорю о психологии.

Медленно, но верно я начал закипать. Еще не хватало ненароком прибить старикашку! Нет, ну в самом деле — с чего это старая ухмыляющаяся развалина взялась меня поучать? Да еще таким менторским тоном… и тут я сообразил, что от Иамена — а он был, если верить его словам, ненамного этого дряхлого призрака старше — я еще и не такое выслушивал. Неужели я и вправду расист, и чистота крови для меня важнее здравого смысла?

— Ладно, — сказал я, скрипнув зубами. — Оставим мой возраст в покое. Что вы хотели рассказать об Арнгриме?

— Арнгрим был полукровкой, — как ни в чем ни бывало, продолжал старикан, ничуть не напуганный моей вспышкой. — Старший из его сыновей, Ангантир, унаследовал силу. Второй по страшинству, Хьорвард, был волком.

Я поморщился.

— Сладкая парочка.

— В те годы Ясень уже начал подсыхать, и Червь завелся у его корней. Господа Высокие решили, что время пришло. По их задумке, Ангантиру следовало перерубить ствол, а брат его Хьорвард готовился пожрать солнце. И так бы и произошло, если бы пряжу не спутал Черный Эрлик, в те времена именовавшийся Альриком Сладкоголосым. Заявившись на подворье сыновей Арнгрима, он столь красноречиво описал прелести прекрасной Ингеборг, что терзаемый волчьими страстями Хьорвард возгорелся желанием овладеть шведской принцессой. Вместе с братьями он отправился ко двору шведского короля и потребовал руки девушки. Однако та уже давно и верно любила Хьяльмара, самого смелого и достойного из королевской дружины. Отец предоставил девушке выбор, и, естественно, она предпочла героя волку. Что за этим последовало, вы слышали наверняка.

Ага, и не только слышал. Мелькнуло у меня перед глазами подземное озеро Хиддальмирр в отсверках белых кристаллов, маленький островок — мой собственный остров Самсо, место моей безнадежной схватки. Как пел я, сраженный предательским мечом, как плакала прекрасная Ингеборг и как падала замертво… Вот, значит, оно как. «История повторяется, Ингве», — как будто шепнул мне на ухо знакомый и ненавистный голос. Она, сука, повторяется всегда.

Наверное, я задумался слишком глубоко, потому что старик обеспокоенно кашлянул.

— С вами все в порядке? Я чем‑то вас оскорбил?

— Не вы, Отто, не вы. Вам не кажется, что судьба — редкостная потаскуха?

Он поразмыслил над ответом, как будто я задал ему серьезный вопрос.

— Нет, не кажется. Мне кажется, что судьба оберегает нас от необдуманных поступков.

— Ага. Например, от того, чтобы срубить загнивающее дерево и разобраться с этой херней навсегда.

Отто посмотрел на меня печально.

— Юношеский максимализм никого не доводил до добра. То, что вы называете херней, мой странно похожий на Карла гость — это миллионы, миллиарды жизней. Это счастливая улыбка роженицы, это радость старика на прогулке, когда снег похрустывает под ботинками, гомонят снегири и кажется, что перед тобой не два‑три последних года, что впереди — еще вся жизнь. Это первые шаги ребенка и первые слова, и творения Гауди и Ботичелли, и фрески Джотто, и взгляд на планету из космоса, и осенний лес, и крик ворон, и ветер, несущий к западу тучи, и озеро на закате… вам не жалко будет все это уничтожить одним ударом клинка?

Я подумал. И честно ответил:

— Нет. Не жалко.

Старик со скрипом отодвинул стул и поднялся.

— Тогда нам не о чем больше говорить. Я прошу вас покинуть мой дом.

Однако меня уже опять понесло.

— А если нет? — осклабился я в лучшем стиле Гармового. — Если не покину?

— Чем вы можете меня испугать? — улыбнулся старик. — Я видел такое, молодой человек, что вам и не снилось в самых страшных кошмарах.

— Что вы знаете про мои кошмары?! — заорал я. — Вам приходилось стоять по колено в гнили, дышать гнилью и рубить, рубить бесконечную гнилую тварь? Вам приходилось видеть червей, копошащихся в ране? Вы со своим некромантом, вы этого хотите — чтобы все ваши рассветы, закаты и первые улыбки превратились в гнилье?

Отто стоял, тяжело опираясь на трость, скрестив на набалдашнике руки, ладонь левой поверх перчатки на правой. На мои вопли он ответил:

— Знаю больше, чем вы думаете.

Помолчав немного, снова сел на стул. Подвинул кофейную чашку, и, не глядя на меня, заговорил:

— В молодости это трудно понять. Молодость тянется к свежести и силе, однако мир состоит и из многих других вещей. Гниение — процесс естественный. Все мы когда‑нибудь удобрим эту землю, чтобы на ней смогли взойти новые семена.

Я взял себя в руки, хотя рот мой все еще кривился в оскале.

— Я не тороплюсь. А вот вы, Отто, только что чуть не удобрили. Если ваш дружок так заботился о вашей безопасности, что же он вас не предупредил о моем визите?

Старик неожиданно улыбнулся.

— Он предупреждал. Он очень настойчиво просил, чтобы я переменил адрес и, желательно, имя. Весьма подробно описал вашу внешность. Иначе как бы, по‑вашему, я понял, кто вы такой? Я не чтец рун и не гадатель по птичьим внутренностям. После той ночи в монастыре, когда Йозеф с мечом спустился в крипты и долго не возвращался, и мне казалось, что все духи ада собрались поплясать на монастырской крыше… А потом часовня и вовсе обрушилась, и я решил, что он погиб там, внизу, и уже собирался, сам едва живой, лезть его откапывать… После этого я вообще постарался завязать со сверхъестественным.

— Ага, но от лечения все же отказались?

Он медленно покачал головой.

— Йозеф меня не лечил.

Я недоверчиво хмыкнул:

— А как же?..

— Не знаю. Так вот само получилось. Нет, не подумайте — он мне предлагал, предложил на второй же день. Йозеф быстро принимает решения. Понимаете, Ингве — вы позволите называть вас этим именем? — хорошо. Так вот, Йозеф, в сущности, не намного мудрее и старше вас. Ему кажется, что он превосходно разбирается в людях, и он с большой неохотой изменяет свое начальное, порой слишком поспешное мнение. Эта ошибка, свойственная всем, да простит он меня за такой эпитет, манипуляторам. Для них очень важно отнести человека к определенной категории, это ведь сильно упрощает их работу. Однако большинство людей не укладываются в рамки любой классификации. Например, Йозеф, кажется, до сих пор не знает, что в первую ночь, когда мы заночевали на сеновале одной доброй крестьянской семьи, я почти решился его убить.

Мой смешок был еще более недоверчивым.

— Да, Ингве, да. Он заснул, а я вытащил пистолет и наставил ему прямо вот сюда…

Старик ткнул пальцем в собственную переносицу.

— Я ведь не такой уж Фома Неверующий. Он представился мне проводником, показал документы. Его рекомендовал мне один старый знакомый, подвизающийся в организации под названием «О.Д.Е.С.С.А.», я не имею в виду советский портовый город…

— Я знаю, — нетерпеливо перебил я.

— Так вот, пообщавшись весьма короткое время со своим так называемым проводником и разглядев как следует его лицо, я быстро припомнил рассказ бедного Дитриха. Господи, как я пожалел тогда, что так плохо обошелся с Дитти! Бедняга пытался меня предупредить, он рассказал мне чистую правду, а я не поверил и смотрел на него, как на труса, паникера и предателя. Я пробовал его потом найти, чтобы извиниться, но он опять бежал и спрятался где‑то столь тщательно, что отыскать его мне не удалось…

Мне надоело слушать покаяние старца, и я довольно резко напомнил:

— Йозеф Менне, сеновал…

— Ах, да. Так вот, я быстро сообразил, с кем имею дело. В тот первый день мы отмахали немалое расстояние — я почему‑то почувствовал себя намного лучше. Наверное, меня окрыляла близость цели. Добавлю, что я всюду носил с собой ампулы с морфием, чтобы облегчить свои боли. Когда я сообразил, что спутник мой и есть тот самый зловещий колдун, я незаметно подлил морфия в его кружку с молоком, которым нас угостили хозяева. Он очень быстро заснул. Я не решился споить ему весь морфий. Обезболивающее ведь могло понадобиться мне самому, поэтому я не был уверен, что господин колдун опочил навсегда. Я вытащил пистолет, у меня был тогда старый револьвер системы «Смит‑Вессон», проверил патроны, навел на лоб Йозефа и взвел курок…

— И что же вас остановило?

— Честно? Не знаю. Мне противно было убивать спящего, но дело было даже не в этом. Я подумал: кто я, в сущности, такой? Заживо гниющий труп. А этот человек, или не человек, неважно, может прожить тридцать, сорок, пятьдесят лет. Кто дал мне право отнимать у него эти годы? И я убрал револьвер, лег на сено и прикинулся, что тоже сплю, хотя так и не смог заснуть до самого утра.

Я почесал в затылке забытым на диване протезом и подумал: обрадовать, что ли, старичка? Сообщить ему, что морфий на полукровок действует примерно как холодная водица на подгулявшего матроса и кристалл мет на любителя светских развлечений? Так сказать, освежает? Взбадривает? Подумал и промолчал. Пусть тешится старикан иллюзиями о том, как подержал жизнь некроманта в своих мозолистых руках. Ну его. А мне в копилку лишнее доказательство: проклятый труповод никогда не действует наобум.

— Ладно. Значит, Йозеф предлагал вам бесплатный курс лечения и предупредил о моем визите, и в обоих случая вы его доброту похерили? Жаль. Когда я выпущу из господина некроманта кишки и отправлю его прямиком в царство его сладкоголосого папаши, парочка добрых дел на счету ему бы очень не помешала. Для облегчения кармы.

Старик медленно покачал головой:

— Я бы на вашем месте не стал этого делать.

— Что, полагаете, он неуязвим?

— Нет, этого я как раз не полагаю. Но я считаю, что, как бы часто Йозеф ни ошибался, каких бы неприглядных дел за ним ни числилось, а в итоге правда все равно на его стороне. Иначе, поверьте, я не отдал бы ему меча.

На то, чтобы удержаться от хохота, сдержанности моей на сей раз не хватило. Пока я катался по дивану, предаваясь чистому детскому веселью, старик придвинул лампу поближе к себе по столу. И наконец‑то стянул с правой руки перчатку. Мой смех как отрезало. На ладони Отто было совершенно такое же, как и у меня, черное пятно размером со старую пятикопеечную монету. Пока я пытался сообразить, что бы это значило, старик молча выключил лампу и, пошаркивая, вышел из комнаты. Камин он оставил включенным.

Тетрадку я прихватил с собой и в метро, игнорируя шокированные взгляды публики (часто ли в торонтской подземке им приходилось видеть одноглазых офицеров Вермахта? хотя Хель их знает…), развернул на той самой странице. Стихи, да. Прочитав несколько, я запихнул тетрадь обратно в карман. Отдам некроманту при встрече. Пусть почитает мне из тетрадки вслух и с выражением, прежде чем я вырежу его поганый язык.

В гостиничном номере, который мы делили с Гармовым — ни одному из нас не хотелось оставлять другого без присмотра — меня, однако, ждали совсем иные забавы. Как раз когда я вошел, капитал, по пояс голый, вывалился из ванной. Правой рукой он сматывал жгут, от которого на руке левой виднелся отчетливый красный след. Еще на левом предплечье капитана обнаружились синяки и пятна многочисленных инъекций. В глазах Гармового трепетал нездоровый героиновый блеск, плечи заметно подрагивали. Не обращая внимания на мое яростное выражение, он швырнул жгут на кровать и поинтересовался:

— Что рассказал нам дедушка?

— То, что мы и ожидали. Меч у некроманта, — процедил я. — Некромант Хель знает где.

О черной метке я благоразумно промолчал. Зато неблагоразумно добавил:

— Гармовой, а вы, оказывается, еще и наркоман?

Вопрос был, что называется, риторическим. Капитан хмыкнул:

— В небе полная луна, княже. Ох, и повеселюсь я нынче, ох, и побегаю.

— Никуда вы не побежите.

С этими словами я стал спиной к двери.

— Отойди, сука.

— И не подумаю.

— Отойди!

В голосе капитана явственно послышалось звериное рычание. Я ухмыльнулся в его оскаленную рожу. Если уж придется выяснять, кто здесь главный, лучше сделать это прямо сейчас — а то выйдет, как у Ангантира с Хьорвардом. По счастью, оборотень не был мне братом.

Закинув башку, Гармовой завыл. Тело его выгнулось, затрещал позвоночник — и капитан вывернулся наизнанку. Я присвистнул. Вот оно, значит, как делается. Мелькнуло бурое и склизко‑красное, и на месте Гармового ощерился здоровенный волк. Впрочем, нет — волка эта тварь напоминала только на первый взгляд. На второй — огромную крысу. Длинная морда, невероятной ширины пасть с рядом острых клыков, серая с рыжиной шерсть. Оборотень зашипел и присел, изготовившись к прыжку. Я потянул из ножен Наглинг, незримый сейчас для смертных. Волчара, впрочем, меч разглядел хорошо. Шипение его оборвалось резким и злобным рыком. Тварь попятилась к стене, буравя меня огромными зенками, в которых мелькали зеленые злые искорки. И — подчинилась. Кувыркнувшись через голову, волк приземлился на пол уже в человеческом обличье. Как ни в чем не бывало, капитан прошел к кровати и плюхнулся на покрывало.

— Рубашку хоть наденьте, — сказал я, убирая Наглинг обратно в ножны.

— А че, кот, у тебя от моей мускулистой груди стояк наметился?

— Тебе, гляжу, отсосать невтерпеж?

Капитан заржал.

— Вот это по‑нашему.

— Пасть захлопни, блатота.

— Мать я твою ебал…

Так переругиваться мы могли бы долго, но я решил свернуть дискуссию.

— Зачем вы эту дрянь колете?

Капитан сверкнул глазами.

— А ты, братан, попробуй. Вдруг понравится.

— Что вы из себя вечно какого‑то урку корчите? — устало спросил я, садясь на вторую кровать. — Отцовская слава вам покоя не дает? Так отец‑отцом, а ваши письма к матери я читал, между прочим. Незачем передо мной комедию ломать…

Гармовой вдруг сел на кровати и уставился на меня со странным, но хорошо знакомым мне выражением. Так смотрят на умственно отсталых писюнов, сморозивших очередную глупость. Так не раз смотрел на меня некромант.

— Что вы на меня так пялитесь?

— Пи‑исьма? — протянул капитан. — Так вот они чем тебя купили. А я‑то все думал: как же этот, чистенький, со мной, грязненьким, работать собрался? А он писем начитался. Вот, блин, умора.

— Вы о чем?

— Письма те писал рядовой духовицкого состава Лебедушкин М. К. за полпайки каши и хлеба осьмушку. И за то, чтобы я его, болезного, в жопу трахал не слишком больно.

Да еб же ж твою мать! Почему, ну почему я вечно так накалываюсь?! Вот вам и тайна изменившегося почерка, вот вам и радость графолога, вот вам и жопа с ручкой, и синее море, и старушка‑мать. Не было никакого Жмыха, и Жуки никакого не было, все это я, идиотик добренький, сам себе вообразил и дрочил на эту прекрасную картинку, как рядовой Лебедушкин М. К. — на фотку Майи Плесецкой. Сам он, мразь, был и Жмыхом, и Жуком, и плесенью, и гнилью, и всей той болотной мерзостью, против которой я тут затеял войну. Надо было, конечно, и виду не показывать, не радовать эту скотину, но я, задохнувшись, вылетел на балкон и полез за сигаретной пачкой. Пальцы задрожали. На ногу мне грохнулся серебряный портсигар.

— Эй, братан, ты в порядке? — проорал Гармовой из‑за балконной двери. — Че это тебя так скорчило?

А вот запихну тебе эту серебряную дуру в глотку, и узнаешь, с чего, мрачно подумал я. И пожалел, что нету у меня под рукой некромантовой катаны.

Глава 3
Моя белая пайка

Вернувшись в Москву, я вызвал к себе побратимов и сказал им дословно следующее:

— Если я не приеду обратно… Не перебивать! Если я не приеду обратно, Нидавель‑Нирр, в случае дедовской смерти, переходит к Ингвульфу. Все свитки я уже подписал и поставил печати. Ингре остается советником, и на него я переписал контрольный пакет акций. Братья и Нари, что бы не случилось, продолжают получать свою часть прибылей. Все должно идти как всегда.

Не раз я принимал решения, не посоветовавшись с ребятами, но впервые они мне не возразили. Рта не открыли. Не пикнули.

По замыслу, следовало передать Ингвульфу и перстень наследников Свартальфхейма, знаменитый Гёрдлинг, да вот незадачка: перстень сгинул в обвале вместе с моим приемным папашей, и их так и не удалось откопать.

Выслушав мой план, Гармовой для начала неистово обрадовался — очень уж в его вкусе получалась задумка — а потом так же резко поскучнел.

— Не придет он.

— Придет.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Волк заворчал.

— Скажи лучше, сколько зверей у тебя в стае?

Сначала капитан долго вилял, однако все же разродился точным ответом:

— Две дюжины.

— Мало.

— Ты че, охуел? Да они вдвенадцатером кого угодно порвут, а уж если все вместе, разом, навалимся…

— Мало, говорю.

Я отправил заказ вниз, кузену Хродгару Черному. Для оплаты заказа мне пришлось расстаться со всеми личными сбережениями и со своей долей акций. Хорошо, что успел переписать основное на Ингри, а то совсем охреневший от жадности Хродгар потянул бы пальчики и к контрольному пакету. Вот и стал наследник Свартальфхейма нищебродом. Какой, впрочем, к Хель, я наследник?

Заказ прибыл через три недели, когда рощи под Москвой уже вовсю зеленели. Воробьи чирикали, как одуревшие. Коты отвыли свое в подворотнях и на пожарных лестницах, и все кошки ходили беременные, подметая асфальт отвисшими брюхами. Солнце пробивалось сквозь занавески. Мне было плевать и на воробьев, и на котов, и на солнце. Первые дни меня грызло отвращение к себе, но потом и оно исчезло, и осталась лишь тошнотная пустота. С такой пустотой в животе и в душе, наверное, самоубийцы бросаются с крыш, чтобы превратиться внизу в кровянистое месиво. Еще повсюду меня преследовал запах цветов. Он крался за мной по улицам, запрыгивал на балкон, вся комната моя пропахла цветами. Нарушение обонятельных центров, говорите? Я надеялся, что хотя бы в Тибете запах отстанет, сменившись ледяным дыханием ледников, но и там все склоны были покрыты какими‑то мелкими, то синими, то красными цветочками.

Стая поджидала нас в поселке мужественной девочки Тенгши. Я искренне надеялся, что за прошедшие месяцы молодая мать осуществила свой план и бежала прочь с этих проклятых гор. Зря надеялся. Вот она — стоит в толпе поселян, положив руки на плечи сына, смотрит на меня зло и испуганно. Поселковую площадь окружили волки Гармового, пока еще в человеческом обличье, в военной форме с невнятными знаками различия и при оружии. Отпихнув одного из волков плечом, я подошел к Тенгши и сказал:

— Переведи своим то, что я сейчас скажу.

— Убийца! — не замедлила сообщить мне моя тибетская красавица, крепче прижимая к юбке сына.

— Пока еще нет. И не стану убийцей, если вы будете вести себя разумно и подчиняться приказам. Переведи.

В принципе, мог бы я использовать для перевода и доброго стукача Сакью Ишнорти: вон он стоит, задрав козлиную бородку, ежится на прохладном ветру. Поселян согнали на площадь в чем были, не дав прихватить даже верхней одежды. И я не возражал. Коли уж берешь заложников, делай это так, чтобы поверили: если не выполнят твоих требований, начнешь стрелять.

— Уважаемые жители деревни! — заорал я с непонятным садистким весельем в душе, — Мы с коллегами не собираемся причинять вам вреда, и вскоре вы сможете разойтись по домам и вернуться к своей повседневной трудовой жизни. При одном условии: если разыскиваемый нами преступник по имени Мистер Иамен, известный также как Охотник, явится сюда и добровольно сдастся. Если он этого не сделает, мы будем каждый день, повторяю — КАЖДЫЙ ДЕНЬ — расстреливать по одному человеку. Начнем…

Тут я радостно ткнул пальцем в окончательно съежившегося старосту.

— Начнем с тебя.

Староста, отлично понявший мои слова, мешком рухнул на землю и застонал от ужаса. Он‑то не сомневался, что я исполню обещание. Я сомневался, а он нет. После того, как Тенгши прокричала перевод на кангпо, не усомнились и остальные жители деревни. Поднялся плач вселенский и вой. Матери закрывали руками головы детей, мужчины пытались спрятать за спину жен, охали старики — как будто я уже отдал приказ и сейчас их всех скосят автоматные очереди. Кто‑то решился бежать и огреб волчьим прикладом в брюхо. Кто‑то упал на колени и бился башкой о камни и грязь, молясь Будде. Меня, почему‑то, при виде разгоравшейся паники все сильней и сильней разбирало свирепое веселье. Оглянувшись, я наткнулся на точно такой же, свирепо‑веселый взгляд Гармового. Этот‑то был в своей стихии. Сколько таких деревенек пожег он в Судане и Сомали? Правду говорят — с кем поведешься… Я, кажется, усиленными темпами превращался в редкостную мразь. Клин клином? Меньшее зло? Увольте — от происходящего я получал садистское удовольствие. Так, наверное, радуется идиот, копаясь в собственной кровящей ране, поигрывая струнками сухожилий. Так радуется юродивый брошенным в него камням и плевкам, облепившим его харю. Любуйся, мир, на мое непотребство! Вот он я весь. Вот он я, скотина, вот он я, сволочь, вот он я, сын человеческий, радуйтесь — я ваша плоть и кровь…

Кажется, я расхохотался, и Гармовой озабоченно ткнул меня кулаком в бок.

— Ты, братишка, не увлекайся. Я знаю, оно в башку ударяет по‑первому разу. Чистый кайф, лучше наркоты. Но меру знай, а то с катушек поедешь. На хер ты мне чокнутый сдался?

— Пошел вон, тварь, — радостно ответил я, но смеяться все же перестал.

Проходя мимо меня, Тенгши подняла голову и плюнула мне в лицо. Я задумчиво стер плевок.

Оставив примолкшую в душном ужасе деревню за собой, я поднялся в скалы. У меня не было никакой уверенности, что Иамен сейчас ошивается где‑то поблизости. В то же время, непонятно с какого перепою, я был твердо убежден, что некромант меня услышит. Забравшись на круто срезанный давним камнепадом валун, я приложил руки воронкой ко рту и заорал:

— Иамен, сволочь, выходи! Клянусь именем матери своей, высокорожденной Инфвальт Белое Перышко — если ты не придешь и не принесешь мне меч, я убью их всех!

«Всех‑всех‑всех» — откликнулось горное эхо.

«Убью», — тихо подтвердил я.

На горы спустился вечер. Подморозило, лужи сковало ледком. Я велел выдать деревенским, скучившимся на площади тесной группой, теплую одежду, питье и еду. Плакали дети. Кормящих матерей я все же отпустил по домам, хотя твердо был уверен, что утром мы кое‑кого не досчитаемся. Жаль, что в деревне не нашлось достаточно большого здания, чтобы согнать туда всех людей. Если ночью ударит мороз, вместо заложников нам останутся трупы. Я приказал жечь костры.

У самого большого костра веселились волки. Они поджаривали целую ногу яка. Тошнотно тянуло паленым мясом. Звенели бутылки. Мне есть не хотелось. Я сидел на крыльце дома старосты, выходящего фасадом на площадь, и размышлял о крыльях.

Я помнил те, белые, на которых меня солнцевским рассветом несло над Москвой. Я помнил… ладно, оставим в стороне несостоявшееся любовное зелье, или что там было. Я помнил мягкий шепот тайской воды, помнил, как проплывали подо мной анемоновые поля и сновали мелкие пестрые рыбки. Сегодня днем, на площади, я тоже летел на крыльях. Красивые черные нетопыриные крылья с торжествующим шелестом разворачивались за моей спиной. Значит, бывает и так.

По ступенькам простучало. Я обернулся. Гармовой устроился рядом, вытащил расшитый бисером кисет. Вот уж не подозревал, что он увлекается народными промыслами. Капитан ловко свернул самокрутку, щелкнул зажигалкой и лишь после этого заговорил.

— Снег пойдет.

— Вижу.

— Померзнут люди.

— Тебе‑то что?

Капитан хмыкнул.

— Останемся без заложников — чем некроманта за жопу будем брать?

— Ты — ничем.

Капитан стряхнул пепел и обернулся ко мне.

— Что‑то он не спешит.

— Придет.

— А если не придет?

Я пожал плечами.

— Смотри, командир.

Он озабоченно глянул на собравшуюся у костра стаю. Не хватало четверых, отправленных в дозор. Еще двое сторожили вертолет.

— Смотри.

Он легко поднялся, отщелкнул окурок и пошагал к костру. Что‑то такое сказал своим, те загоготали. Любят старшого. Любят‑то любят, но непонятно, насколько он их мог контролировать. Как бы не перерезали они мне всех деревенских…

Я поглядел на часы. Стрелки неуклонно ползли к двенадцати. Когда я поднял голову, перед крыльцом обнаружилась Тенгши. Сына с ней не было.

— Ну, что ты хочешь мне сказать, красавица? — развязно поинтересовался я. — Пожелать, чтобы Мистер Охотник вышиб мне и второй глаз? Наградить страшным проклятием, от которого черви сгрызут мои кости?

Она молчала. С неба посыпался мелкий снег, оседая на ее полушубке белыми звездочками.

— Ну?

— Он не придет.

— Что?

Тенгши медленно подняла к лицу покрасневшие руки, погрела дыханием.

— Мистер Иамен не придет.

— Откуда такая уверенность?

Она уставила мне в лицо черные раскосые глаза. Красивая девочка. Как жаль…

— Мистер Иамен появился в деревне три недели назад и вошел в дом старосты. Они сильно повздорили. Я хотела вмешаться, но меня не пустили родители. Они заперли меня в доме, привязали веревкой дверь. Остальные собрались у дома старосты. И когда Охотник вышел, принялись швыряться в него камнями и грязью.

— Узнаю людскую благодарность, — пробормотал я. — Только вряд ли камни и грязь его остановят.

— Нет. Но, когда Мистер Иамен покинул деревню, староста призвал из горного храма просвещенного монаха. Монах начертил на камнях, окружающих деревню, мандалы и святые знаки. Мистер Иамен не сможет подойти к деревне ближе чем на две мили.

Я присвистнул и почесал в затылке. Вот так незадачка.

— А если стереть эти знаки?

Женщина молчала.

— Ты знаешь, какие камни пометил монах?

Она помедлила и кивнула.

— Сможешь мне показать?

Тенгши молчала.

— Послушай, девочка, я ведь и вправду не хочу никого убивать. Что бы ты обо мне ни думала. Мне нужен только некромант… Мистер Иамен. И даже его я убивать не собираюсь. Он забрал у меня одну вещь… как только он мне отдаст эту вещь, я его отпущу. А вот если он не появится…

Я спрыгнул с крыльца, крепко взял ее за плечо и развернул лицом к площади.

— Видишь этих людей у костра? Так вот, никакие они не люди. Они звери. Оборотни. И единственное, что удерживает их от того, чтобы начать резню — это убеждение, что твой Мистер Иамен раньше или позже сюда заявится. Если этого не произойдет… я за них не отвечаю.

Я не стал уточнять, что это не совсем так. Если бы волкам приспичило тут порезвиться, они сильно бы об этом пожалели. Однако сильно пожалел бы и я. С двумя дюжинами — будем честными — мне не справиться. Так что, в итоге, я не так уж и уклонился от истины.

Тенгши выдрала у меня руку и снова кивнула.

— Покажешь?

— Да.

— Тогда пошли.

Мы нырнули в темноту за домом старосты. Если я что‑то помнил об охранных знаках, достаточно было стереть один, чтобы рухнула вся стена. Не так уж много работы.

У крайнего дома тусовался один из волков, угрюмо поглядывал в направлении площади, где гуляли его товарищи. Заметив нас, волк подобрался, но тут же расслабился и опустил автомат.

— Мы прошвырнемся с девочкой.

Волк осклабился и пожелал мне успеха. Тенгши едва ощутимо вздрогнула: неужели девчонка и вправду полагала, что я намерен ее изнасиловать? Хорошенькую же я заработал репутацию, ничего не скажешь…

На камнях за деревней белел снег. Снег засыпал хрупкие стебельки травы, лишь недавно пробившиеся из морозного плена. Я не понимал, как Тенгши находит дорогу — по мне, все эти скальные россыпи выглядели совершенно одинаково. Подобрав юбку, та карабкалась с камня на камень, кое‑где оскальзываясь — я подхватывал ее под локоть, и она каждый раз стряхивала мою ладонь. Мы отошли, наверное, уже метров на четыреста. Отсюда деревня смотрелась темным пятном, наростом мха на плече горы, и лишь в центре прыгал огонь: разведенные на площади костры. Если бы не мое хорошее ночное зрение, я бы уже сто раз оступился и свернул себе шею. А так гора серела передо мной, в небо — чуть темнее земли — возносилась ее укрытая снегом вершина. Наконец, мы выбрались на относительно ровную площадку — то ли ложе бывшей реки, то ли просто каменную осыпь. Тенгши остановилась и ткнула пальцем вперед.

— Где?

Она указывала на большой черный валун. Никаких мандал и знаков я с такого расстояния не разглядел. Оставив Тенгши у края площадки, я направился к скале. Нет, точно, никаких знаков. Я решил, что женщина ошиблась, но на всякий случай наклонился ближе. И тут плечо мое опалило болью. Я отшатнулся. Тенгши, незаметно подкравшаяся ко мне со спины, снова занесла нож и выкрикнула что‑то на родном языке: должно быть, проклятье. Я легко перехватил ее руку. По моему левому рукаву стекало теплое, куртка быстро промокала. Я подтащил девчонку поближе и прошипел ей в лицо:

— Дура! Если бы я здесь сдох, от твоей родни к утру и клочка бы не осталось. Всех бы сожрали, всех…

Девка снова плюнула мне в физиономию. Я усмехнулся, должно быть, зло и криво, подтащил девчонку еще ближе и крепко поцеловал. Она забилась. Рывком я притиснул к скале, задрал юбку, облапал теплую кожу ее бедра, плоть, Хель побери, такую мягкую и податливую… Девчонка кричала. Меня снова подхватило темным нетопырьим потоком, я разодрал ее одежду — вывалилась бело блестящая грудь, я сжал эту грудь в ладони, ощутил твердый набухший сосок, кажется, впился в него зубами, десны омыло соленым…

И тут меня оторвало от девушки и так приложило башкой о камень, что из глаз посыпались разноцветные искры. Я рухнул на четвереньки, мотая головой.

И знакомый, ненавистный голос процедил сзади:

— Каждый раз, когда я снова встречаюсь с вами, Ингве, вы мне все гаже и гаже.

Я крутанулся, вскочил — горы качнулись, но я удержался на ногах. Уперся спиной о камень и вытянул Наглинг из ножен.

— Какое огорчение, — процедил я с не меньшей долей яда, слизывая с губ кровь.

Кровь сочилась из разбитого лба. Я искоса взглянул на Тенгши. Женщина сидела под скалой, пряча в коленях лицо. Плечи ее вздрагивали от рыданий.

— Но и вы, Иамен, не образчик рыцарства, — сказал я, снова глядя на некроманта.

Он так и не вытащил из ножен свою катану. Не оборачиваясь, колдун скинул с плеча куртку и швырнул Тенгши, и добавил несколько слов на кангпо. Та с трудом поднялась, цепляясь руками за валун, прикрыла курткой обнаженную грудь и медленно, спотыкаясь, пошла к деревне.

— Выманить меня из поселка с помощью глупой девчонки, да еще велеть ей меня зарезать — это, конечно, вершина благородства, — продолжил я.

Иамен смотрел на меня без выражения. Наконец удостоил ответом:

— Конечно, я не приказывал ей вас убивать. Не представляю, как она достала нож. Похоже, вы ей крайне отвратительны.

— Похоже, — сказал я, — вам все же придется, говоря куртуазно, скрестить со мной клинки. Ну как, готовы сразиться за честь дамы?

Я поднял Наглинг, блестевший зло и холодно. Такая же холодная ярость клокотала во мне.

— Штаны застегните, герой.

— А что, щепетильность не велит вам вступать в бой с противником, у которого портки расстегнуты?

Некромант отошел на пару шагов и уселся на камень, выставив перед собой ножны с катаной.

— Перестаньте выламываться, Ингве. Я вам не нянька и не школьный учитель. Вы хотели со мной поговорить? Говорите.

Хотеть‑то я хотел, да не при таких обстоятельствах. Почему‑то мне, дураку, представлялось, что Иамен заявится в деревню при свете дня, эдакий одинокий самурай, защитник обиженных и угнетенных — тут‑то мы его и сцапаем. А что я мог сказать ему сейчас? «Отдайте меч»? Ага, разбежится и отдаст. Потом догонит и отдаст еще раз. Так и не придумав ничего лучшего, я застегнул штаны и сел на камень напротив. Набрал в горсть снега, отер лоб. Наглинг положил на колени.

— Мы с вами, Иамен, находимся в крайне двусмысленном положении. Внизу, в деревне, сидит волчья стая.

Хорошо, что у меня хотя бы хватило ума не уточнять числа волков.

— Вы можете меня сейчас убить, допускаю. Только волков это не остановит, а, напротив, разозлит. Вы можете даже попытаться взять меня в заложники и начать с ними переговоры, однако, насколько я знаю Гармового, на целостность моей шкуры ему глубоко плевать. Он до сих пор уверен, что и сам прекрасно управится с мечом. Тирфинг вы мне, похоже, отдавать тоже не собираетесь. И какие будут предложения?

— Я не собираюсь ни убивать вас, ни брать в заложники, — ответил некромант, — Я пришел сказать, что меча у меня нет и отдать его вам я не могу.

— А где меч?

Некромант молчал.

— Вы понимаете, что так мы с вами ни до чего не договоримся?

Ветер усиливался. Снегопад медленно, но верно превращался в буран. Снег засыпал плечи некроманта. Наверное, ему было холодно. Мне так точно. Камень морозил зад. Я встал, развернулся и пошел вниз.

— Вы их не убьете.

Я оглянулся.

— Убью, Иамен, убью. Не вам одному полосовать невинных налево и направо. Кстати, не поделитесь ли адреском того ведомства, где вам выписывают индульгенции?

Некромант не ответил. Я подождал немного и стал спускаться к деревне. Служивый на шухере ухмыльнулся мне во всю пасть и выставил большой палец. Я подавил желание отрубить этот палец заодно с рукой.

Рассвет пробрался в деревню украдкой, как кошка к хозяйской тарелке. Рассвет позолотил крыши, выбелил выпавший за ночь снег, розовым мазанул по далеким склонам. На рассвете я вышел из деревни и, став лицом к горе, проорал:

— В последний раз тебя, сука, прошу: отдай меч.

Ответом мне было молчание. Даже эхо заткнулось.

Я вернулся на площадь. Площадь просматривалась со скал хорошо, так что я был уверен: зрелища некромант не упустит. Два наемника выволокли вперед трясущегося, как желе, старосту, швырнули передо мной на колени. Он что‑то такое пытался бормотать, давясь слюной и слезами, но я не слушал. Вытащил свою «беретту». Передернул затвор. Приставил ствол к затылку старика. Бежали секунды. Секунды бежали. Секунды сливались в минуты. Одна минута. Полторы. Ко мне сзади подошел Гармовой и тихо и зло сказал:

— Если ты сейчас, падла, не выстрелишь, я за ребят не отвечаю.

Мало ли я убивал людей? Немало. Но всегда за дело — или мне так казалось. Или в приступе ярости, бывало и такое. Хладнокровно, выстрелом в затылок — ни разу. Ни разу, господа.

Я опустил пистолет и так же тихо ответил.

— Уберите это чмо обоссавшееся. Будем поднимать ставки. Приведите девчонку.

Гармовой кивнул и что‑то гавкнул своим. Причитающего старика уволокли. Во что я ввязываюсь, асы и альвы мои, во что?!

Тенгши шла сама. Она была бледнее обычного, да, но не белее, чем прошлой ночью. Отпихнув удерживающие ее руки, она аккуратно одернула юбку и опустилась на колени, затылком ко мне. Волки сзади заржали — похоже, часовой в красках описал им нашу ночную прогулку. Зачем она вернулась в деревню? Неужели это ей приказал некромант. Зачем? Полагал, что после вчерашнего у меня рука не подымется? Зря полагал. В толпе деревенских послышался шум. Отчаянно завыла женщина. Мать?

Девушка держала спину очень прямо и глядела на спуск в долину. Что она видела — несбывшийся бар с веселыми матросами? Счастливое свое, теплое и сытое будущее? Будущее, которое вот сейчас я разбрызгаю по чистому с утра снегу кровавой слякотью? И, задрав к небу в бессильной злобе лицо, я заорал:

— Да появись же ты, сволочь! Я выстрелю!

Небо глядело на меня светло и холодно. Очень знакомый взгляд. Я стиснул зубы и надавил на спуск. По руке брызнуло теплым. Я недоуменно уставился на бело‑красные капли. Не надо было так близко к затылку ствол держать, подумал я, и принялся утирать руку и пистолет рукавом куртки. Я не сразу услышал, как сзади завопили. Я не сразу понял голову. А когда поднял…

Он шел совершенно так, как мне и представлялось. Он почему‑то шел из долины, и наконец я понял, на что смотрела Тенгши, за каким черным пятном на белом снегу она следила, когда моя пуля взорвала ее мозг. Почему же я не заметил раньше, он ведь был так ясно виден, черный штрих на белом, ясно очерченный силуэт на камнях? Он шел совершенно не скрываясь, и это было глупо, Хель, невероятно глупо — ему следовало бы появиться со скал, возникнуть на площади чертиком из табакерки, перерезать наши кордоны и прокрасться на чердак одного из домов. С ледяной, навсегда, казалось, заморозившей губы улыбкой я припомнил слова Отто. Что‑то вроде «он не намного мудрее и старше вас». Да, на его месте я шел бы ровно так же. На площади поднялась суета, заревел двигатель вертолета. За моей спиной послышались редкие хлопки, будто в микроволновке рвался поп корн. Я обернулся. Людей на площади не было. Люди разбежались. На снегу, прижимаясь брюхами к земле и нервно поводя хвостами, рассыпано было два десятка волков. Гармового я отличил по серой с рыжими подпалинами шерсти. Он стоял сзади, вытянувшись, вытянув вверх морду и хрипло выл приказ. Волки сорвались с места и помчались вниз по склону. Одновременно в небо взмыл вертолет. А я, как дурак, все еще торчал столбом у тела Тенгши, и густая кровь все еще капала в снег с моей руки и со ствола «беретты». И тогда я выронил пистолет, обтер ладонь о ткань куртки, чтобы не скользила, и уже на бегу выхватил из ножен Наглинг. Я несся вниз, к центру свалки, где уже визжали и рявкали волки, где сверкало серебро катаны, бросая на снег красные росчерки звериной крови, я летел на крыльях свирепой радости — радости без капли веселья. Потому что бежал я убивать. Или умирать. Все равно.

Я вломился в кипящую завывающую бучу, и волки передо мной рассыпались. Два серых трупа уже валялись недвижно, еще несколько зверей корчились в смертных судорогах — мало, говорил я вам, капитан Гармовой. Мало. На чистом клочке стоял некромант. Он стоял, держа катану чуть на отводе, и смотрел на меня, и впервые я увидел в глазах его живую человеческую ненависть. Рот мой все еще раздирала безумная ледяная улыбка, и с этой улыбкой, подняв Наглинг, я ринулся в бой. Бой наш продолжался меньше секунды. Одним быстрым движением некромант подвел катану под лезвие Наглинга и резко ударил вверх. От силы удара кисть моя и предплечье мгновенно онемели. Меня швырнуло на землю. Наглинг, описав в воздухе красивую сверкающую дугу, зазвенел о камни. Иамен небрежно отмахнулся от кинувшегося на него волка — зверюга взвизгнула и поползла назад, оставив на снегу кровавый обрубок лапы — и, незаметным и длинным шагом сократив расстояние между нами, некромант снова занес катану. Я не увидел его движения. Увидел лишь ударивший мне в глаз серебряный блеск, нависшее брюхо вертолета, услышал рев мотора — и, сливаясь с блеском катаны, на моего противника рухнула серебристая сетка. И случилось невероятное. Катана, черкнув в воздухе, распорола сетку надвое. Ни один металл, никакая сталь не разрубит мифрил!

— Еще! — заорал я в панике. — Кидайте все!

Из дверцы вертолета полетела целая стопка сетей. Некромант пошатнулся. Этого мне хватило. Вскочив, я протаранил головой клубок сетей и сшиб Иамена с ног.

Дальше уже все было просто. С хлопками выжившие волки обернулись, и мы быстро и деловито запутали бьющегося в сетях Иамена. И началось веселье.

Как его били! Били ботинками, били прикладами. Особенно здоровый волчара подобрал огромный камень и трижды обрушил его на то место, где, по‑замыслу, была некромантова голова. Когда он поднял камень в четвертый раз, я его оттолкнул:

— Не убей, зверина. Он нужен мне живым.

Били его, наверное, полчаса, до тех пор, пока сетка дергалась разве что от наших ударов. И даже когда серебристый — то ли куколка бабочки, то ли саван — уже лежал неподвижно, отдувающиеся волки не поспешили распутать сеть.

— Может, так в вертолет и погрузим? — предложил один из зверей.

— Ты что, кретин? Он же очухается.

Гармовой взглянул на меня и с ухмылкой предложил:

— Вот ты, князь, и распутывай.

Я подошел к комку сетей. Где‑то там, внутри, таилась моя серебряная быстрая смерть. Встав на колени, я принялся разворачивать сетку.

Конечно, он потерял сознание. Некромант не был неуязвимым. Мифрил предохраняет от лезвия меча или от пули и отчасти гасит силу удара, но вместо лица у нашего пленника была распухшая кровавая маска. Катану он так и сжимал в кулаке, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы разжать пальцы. Кажется, волки вокруг вздохнули с облегчением.

Мы связали ему ноги, в рот запихнули кляп, руки спутали пластиком. И загрузили в вертолет. Гармовой нерешительно оглянулся на деревню.

— Может, отпустим ребят погулять? Они сейчас злые. Пять трупов…

Он недоверчиво покачал головой.

— Я вас предупреждал.

— Ты‑то не больно развоевался, воитель. Если бы не сетка, выпустил бы труповод из тебя кишки.

— Ну и правильно бы сделал.

— Чего?

— Не чего, а грузитесь. И трупы приберите.

Гармовой пожал плечами.

— Как скажешь, начальник.

Перегруженная машина — даром что транспортник — взревела винтами и пошла прочь от деревни. Я выглянул из дверцы, щурясь от налетевшего ветра. Жители поселка медленно выбирались из домов. Несколько собралось у трупа Тенгши. Я не стал разглядывать, что там происходит, и, откинувшись на спинку сиденья, закрыл наконец свой единственный глаз. В воцарившейся под веками шумной тьме я все пытался сообразить, почему Иамен не убил меня ночью. Казалось бы, так просто: нет героя, нет проблемы. Тем более один раз он уже пытался, почему бы не повторить попытку? Естественно, двигало им не душевное благородство. Тогда что? Неужели Однорукий соврал, и у господ Высоких есть запасной вариант? И так мне захотелось сказать этому запасному варианту: слушай, брат, держись ты от них подальше… А самому‑то что мешало?

В городишке Паданг, где волки устроили временное логово, к нашему приезду неплохо подготовились. А именно, сняли старое, полуразваленное здание полицейского участка, некогда совмещенного с тюрьмой. Тюрьма уже тридцать лет как переехала в новые хоромы — но мы не гонялись за красотой или удобством. В подвале сохранились камеры со сплошными железными дверями — надежными, добротными, не то что хилые решетки штатовских кутузок. В небольшом зале, судя по пыльным остаткам мебели — бывшей канцелярии — оборудована была и необходимая в нашем деле комнатка. Комнатка содержала полный набор инструментов, несколько отдающий средневековьем, однако вполне действенный. Среди инструментов преобладали клещи, разнообразные зажимы, молотки и железные пруты. Для подогревания железа до нужной температуры в комнатке поставили жаровню. Имелась там и почти настоящая дыба, сооруженная на основе какого‑то спортивного тренажера. Верхняя планка дыбы скользила вверх по центральному стержню станка при повороте лебедки. Чем не последнее слово пыточной техники?

Мы оставили Иамена валяться в камере до следующего вечера, как пояснил Гармовой, чтобы девочка созрела. Сам капитан разве что не приплясывал. Любимое дело! Я быстро охладил его пыл, сказав, что для начала с пленником пообщаюсь сам. Гармовой прищурился:

— Ага. И ребрышки, князек, ты ему будешь ломать? И ногти выдирать? Рученьками своими белыми?

Рученьки белые у меня чесались давно, поэтому я развернулся и с разворота съездил бравому капитану в рыло. Скотина хрюкнула и мешком свалилась на пол. Благо, подчиненных его поблизости не было, и авторитет вожака не пострадал. Сам я, не дожидаясь, пока капитан соскребется с бетона, ввалился в сортир и запер дверь. Над умывальником тускло посвечивал осколок зеркала. Я протер стекло, но все равно ни хрена ни увидел. Невидимкой заделался. То‑то бы незабвенный Карл Маркович порадовался: наконец его худшие ожидания оправдались, и деловой партнер перестал отражаться в зеркалах. Я подошел к стенке, положил на нее ладони и несколько раз треснулся башкой о холодную штукатурку. Отбитая штукатурка посыпалась на пол. Из ссадины на лбу вновь потекла кровь. Болело порезанное Тенгши плечо. Сильно болело. Странно, на мне же все заживает обычно, как на собаке. Или покойница и впрямь прокляла лезвие?

В камеру за Иаменом я не пошел, и как его к дыбе прилаживали, тоже не смотрел. Гармовой вывалился из избы‑пытальни в сопровождении одного из своих головорезов, отвесил мне шутовской поклон и еще добавил:

— Прошу.

Следа от моей зуботычины на чеканном его лице не наблюдалось. А жаль.

Зато на лице Иамена явственно читались следы всех щедро отвешенных ему пинков и затрещин. И парочка новых кровоподтеков, кажется, прибавилась — видно, пока тащили его вверх по лестнице, некромант пытался сопротивляться. Ну и зря.

Я вошел, захлопнул дверь и встал перед дыбой, сложив руки на груди. Самая та поза для инквизитора. Некромант поднял голову и посмотрел на меня без особого интереса. Один глаз у него совершенно заплыл, второй подернулся красными прожилками. И не было, Хель побери, не была у него на лице ни следа той ненависти, которая так бы мне сейчас помогла. Скука — пожалуй. Отвращение — возможно. Но не ненависть.

Что говорят в таких случаях? «Покайся, грешник, в своих злодеяниях?» «Ваша карта бита, гроссмейстер, отдавайте Грааль?» «А ну, Иван, быстро‑быстро сказать, где прячутся рюсиш партизанен?» Я не знал. Возможно, знал Иамен, но помогать он мне явно не собирался. И я довольно жалобно пробормотал:

— Иамен, какого ётуна мы с вами маемся дурью? Зачем вам все это понадобилось? Отдали бы мне поганый меч, и дело с концом. Девочка из‑за вас погибла.

Последние слова несколько оживили некроманта. Он снова вскинул голову, и единственый — как и у меня, правый, — здоровый глаз сфокусировал на мне.

— Из‑за меня?

— А из‑за кого же?

— Отрадно наблюдать за работой вашего так называемого рассудка.

— Перестаньте трепаться. Хотя бы сейчас. Это уже не смешно. Тенгши погибла из‑за вас. Не хотел я в нее стрелять…

Я понял, что оправдываюсь перед пленником, растянутым на дыбе. Нет, срочно меня в гвардейскую школу, срочно. Техника допроса — главнейшее из искусств.

Иамен усмехнулся. Зубы у него были окровавлены, два так и вообще отсутствовали. Усмешка получилась жутенькая.

— Не хотели бы, Ингве, не стреляли. Повторяю — я вам не нянька и не отец‑исповедник. Учитесь хотя бы нести собственную вину, не переваливая на чужие плечи. Она с вами будет до могилы. Или до тех пор, пока не научитесь забывать.

Так. Этот козел мне еще и проповеди читает. Святой отец, аббат наш Хаббад.

— Как вы забыли о Фрице, Карле и как его там… Гельмуте? Как насчет Нили? Тоже не помните?

На меня медленно снисходила благословенная ярость. И тут некромант мне сильно помог.

— Ваш Нили был подонком, — сказал Иамен.

Я прыгнул к лебедке и крутанул ворот. Кажется, с непривычки слишком сильно, потому что чуть не оглох от крика. Я поспешно отвел рычаг назад. Не хватало еще руки ему оторвать в первые пять минут допроса. Оставив лебедку в покое, я подошел к Иамену и выплюнул в его перекошенное болью лицо:

— Нили был в сто раз лучше вас. И любого из тех, кого вы защищаете.

Иамен с усилием втянул воздух и повторил:

— Нили был подонком. Он был вашим верным цепным подонком, но истины это не отменяет.

— А у вас что, приоритет на истину? Что такое, по‑вашему, истина?

Опять я говорил не то. Некромант не замедлил этим воспользоваться:

— Истина — это то, что вы, Ингве, надавили на спуск. И от этого из ствола вылетела пуля. От чего, в свою очередь…

Отвернувшись, я швырнул на старательно раздутые уголья жаровни железный прут. Иамен замолчал. Надо не забыть нацепить асбестовую перчатку, подумал я, а то как бы самому без руки не остаться. Не оборачиваясь, я спросил:

— Скажите, Иамен… Вы пытались меня убить или не пытались?

— Пытался. Если это вас утешит.

— Меня не надо утешать.

— А по‑моему, — мягко прозвучало из‑за спины, — надо, Ингве. Герои плохо приспособлены для палаческой работы. Лучше предоставьте дело профессионалам.

Я крутанулся на месте и со злобой на него уставился.

— Вам что, так не терпится умереть?

— Если говорить о смерти, то намного скорее меня измордуете ненароком вы. Вы же не умеете ни черта.

— А вы умеете?

— Умею.

— Отлично. Если я не буду уверен, куда ставить зажим, попрошу вашей консультации.

Железка между тем разогрелась вовсю, до малинового жара, но хвататься за нее мне пока совершенно не хотелось.

— Если вы пытались меня убить, почему не убили? Позавчера, например?

— Потому что не судьба.

— При чем здесь судьба?

— При том, Ингве, при том. Я стреляю довольно порядочно, а уж с пяти шагов и точно бы не промахнулся. Однако вы выжили.

— Зачем?

— Зачем что?

— Зачем выжил?

Некромант, кажется, удивился.

— А вот этого я, извините, не знаю. А вам хотелось бы умереть?

Хель, о чем мы говорим?! Я должен ведь спрашивать о мече… Между тем уста мои, тяжелые, как мрамор, отверзлись и сами по себе изрекли:

— Не знаю. Возможно.

— Вы уж определитесь. Я, к сожалению, ничем вам в разрешении этого вопроса помочь сейчас не могу.

Правильно, издевайся. Еще немного посмотрев на калеющюю железку, я, не оборачиваясь, спросил:

— Скажите честно. Вы поили меня любовным зельем или нет?

— Я точно не поил.

— Хорошо. Ваши подручные.

— Почему это вам так важно?

— Если спрашиваю, значит, важно.

— Ладно. Признаюсь. Поил.

— Для чего?

Некромант молчал. Я подошел к дыбе и крутанул ворот лебедки. Тело его вздернулось вверх. Я видел, что он пытается удержать крик — однако удержать не сумел, и крик разнесся по комнате, отражаясь от высоких стен. Капитан Гармовой наверняка искренне радуется сейчас за дверью моим успехам. Подержав Иамена немного в этой нелепой растяжке, я ослабил ворот.

— Повторяю вопрос: для чего?

— Вы быстро учитесь, Ингве, но плохо пока разбираетесь в психологических типах заключенных. К примеру, ваш друг Гармовой сейчас на моем месте бы грязно выругался и попытался отгрызть вам ухо. Вы, скорее всего, гордо бы промолчали.

— А вы?

— А я, как вы видите, читаю вам лекцию по технике ведения допроса.

На сей раз я растянул его так, что крик успел перейти в негромкий стон. Очень странно было слышать эти жалобные звуки из уст некроманта. Как‑то слишком по‑человечески. Меня это доконало, и я вновь опустил верхнюю планку. Иамен повис, хрипло и жадно дыша. По лбу его катился пот. Тощие ребра, сплошь в синяках и кровоподтеках, тяжело вздымались. «Что я творю?!» — сказал кто‑то трезвый в глубине моего сознания. Я попятился к двери. Неожиданно некромант заговорил:

— Я хотел преподать вам урок. Это было довольно жестоко с моей стороны.

— Что? Зелье?

Он тряхнул головой, сбрасывая соленые капли с ресниц и со лба.

— Какой, в Хель, урок?! — заорал я, — не пей, сестрица, из копытца, козленочком станешь?

— При первой нашей встрече мне показалось, что вы, Ингве — что‑то вроде маленького избалованного мальчика, привыкшего любить лишь собственные прихоти. Я ошибся, так что шутка с зельем и вправду вышла паршивая.

— Теперь вы поняли, что я не маленький избалованный мальчик? Или что никаким любовным зельем мне уже не помочь?

Он молчал, кажется, утратив ко мне всякий интерес.

— Почему вы не хотите, чтобы я перерубил ствол Ясеня?

— Потому что тогда мир погибнет, — бесстрастно ответил некромант.

— А если нет, сгниет.

— Папаша ваш, может, и сгниет. Ясень сгниет. А с миром ничего не сделается. Мир не ограничивается горсткой старых бородатых вояк и их ущербных потомков.

— Где вы прячете меч?

— Нигде я его не прячу. Я сказал вам ясно — нет у меня меча.

— Вы врете, — ответил я и взялся за раскаленную железку. Рукой. Без перчатки.

Нет, рука не сгорела — все же я был наполовину свартальв, а наши кузнецы выхватывают мечи из горна голыми ладонями. Однако паленым все же запахло. Некромант с изумлением на меня смотрел.

— Это что, новый метод ведения допроса? Палач пытает сам себя, допрашиваемый от ужаса выдает все секреты? Ингве, вы лучше приют сиротский проспонсируйте, если так уж вас замучило раскаяние…

Тут‑то я и огрел его по ребрышкам раскаленной железной кочергой. Крику было… Когда вопли малость поутихли, я снова положил железку в жаровню, раздул угли и только затем обернулся к нему.

— Где меч?

Некромант молчал.

Подумав, я взялся за плоскогубцы.

— Как специалист, Иамен, подскажите: какой палец лучше ломать первым?

— Свой собственный.

— Как скажете.

Я запихнул в плоскогубцы указательный палец левой руки и сдавил рукоятки. Было больно.

— Прекратите юродствовать, — сказал Иамен. — Если вы хотели меня убедить в собственной невменяемости, вам это удалось.

— Ошибаетесь. Я как раз пытаюсь остаться в здравом уме.

Я надавил сильнее и взвыл. Кость хрустнула.

— Прекратите!

— Вы не любите, когда другим больно, так ведь, Иамен?

— Я не люблю, когда ломают вещи. Тем более, вещи, сделанные не вами.

Я швырнул плоскогубцы в жаровню и, кривясь от боли в руке, прошипел:

— А что вы любите?

Ответа я не ожидал. Однако некромант, усмехнувшись, ответил:

— Я люблю слушать песню жаворонка на рассвете.

После фиаско с первым допросом в избу‑пытальню я больше не заходил. Иногда подбирался к двери и слушал вопли Иамена (с каждым днем они делались все тише — силы у некроманта кончались) и радостное рычание Гармового и его своры. Те перед каждым допросом накачивались дурью и балдели вовсю. Палец я замотал обнаруженным в сортире столетним бинтом. Им же замотал и обожженную руку. Бинт немедленно покрылся грязью, и теперь я смахивал на бомжа, доставленного в приемный покой госпиталя с обморожением конечностей.

Гармовой, увидев мои боевые раны, не сказал ничего (ученый, скотина), зато многое, видать, подумал. Ну и хер с ним. Я валандался по пустым верхним этажам, заставленным какими‑то бесконечными рядами ящиков, сейфов, засыпанным бумагой и шелушащейся краской. Из‑под ног моих разлеталась пыль. С улицы доносились гудки автомобилей, велосипедные звонки, говор, смех, шарканье подошв по асфальту. На улицу мне не хотелось. Один раз в ту комнату, которую я уныло мерил шагами, залетел воробей, птичка малая. Залетел, почирикал, нагадил на подоконник и вылетел восвояси. Хотел бы я быть этим воробьем.

На седьмой день стоны некроманта совсем уже не слышались за восхищенным уханьем команды Гармового. Дождавшись, пока веселье окончится и Иамена снова запрут в его камере, я спустился по лестнице в тускло освещенный подвал. Поглядел в зарешеченное окошко и ничего не увидел. Предположив, что мистер Иамен вряд ли затаился у двери с мыслью огреть первого вошедшего по черепу (да и чем огревать‑то? парашей?), я отпер замок и вошел. Иамен валялся у самого порога — волки не удосужились даже отнести его подальше, в угол, где на пол брошен был тощий и грязный полосатый матрас. Зато не забыли нацепить наручники. В камере омерзительно воняло. Над ведром, заменявшим ту самую парашу, кружились мухи. Некромант был давно и прочно в отключке, и я сделал мысленную заметку: надо проверить, в сознании ли он хотя бы на этих их допросах. С окосевших от наркоты глаз могут и не разобрать. Я сел у стены неподалеку от лежащего, подтянул колени к подбородку и пригорюнился. Мушиное жужжание становилось все назойливей. Мигала слабосильная лампочка. Через некоторое время мне уже казалось, что не Иамен здесь узник, а я, что это не за ним, а за мной вскоре явятся волки для свежей порции издевательств. Я, кажется, даже слышал их шаги, отстукивающие в коридоре, посылающие по сырому подземелью эхо, да‑да, слышны, слышней. И вот подходят. Шаги все ближе падают в тиши, как будто отчисленье производят моей несостоявшейся души — из тех краев, где жилось и любилось, из тех краев, где, расточая свет, душа моя пропащая делилась всем тем, чего в ней, кажется, и нет. И в те края, где серые казармы за рядом ряд потянутся, стройны, и где бесцеремонные жандармы со мною делать все вольны. Вольны…

— Ингве!

Я очнулся от ступора. Некромант сидел, опираясь об изгвазданный бетон скованными кистями рук, и смотрел на меня, как мне показалось, с легким ужасом.

— Что?

— Ничего особенного. Просто вы качались и бились затылком о стенку, как в трансе, притом декламируя стихи. Извините, я не узнал авторства.

— Наверное, автор — я.

— Вы пишете стихи?

— Нет, не пишу я стихов. По‑моему, я схожу с ума. Но вы мне очень кстати напомнили…

Я полез в карман и извлек тощую тетрадку, ради которой, собственно, и спустился в подвал. Бросил ее на пол рядом с Иаменом.

— Вот. Думал, вы захотите получить их обратно.

Иамен придвинул тетрадку к себе.

— Где вы это откопали?

— А то вы не помните? У Отто.

Я посмотрел на его пальцы и спросил:

— Перелистать для вас?

— Спасибо, не стоит.

Тут в коридоре и вправду послышались шаги, и на пороге объявился Гармовой. Дверь, кстати, за собой я запереть забыл.

— Какая сука… — начал капитан и быстро осекся, заметив начальство.

Некоторое время он на меня пялился, а затем широко и понимающе ухмыльнулся. Я встал с пола, отряхнул штаны.

— Вечерний сеанс пыток отменяется. Пойдите, огорчите своих голубков.

Я вышел из камеры вслед за капитаном, и, захлопнув за собой дверь, тщательно запер замок. Когда мы отошли дальше по коридору, капитан жизнерадостно хлопнул меня по плечу и высказался:

— А ты, фон Клаус, не такой уж лопух. Как я не додумался! Добрый коп — злой коп, это ж в прописях. Ты у нас для доброго копа самое оно.

«Когда же ты сдохнешь, скотина?!» — кажется, вслух простонал я и взбежал по лестнице. Гармовой проводил меня недоуменным взглядом.

Терпение мое лопнуло на десятый день.

Утро началось с того, что капитан, бодрый и свежий, хоть прям сейчас на смотр общевойсковых частей, подкатился ко мне с радостной, почти молитвенной улыбкой.

— Чего вам надо? — мрачно спросил я.

Я как раз собирался побриться при помощи мистического осколка зеркала и раздумывал, как бы проявить в нем свою персону.

— Есть идея.

— Горю желанием ее выслушать.

Гармовой, не обращая внимания на мой саркастический тон, продолжал:

— Помнишь то письмо? Ну, милый Генрих, милый Дитти, отсосать ли не хотите?

— Помню.

— Помнишь, там про детишек? Вот я тут и прикинул: а что, если правда труповод к деткам неравнодушен? Ну там запущенный случай педофилии, мамочка совала пальчик Ванечке, Ванечка совал мамочке и все такое?

Я с трудом, в который раз за последние дни, подавил желание избить капитана Гармового сапогами. По почкам.

— И?

— И то, что я отправил уже Серого и Рудака на улицы. Наловят они нам десятка два беспризорников, приведем мы их в нашу каморочку. Привяжем к станочку — и посмотрим тогда, как наша пташка зачирикает.

Во мне что‑то лопнуло с высоким и резким звоном. Наверное, это и было терпение. Возможно, глаз мой единственный побелел от бешенства, или еще что такое приключилось, только Гармовой из ванной быстро ретировался, пятясь притом задом. Хотя, в сущности, с чего мне беситься? Волчина лишь развивает идеи начальства, как и пристало добросовестному служаке. Я обернулся и поглядел в зеркало. Отражалась в стекле какая‑то серая муть, и больше ничего.

В этот день я впервые за полторы наши недели в Паданге вышел на улицу и развил лихорадочную активность. Лихорадочная моя активность поутихла уже ближе к закату. Спустившись в подвал, я отпер дверь некромантовой камеры. Иамен слабо завозился на полу.

— Вставайте, — сказал я.

Было что‑то такое, наверное, в моем голосе, отчего некромант ухитрился подняться на четвереньки. Но не более. Я ухватил его за шиворот и поволок прочь из камеры, прочь из затхлого этого подземелья, прочь. Пока я тащил Иамена по лестнице, он молчал, хотя, наверное, было ему больно. В конце подъема я довольно грубо приложил искореженную ступню некроманта о ребро ступеньки, и он не выдержал.

— Ингве, а в камере нельзя было меня удавить? Или вы решили дать мне возможность напоследок полюбоваться…

Тут он глянул в окно.

— …закатным небом?

Я не ответил. Проволочив его через весь первый этаж, я вывалился на крыльцо и усадил своего пленника на ступеньку. Отомкнул наручники, вышвырнул в высокую траву у стены. И протянул Иамену ключ с болтающимся номерком.

— Что это?

— Ключ от камеры хранения на вокзале. Там найдете свою катану. Я вызвал вам такси, но оно что‑то запаздывает.

Он некоторое время помолчал, переваривая информацию.

— Ключ возьмите.

Некромант попробовал сомкнуть пальцы на небольшом ключике, однако сделать это у него не вышло. Я запихнул ключ в карман его разодранных в клочья и обугленных по местам штанов. Кроме них, на Иамене ничего не было, и я, подумав, стянул рубашку и накинул ему на плечи.

Иамен поднял голову.

— Вы соображаете, что волки с вами за это сделают?

— Волки сейчас вряд ли что‑то способны сделать. Я пообщался с их поставщиком, и он продал мне особо очищенный продукт. Они все в лежку лежат.

Я не стал уточнять, что заплатил ему, мягко говоря, эльфийским золотом — деньги должны были раствориться в воздухе в ближайшие два часа. Наловленных на улицах беспризорников я тоже распустил. Некоторые малыши еще пытались клянчить у меня подачку. Непробиваемый народец.

— Хорошо. В таком случае, вы соображаете, что я всех ваших волков переловлю и отправлю к их волчьим праотцам?

— И правильно сделаете.

Он попробовал улыбнуться. Учитывая, что и говорить‑то он мог с трудом, улыбка вышла еще та.

— Забавный вы человек, Ингве.

— Во‑первых, я не человек. Во‑вторых, забавный я потому, что у меня едет крыша.

— Это я заметил.

Мы посидели на крылечке еще некоторое время, греясь в мягких лучах закатного солнца. Наконец, не глядя на меня, некромант сказал:

— Я оставил меч в царстве своего отца.

Я удивился.

— Сейчас‑то вы зачем мне это говорите?

— Долг, Мастер Ингве, платежом красен. Впрочем, это не совсем честный платеж.

— Ничего вы мне не должны. Я сделал это не для вас.

— Я догадываюсь. Тем не менее… Вы твердо решили отправиться за мечом? Даже зная, куда именно придется отправляться?

Я кивнул.

— Что ж… Пожелал бы вам успеха, но сильно в этом успехе сомневаюсь.

Я почесал основательно заросший подбородок.

— А что там?

— Там…

Некромант, казалось, задумался. Потом ответил:

— Вы помните свою схватку с Червем?

Я кивнул. Откуда он узнал про Червя, спрашивать, я думаю, было бесполезно.

— Так вот представьте, что этот Червь вас проглотил. И сейчас медленно переваривает. Сначала кожу. Потом мышцы и сухожилия. Потом внутренние органы. Потом кости. А вы все это время живы. И когда он вас, казалось бы, уже переварил целиком, и вы отмучились, все начинается по новой.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Вы что, Иамен, меня пугаете?

Он посмотрел, казалось, сочувственно — хотя выражение трудно было определить по его заплывшим синяками глазам.

— Я вас не пугаю, Ингве, а предупреждаю.

— Спасибо.

— Не за что.

Тут, гуднув, подъехало наконец такси. Я помог Иамену подняться с крыльца и устроиться на заднем сидении. Когда я уже закрывал дверцу, он придержал мою руку.

— Вот что, Ингве, — сказал он, глядя на меня снизу вверх. — Если вам там станет невыносимо, нестерпимо хреново — повторите три раза мое имя.

— И эта мантра утешит меня в моих печалях?

— Вряд ли. Эта, как вы выразились, мантра призовет туда меня. И я помогу вам выбраться.

Я не понял.

— Почему, Иамен?

— Потому что долг платежом красен.

— Да какой, к Фенриру, долг?!

Он снова попытался улыбнуться.

— Вы, Ингве, уже столько барахтаетесь в паутине судьбы, что пора бы вам уяснить: потянешь за одну ниточку, задрожит вся сетка. Вы спасли мне жизнь…

— Вы мне тоже. Потом, правда, убили…

— Вот именно. Вы мне не должны ничего. Я вам — должен.

Я устал стоять согнувшись, придерживая дверцу машины.

— Счастливого пути, Иамен. Надеюсь, мы больше с вами не встретимся.

Я уже отходил, когда он прокричал мне вслед:

— Еще одно. Там вам придется смотреть вашим левым глазом.

Моим левым отсутствующим глазом?

Такси задребезжало вниз по улице, и я невольно подумал: как он такими руками теперь с катаной… А, в Хель все оно провались! Позову я тебя, когда рак на горе свистнет и Вотан перекрестится.

Да, о стихах. Вернувшись в полицейский участок, чтобы прибрать кой‑какое оружие и припасы, я заглянул в бывшую камеру Иамена. Большая часть тетрадки перекочевала в нужное ведро. Я сильно пожалел о своем широком жесте. Подобрал единственный уцелевший листок. И спрятал в карман.

Глава 4
Царство Черного Эрлика

И снова над Будапештом готовилось взойти солнце, окрашивая черные воды Дуная стылой предутренней синью. Я не стал дожидаться открытия подземелья и просто взломал замок. Сделал я это без особого изящества — надо было учиться, пока Нили крутился рядом, а сейчас учиться не у кого. Сигнализацию в здании, по счастью, включить никто не додумался. Если она вообще имелась. И в самом деле, что отсюда можно вынести: пенопластовые копии модернистов? Стенку с псевдопещерными антилопами и охотниками? Фонтан?

Фонтан, кстати, отключен был на ночь. В сухом и отмытом бассейне сиротливо поблескивала медная кнопка‑Уроборос. Жрущий свой собственный хвост червяк. Я надавил на кнопку — и, оправив Наглинг на поясе, полез в открывшуюся черную дыру.

На сей раз над маленьким альпийским озерком простирались сумерки, то ли утренние, то ли вечерние — не поймешь. Ни ночь, ни день, так — полусвет. Над долиной нависло нехорошее предгрозовое безмолвие. Парило. Вода металлически поблескивала. Заросли тростника молчали. Небо подернулось серой рябью туч, и я не смог определить, куда смотрит ручка Ковша.

Я подошел к воде, присел на корточки. Давно ли, казалось… По счету Митгарта — семь месяцев, но я не знал, как течет время в отражениях, на самой границе эрликова домена. Вот здесь Ганна выволокла меня из озера — а я ее тогда и не поблагодарил даже. И не видел с тех пор. Вот здесь Иамен приводил меня в чувство: зачем? Лучше бы оставил валяться с полными легкими воды. И Нили был бы жив. И Тенгши была бы жива. Все были бы живы…

В жирной грязи виднелись следы босых ступней. Траву примяло ведьмиными кругами: утопленницы, что ли, водили здесь хороводы? Я опустил руку в озеро и, тихонько плеснув водой, позвал:

— Ганна. Гануся.

Ничто не потревожило свинцового зеркала. Я погрузил руку по самый локоть и позвал уже громче:

— Ганна!

И тут в мое запястье впились ледяные пальцы. От неожиданности я вскрикнул и отшатнулся, однако пальцы и не подумали разжаться. Я пополз прочь от озера. За мной из воды потянулись бледные руки. Над поверхностью возникла вороная мокрая макушка.

— Ганна! — облегченно проговорил я. — Что за дебильные шуточки?

Девушка тряхнула волосами, рассыпала холодные капли и затянула привычное:

— Любый, коханый…

И резко остановилась. Вгляделась в мое лицо. Вскрикнув, протянула руку к повязке… я перехватил и крепко сжал ее ладонь.

— Ингве, миленький, что с тобой сделали?!

Плача, он затрясла меня за плечи. Я вздохнул и потянул ее верх по склону. Слезы так и брызгали из черных глаз. Худенькие плечи вздрагивали, ходуном ходила тонкая спина. Я усадил девушку в траву, погладил мокрые волосы, обнял.

— Ганна, ну перестань. Подумаешь, окривел. Ты что, любить теперь меня такого некрасивого не будешь?

— Дурной, при чем тут это!

Она все же вырвала ладонь, заскользила кончиками пальцев по моему лицу, ощупывая мельчайшие черточки, как будто не узнавая. Не признавая своим.

— Хочешь — иди, — сказал я.

И опустил удерживающую ее руку. Она в ответ охнула, прижалась, спрятала лицо у меня на груди. Я вздохнул. Она подняла глаза.

— У тебя сердце бьется…

— А ты не знала?

— Не так бьется.

Я медленно развязал расшитый ворот ее рубашки, отвел мокрую ткань. Девушка прерывисто вздохнула. Можно было поверить, что и в ее груди стучит неспокойно — не знал бы, точно поверил. Я притянул ее к себе и поцеловал в соленые от слез губы — и она, после секундного промедления, ответила. Я опустил ее в траву. Мелкие стебельки укололи мои ладони, когда я стягивал с ее плеч рубаху. Кожа Ганны была прохладной и чуть отдавала озерной тиной — а глаза, как и всегда, когда мы были вместе, распахнулись на пол‑лица, невероятные глазищи, огромные…

Потом мы лежали в траве, обратив лица к затянутому тучами небу. Она нащупала мои пальцы и сплела со своими. Все, как и полагается счастливым любовникам, только сверху сыпался моросящий дождь. Колени девушки, и без того мокрые, покрылись мелкими капельками и стали напоминать листья росянки. Неожиданно она села, тряхнула головой и уставилась на меня сверху вниз.

— Ингве, а давай поженимся7

— Ты чего?

— Нет, правда. Деток народим.

Я тоже сел и принялся натягивать рубашку, бормоча при этом:

— Какие детки, Ганна? Не может у нас быть детей.

Я ожидал, что она заплачет, но девушка только прерывисто вздохнула.

— Ты так редко обо мне вспоминаешь. А мне там так одиноко и холодно…

— Скоро лето. Будет теплее.

И замолчал, сообразив, что сморозил глупость. Какое дело мертвой до солнечного тепла? Ее солнце — бледная луна, ее дом — утроба ледяного омута…

Она закинула руки за голову, оправила волосы и сказала:

— Проводи меня хотя бы до воды.

Я встал, застегнул на поясе ножны с мечом. По лицу Ганны пробежала недовольная гримаска. Кажется, она вполне уже пришла в себя.

— Ты теперь всегда с этой железякой таскаешься?

Я пожал плечами. Действительно, нафиг мне сдался меч? До сих пор от славного Наглинга помощи было с гулькин чих.

— Сувенир. Ты же мне и помогла его выловить.

Она снова капризно поджала губы и протянула:

— А бородатый твой где? Он же вечно с тобой, как пес цепной.

— Нету больше бородатого.

Ганна резко вскочила с колен, одним движением набросила не себя широкую рубаху. Оглянулась.

— Ты опять через год придешь?

— Я не знаю, когда я приду…

И приду ли вообще, подумалось мне, но вслух я этого не сказал. Ганна крепко взяла меня за руку. И мы стали спускаться к озеру.

Серое водяное зеркало было недвижно, не считая многочисленных пузырьков от секущих поверхность капель. Ганна попробовала воду босой ступней. Будто ей и вправду было холодно.

— А капитан мой, — неожиданно сказала она, — на руках обещал перенести через порог. Когда поженимся.

— Чего это ты о нем вспомнила?

— Захотела и вспомнила. Ну?

— Что «ну»?

— Ты на руки меня возьмешь или как?

Я усмехнулся. Вот капризная стервочка! Я подхватил ее, легонькую, на руки и пошел в воду, оскальзывясь на раздававшемся под ногами иле. Правду Иамен говорил: нехорошее это озеро, не бывает в Альпах таких болотищ. Я вошел в воду по колено. Поплескивало.

— Удовлетворена?

— Зайди глубже.

Я пожал плечами и сделал еще несколько шагов. Озерное дно было неприятно мягким, обволакивало ступни тиной, почавкивало.

— Хватит с тебя?

— Еще.

Хотя плавать я и научился, отчего‑то мне стало не по себе.

— Еще!

Я глянул вниз, в запрокинутое лицо Ганны. Черные глаза лихорадочно и зло блестели. Я присвистнул.

— Э, милая, ты, как я погляжу, плохое замыслила…

Я попробовал отпустить руки — но навка крепко держала меня за плечи. Ноги ее плеснули, погружаясь в озеро. Пальцы впились мне в шею.

— Ганна, ты что, спятила? Отпусти.

Она замотала головой, и, упираясь пятками в дно, медленно потащила меня на глубину.

— Ганна!

Утопленница не отвечала. Я попробовал расцепить ее руки, но не тут‑то было. Пальцы мертвой сомкнулись, как каменные. Тогда я попытался идти назад, но и этого не получилось — тина под ногами зачавкала сильнее, и я заскользил по откосу на глубину. Только тут я окончательно понял, что дело неладно.

— Ганна! Отпусти немедленно!

Плеск, плеск, сказало озеро. Будешь лежать на дне, сказало озеро, в темной прохладной мгле. Один раз ушел, второй не отпустим.

— Ганна!!

На руках навы напряглись синеватые — то ли вены, то ли сухожилия. Лицо сделалось сосредоточенно‑бледным, и сквозь эту бледность начала проступать тухлая болотная зелень. Отдуваясь и все еще пытаясь идти задом, но погрузившись уже по грудь, я прохрипел:

— Ты вообще Ганна?

Судорога пробежала по губам утопленницы. И вдруг я вспомнил прощальные слова Иамена. Отпустив на минуту ее запястья, я содрал с левого глаза повязку.

Лучше бы не сдирал. Синее, белое и зеленое, смотрело на меня раздувшееся лицо мертвеца. Сквозь прозрачную, выбеленную водой кожу тянулись синяковые линии сосудов. Вместо черных глаз пялились белесые выпученные зенки. Мертвая оскалилась и замычала что‑то невнятное, растянув губы, вывалив распухший огрызок языка. Я взвыл и ломанулся назад, на мелководье. Почти выбрался, рванулся из всех сил — но из воды уже тянулись в помощь навье руки ее сестер, хватали меня за штаны, цеплялись за ножны Наглинга. Судорожно нащупав рукоять, я выхватил меч и вонзил в эту белую, склизкую, водой набухшую плоть. Клинок погрузился с чавканьем, как в тину. Мертвец захрипел. Из раны хлынула водянистая муть. Я потянул Наглинг, однако лезвие перехватили две бледных руки, перехватили, потянули, насаживая тело все глубже. Подводная нечисть заперхала — из глотки у нее с брызгами слюны вылетела маленькая раковина прудовика. И снова напряглись тонкие руки, снова поползло оно, мертвое, по лезвию, поближе, лишь бы ко мне поближе… я отпустил рукоять и кинулся вон из воды. Сзади глухо булькнуло. На четвереньках, на локтях и коленях карабкаясь на берег, я обернулся. Озеро снова было спокойно, словно ничего здесь и не случилось. Размеренно покачивался рогоз. Плясали по воде дождевые капли.

Пятясь, я отступил от берега, поднялся выше на холм и там плюхнулся на траву. Долго сидел, бездумно отирая тину с ладоней. Вот и нету больше у меня Наглинга. Ничего у меня больше нет.

Спустя некоторое время, выйдя из ступора, я встал, отряхнул штаны и стал карабкаться вверх по холму.

Чем выше, тем гуще делался туман. Что‑то здорово мешало мне, что‑то раздражало, и наконец я понял, в чем дело: левый мой глаз видел блестящую от влаги траву, глаз правый — только косы тумана. Я разжал кулак, в котором все еще была смята черная повязка. И нацепил ее на правый глаз.

Перевалив за вершину холма, я вышел на грунтовую разъезженную дорогу. В двух колеях от ребристых шин стояла вода. Лес, тянущийся по обе стороны от дороги, был, напротив, сух и мертв. С серых веток свешивалась паутина, желтели куртинки лишайников на стволах. Над лесом и над дорогой нависла тишина, прерываемая редким стуком капель. Витала над этой местностью неизбывная унылая тоска. Не тоска даже кладбища, а тоска разграбленного вражеским нашествием городка: покачиваются на ветру ставни, во дворах свалены то ли обломки мебели, то ли отбросы, на соседней улице дымятся развалины. И никого. И такая же безнадежная тишина. Я приложил руки воронкой ко рту и заорал: «Эге‑гей!» Крик мой заглох, не добравшись и до ближайших зарослей. Пожав плечами, я спустился с холма и зашлепал по дороге.

Я шел, казалось, несколько часов. Молчание действовало мне на нервы, и я бездумно принялся напевать песенку, которую, бывало, так часто орал в душе Нили: что‑то про веселую молодайку, которая изобретательно обманывает старого мужа. И с удивлением обнаружил, что не помню слова. Начал другую песню, дошел до второго куплета и понял, что забыл и ее. Третью. Четвертую. Слова вылетали из памяти прежде, чем я успевал произнести их вслух. Я нахмурился и попытался припомнить недавно читаный роман Стивена Кинга. Ни фига. Хайнлайн. Набоков. Тот же результат. Я мог вспомнить обложку, картинку на форзаце, а дальше дело не шло. С ужасом я перебрал еще несколько книжек. Тот же результат. Казалось, чем больше я пытался вытащить из своей памяти, тем больше просеивается в никуда. Лес по сторонам дороги равнодушно молчал.

— Под сводом дедовских пещер… — завел я балладу о Двалине, которую выучил прежде, чем толком научился понимать слова.

Баллада, как началась, так и оборвалась. Я лихорадочно порылся в кармане и вытащил листок со стихом Иамена. Наполовину я ожидал, что сейчас обнаружу пустую бумажку, что написанное съела нависшая над лесом тишина — однако чернильные строчки сохранились. И я заорал во весь голос:

Погляди‑ка, Грег, как глаза черны

У моей луны, у твоей луны.

Слушай, сучий сын, как поет она —

Не моя луна, не твоя луна…

Вместо лунной песни на мои вопли откликнулся недалекий рокот мотора. Я вздохнул с облегчением — кто бы ни ехал в машине, все лучше, чем удушливое лесное молчание.

Я ошибался.

Из‑за поворота вынырнул грузовой джип, весь обляпанный грязью. Под толстой грязевой коркой было непонятно, какого цвета машина, кто за рулем и как он ухитряется что‑нибудь видеть. В кузове обнаружилось человек пять, в серой униформе и с винтовками. Присмотревшись внимательней, я понял, что это не люди. У сидящих в кузове были шакальи головы — или даже не шакальи, а песьи. Башки стайных бродячих псов с вечно слезящимися глазами и заляпанной черным мордой. Джип затормозил метрах в десяти от меня, и собакоголовые посыпались на дорогу.

— Беглый! Стоять!

Сухо треснул винтовочный выстрел, и я и вправду кинулся в чащу. Я вломился в густую древесную поросль. Сучья лопались со щелчками, напоминавшими звук выстрела — или по мне и вправду стреляли? На бегу я сдернул ножны с пояса и сжал в руке — хоть какая‑то, а защита. В лесу за моей спиной топотало, перекрикивались голоса. Заслонив лицо ладонью от острых веток, я бежал и бежал, проваливался в какие‑то овражины, спотыкался о бурелом, бежал, пока хватало дыхания. Потом рухнул на негустую подстилку и затаился. Погоня, кажется, отстала. Я осторожно поднял голову над корягой, за которой прятался. Лес молчал. Прежнее предгрозовое безмолвие, рыжий мох, желтая хвоя, ветки, иссохшие до белизны. Над ними — набрякшее тучами небо.

— И это все? — прошептал я. — Это пресловутые ужасы эрликова царства?

И тут меня огрели чем‑то тяжелым по затылку.

Когда я очнулся, немилосердно болели плечи и спина. Я сидел, опираясь на что‑то твердое. Руки были скручены сзади. Оглядевшись, я обнаружил, что нахожусь в яме. Посреди ямы торчал высокий столб, к которому меня и привязали. Вверх тянулись земляные стены. Пахло прелью и свежим раскопом. Я подогнул под себя ноги и попробовал встать. Со второй попытки мне это удалось, и, поднявшись на цыпочки, я попробовал выглянуть за край. Не получилось — до поверхности было еще добрых полметра. Сверху нависло все то же угрюмое небо, теперь вдобавок побуревшее и подсвеченное оранжевыми всполохами. Откуда‑то неподалеку доносились глухие удары.

— Эй! — заорал я. — Кто‑нибудь!

Никто не откликнулся. Я оглянулся и осмотрел столб внимательней. Пожелтевшая от дряхлости древесина. Казалось, дерни посильнее — развалится в труху, однако от всех моих рывков столб и не шелохнулся. Устав рыпаться, я присел на землю и принялся ждать. Ничего не происходило. Цвет неба не менялся — если солнце и собиралось зайти, то передумало. Все те же сотрясавшие стенки ямы глухие удары не прекращались. Комки земли осыпались с тихим шелестом. Устав сидеть неподвижно, я снова затряс столб, задергал веревки. Добился лишь того, что до крови содрал запястья. И снова заорал:

— Эй!

Ничего. Что самое поганое, я не чувствовал ни обычной злобы, ни страха. Только очень хотелось пить.

— Эй, воды! Дайте воды! Эй, люди! Кто‑нибудь!

Я орал, пока не сорвал голос. Потом улегся у подножия столба и уставился вверх.

Так прошло дня три.

То, что мне показалось тремя днями.

Я устал кричать.

Я уже не пытался свалить столб.

Я перестал надеяться, что за мной придут.

Удары. Буровато‑оранжевое небо. Тихий шелест земляных комьев.

На четвертый день пошел дождь. Засмеявшись или заплакав от радости, я подставил рот под редкие капли.

Вода оказалась горькой и только увеличила жажду.

Они начали приходить, кажется, на пятый день. Или это была наконец ночь — мне показалось, что стемнело. Или просто потемнело у меня в глазах.

Они присаживались у края ямы. Тут были все: и Карл Маркович, и его неудачливый преемник, и люди, и свартальвы, и цверги, и даже несколько альвов — хотя вроде из них я никого не успел прикончить.

Некоторые молча смотрели.

Некоторые швырялись в меня камнями и палками, не особенно, впрочем, больно — или от усталости я не чувствовал боли.

Некоторые бормотали оскорбления или жалобы.

Я плохо слышал.

Один, которого я не признал, помочился мне на голову. Я наклонился к образововашейся лужице, чтобы выпить мочу, но она быстро впиталась в сухую землю.

На седьмой день я начал биться затылком о столб в надежде потерять сознание. Видения мои от этого стали лишь причудливей. Например, появилась мать, улыбнулась, поманила пальцем, бесстыдно расстегнув лиф платья.

Последней пришла Тенгши. Я почти ожидал, что она присядет у края ямы на корточки и опорожнит кишечник, однако поздняя гостья не делала ничего. Стояла, теребила платок на плечах.

Я с трудом разлепил губы в сухой корке и прокаркал:

— Что тебе надо?

Не говоря ни слова, она размотала веревочную лестницу и сбросила ее в яму. И кинула к моим ногам нож — быть может, тот самый. И ушла.

Казалось, годы у меня заняло подцепить нож и подвинуть ближе. Еще несколько десятилетий я распиливал веревку. Наконец веревка подалась. Я подполз к лестнице и стал карабкаться наверх. Из последних сил подтянулся к краю. Вывалился из ямы. Поднял голову, чтобы оглядеться…

И тут меня огрели чем‑то тяжелым по затылку.

— Очухался, братело? Долго же ты был в отключке.

Я заморгал на резкий свет. Кругом тарахтело, слышался отчетливый запах бензина. Я попытался рассмотреть склонившееся надо мной бородатое лицо, и тут пол хорошенько тряхнуло. Я клацнул зубами, чуть не прикусив кончик языка.

— А то, — раздумчиво протянул обладатель бородатой хари. — Хреновые здесь дороги, одни колдобины. З‑32567 так язык и отхватил, с тех пор мычит только. Так что ты пасть больно‑то не распахивай.

— Ты кто?

Вопрос мой, кажется, мужика удивил.

— Как кто? Как и ты, беглый. Поймали нас Церберы на Гнилой Развилке…

Я никакой Гнилой Развилки не помнил в упор. Не помнил почти ничего с того момента, как отошел от озера с утопленницей. Кажется, от кого‑то бежал. Где‑то сидел. Пить хотелось зверски.

— Вода есть?

Мужик порылся где‑то под ногами и вытянул пластиковую бутылку с водой. Я попробовал приподняться и обнаружил, что руки у меня связаны — или скованы — за спиной. Мужик понимающе хмыкнул.

— Это потому, что ты сопротивление оказал при задержании.

— А что, не надо было?

— Вообще не стоит. Поймали — сдавайся.

Добрый попутчик открутил пробку и сунул мне в рот бутылочное горлышко. Потекла теплая, с горьковатым привкусом вода. Я жадно глотал, и тут грузовик тряхнуло опять. Вода хлынула не в то горло. Я закашлялся. Попутчик треснул меня по спине.

Между бортом грузовика и брезентовым верхом было порядочное расстояние. В дыру пробивался оранжево‑ржавый свет. Сейчас, когда я попривык, он уже не казался таким резким.

— Сколько мы уже едем?

— В смысле?

— Сколько времени?

— С тех пор, как в грузовик нас засадили.

— Сколько часов?

— Часов?

Мужик, кажется, не понимал. У них тут что, время не считают?

— Ну, когда загрузили нас — полдень был? Утро? Вечер?

— Ты о чем говоришь?

Та‑ак. Приехали. Я снова вгляделся в оранжевый свет. Это был не закат. А если не закат, то что?

Устав таращиться на кислотного оттенка сияние, я оглядел своего спутника. На нем была примерно такая же униформа, как на тех, от кого я убегал. Как их там? Церберы? На груди пришит номер. К‑72563.

— Тебя как зовут, друг?

Мужик ткнул пальцем в бирку.

— Имя у тебя какое?

Бородатый снова заморгал. Хорошенькое дело.

Итак, что мы имеем: какая‑то тюрьма. Лагерь. Зона. Заключенные, у которых нет имен, только номера. Охранники‑Псоглавцы. На границе зоны, откуда нас, судя по всему, везут — Гнилая Развилка. Тоже пригодится на случай повторного побега. Вечно‑оранжевый цвет неба. Негусто.

Задрав голову к верху грузовика, я ухмыльнулся и сказал:

— Без воображения работаете, господин Черный Эрлик.

Бородатый уставился на меня, как на психа:

— Ты с кем сейчас говорил?

— Так. Молюсь местным богам. Куда нас транспортируют, знаешь?

— Как куда. Обратно.

— Обратно — это куда?

Мужик открыл было рот, но тут меня снова саданули по затылку чем‑то тяжелым.

От боли раскалывалась голова. Очнувшись, я обнаружил, что валяюсь на бетонном полу в небольшой комнатке или камере. Стены покрыты серой штукатуркой. Железная дверь. Под потолком — маловаттная лампочка. Напротив стены — деревянный канцелярский стол с ящиками и одинокий стул. Еще зачем‑то водосток в полу. Ничего больше.

На сей раз руки были не связаны, и я со стоном ощупал затылок, ожидая обнаружить по меньшей мере кровь, по большей — нехилых размеров дыру. Ни крови, ни дыры, ни даже захудалой шишки не наблюдалось.

Тут в замке заскребло ключом. Я приподнялся. Дверь распахнулась, и в комнату вошли двое в серой форме и, почему‑то, противогазах. Один из них тащил здоровенный шланг, второй — какой‑то мешок. Третий был Цербером. Двое в противогазах остались у порога. Цербер прошел к столу. Отодвинув стул, уселся. Кроме собачьей башки, имелся у него и лохматый хвост. Собакоголовый бросил на стол принесенную им папку. Порывшись в кармане, извлек очки и водрузил их на переносицу. Выглядело это забавно, и я засмеялся.

Цербер поднял морду и оглядел меня с брюзгливым выражением брыластой хари.

— Номер? — отчетливо спросил он.

— Какой номер? Телефона? Я вам не девушка по вызову.

Если Цербер и не ожидал такого ответа, то виду не подал. Перелистнув содержимое папки, он сказал:

— К‑72563.

— К‑72563 — это не я, а бородатый мужик в кузове.

— Второе предупреждение, — непонятно высказался Собакоголовый.

И продолжил:

— К‑72563, вам инкриминируется вторичная попытка побега, что, соответственно статье УК 23, параграф 15а…

— Кончайте чушь молоть, — перебил я. — Мне надо видеть вашего начальника.

— Третье предупреждение, — вздохнул Цербер и кивнул обряженному в противогаз охраннику со шлангом. Тот обернулся и гавкнул что‑то в коридор. Шланг зашипел. Прежде, чем я успел сообразить, что происходит, в лицо мне ударила тугая струя холодной воды.

Меня никогда не била копытом лошадь, но подозреваю, что ощущения схожие. Силой водяного напора меня отнесло к стене. Я закрыл лицо руками, но вода, казалось, просачивается и сквозь них, заливается в глаза, в горло — я не мог дышать. Я сжался в комок, пряча голову — и тут светопреставление кончилось. Хрипло кашляя, я остался лежать у стены. Из шланга тянулась тонкая струйка.

— К‑72563, сдайте одежду и личные вещи.

— Пошел ты на хуй.

Хлестнула вода. На сей раз меня поливали дольше. Неожиданно посреди экзекуции я вспомнил о листке со стихами у меня в кармане и отчаянно подумал: размыло! Я выставил вперед руки и попытался прокричать «Хватит», но дыхательное горло тут же залило водой. Я захлебнулся и снова закашлялся. Вода схлынула.

— Пройдите на санитарную обработку, — как ни в чем не бывало, продолжал Цербер.

Я сунул руку в карман и сжал мокрый листок в кулаке — будто была это невесть какая ценность.

Дальнейшее скучно описывать. Меня раздели. Поставили рожей к стене. Велели раздвинуть ноги. Обыскали — так что пришлось ловко жонглировать смятым в комок листком. Залезли в задницу, как будто я там храню золотые запасы Форта Нокс. Я попробовал дернуться, и снова меня полили водичкой. Просушили струей воздуха из того же шланга. Потом морда в противогазе высыпала на меня какой‑то едкий белый порошок, от которого я долго чихал и кашлял, и зудела кожа. Бросили мне серый комбинезон с номером К‑72563 на груди. Я его натянул. Защелкнули на запястьях наручники, зачитали что‑то еще из папки — я уже не стал слушать — и, вытолкнув из камеры, передали другим охранникам. У этих собачьих голов не имелось, зато имелись заплетенные в косы черные бороды. Охранники были свартальвами. Я решился обратиться к ним на родном языке, огреб дубинкой в живот и заткнулся. Меня провели по длинным коридорам, где из‑за решетчатых дверей пялились морды разной степени урковатости. Спустили на нижний уровень. И втолкнули в мою камеру.

Когда засов с лязгом опустился у меня за спиной, я поднял голову. И встретился взглядом с восседающим на нижних нарах Нили.

— Нили! — заорал я и кинулся к нему.

Меня перехватили сзади за руки. Я оглянулся. В камере, оказывается, было еще семь обитателей, все свартальвы. Двое самых здоровых заломили мне локти за спину. Нили медленно поднялся и вразвалочку подошел ко мне. Взял мое лицо в горсть.

— Какой я тебе Нили, суч‑чара?

Говоря это, он всадил мне под дых кулак. Я согнулся и захрипел.

— Я тебе, — продолжал Нили, вздернув вверх мое лицо и комкая в жестких пальцах, — я тебе отец, я тебе мать, я тебе и гражданин начальник.

Через каждое слово он бил меня кулаком в живот. Державшие меня за локти не давали упасть.

— Я тебе и господь бог, — завершил свою речь Нили и без замаха съездил мне кулаком в челюсть. Руки отпустили, и я ничком грохнулся на пол. Сплюнул кровь. Вокруг заржало. Обитатели соседних камер сопровождали экзекуцию радостным уханьем и ударами о решетку.

Я приподнялся с пола. Один из свартальвов, здоровенный детина, несильно пихнул меня ботинком в лицо и сказал:

— Ползи под нары. Места тут на вас, гопота сраная, нет уже совсем.

Я откатился к двери. Камера была забита. Кто‑то сидел на верхних нарах. На нижних расположились картежники. Нили, закончив меня избивать, вернулся на свое место и вступил в игру. Один пацан, лет на двести, наверное, меня младше, скорчился у умывальника. Второй сидел рядом с парашей. Места, и вправду, не хватало. Играющие в карты беззлобно переругивались и ботали на такой страшной фене, что я не понимал ни слова.

Часа через два вырубили свет. Я кое‑как скорчился у решетки и задремал.

Отдыхать мне пришлось недолго. Проснулся я оттого, что по мне шарили чьи‑то руки. Спросонок я не стал разбираться что к чему и лягнул в темноту. Лодыжку перехватили. Чья‑то волосатая лапа зажала мне рот. Я забился. Меня швырнули на пол лицом вниз, прижали. Затрещали застежки комбинезона.

«Если со мной это сделают, я умру», — подумал я.

«Если со мной это сделают…»

«Если…»

Однако, не умер. Хотя задница болела изрядно.

Когда в камере все затихло, я сел у решетки. Зубами оторвал лямку комбинезона. Смотал петельку. Я помнил, где были нары Нили. Поднялся. Тихо подошел. Мне кажется, с верхних левых нар меня проводили внимательным взглядом. Блестело там что‑то… Не обращая внимания, я закинул петлю Нили под бороду, откинулся и потянул. Тот вздернулся, попытался сесть — но у меня была лучше точка упора. Захрипел, заклокотал, протянул руки к горлу, заскреб ногтями удавку. Я держал. С трудом держал, потому что он все‑таки здоровый был кабан, но ноги мои упирались в нары — а он не мог ни за что ухватиться. Через несколько десятков конвульсий Нили наконец обмяк. Я сдернул с его горла петлю, обернулся и сказал во внимательную темноту:

— Если еще хоть раз одна сука…

И получил чем‑то тяжелым по затылку.

Распорядок дня был такой:

— Побудка.

— Полчаса на туалет.

— Полчаса на завтрак.

— Трудотерапия.

— Перерыв на час на обед.

— Трудотерапия.

— Полчаса на ужин.

— Полчаса свободного времени.

— Отбой.

— Четыре часа на сон.

— Побудка…

После инцидента с Нили меня перевели в одиночную камеру. То есть нары там были двухъярусные, но соседей пока не имелось. Уже роскошь. Собственный умывальник, собственная параша — это же настоящее буржуйство! В столовке я тоже сидел один. Похоже, убийство пахана в первую же ночь заслужило мне мрачную репутацию. На одиночество я не жаловался, тем более что в цеху народу хватало.

Если честно, я удивился, когда наказания за душегубство не последовало. Впрочем, в здешней колонии «особо строгого» это оказалось не единственной странностью. К примеру, цех. Меня поставили в длинную цепочку зека, передающую по конвейеру то, что здесь именовали металлоломом. На самом деле это были шлемы, щиты, кубки и браслеты дивной кузнечной работы. Мы забирали их из огромной кучи в конце цеха. Передавали вперед по цепочке. Больше всего рисковал последний в ряду, потому что посреди цеха стоял здоровенный горн, мехи и наковальня. Изделия сваливали у наковальни в симметричную кучу. Возвышающийся там чернобородый великан, вдобавок совершенно слепой, протягивал трехпалую клешню, хватал что попадется из кучи (а иногда и последнего в цепи) и швырял в огонь. Потом подмастерья доставали раскалившийся металл огромными щипцами, и великан лупил молотом, сплющивая все в бесформенную массу. Молотобойца звали Больверк, и был он одним из славнейших мастеров племени огненных турсов. Как бедняга угодил сюда, я понятия не имел. Расплющенные щиты и кубки передавали дальше по цепочке в другой цех, где искусные кузнецы‑свартальвы возвращали им прежний вид. Охлаждали. И, опять с помощью того же живого конвейера, сваливали в кучу на полу нашего цеха.

На потолке бесновались отблески огня. От грохота молотов гудело в ушах. Бессмысленность работы завораживала. И отупляла. Стоило ли бегать из дедовской кузни, думал я, чтобы оказаться в конце‑концов частью этого идиотского конвейера, высмеивающего самую сущность работы кузнеца?

Так прошло две недели — или чуть больше. По истечении двух недель у меня завелся сосед.

Как раз истекало полчаса свободного времени до отбоя. Я лежал на верхних нарах, ближе к тускло светящей лампочке, и в который уже раз перечитывал спасенный мной стих. Как его не размыло, как не потерял я бумажку в сутолоке мордобоя и всего, что за этим последовало — непонятно. Вцепился я так в стихотворение потому, что за прошедшее время убедился: я напрочь забыл все, что когда‑то читал, или читали мне, или даже рассказывали. Более того, каждый день я забывал и что‑то новое: когда празднуется День Первого Горна? Сколько лет моему деду? Что подарила мне мать на совершеннолетие? Какого цвета зимний рассвет над Москвой? В тупом оцепенении я ожидал, когда, наконец, я забуду и то, зачем я здесь, и единственное, что мне останется — эти пять четверостиший.

Разделяет нас неглубокий брод.

Слушай, козопас, как луна поет.

Слушай волчий вой, причитанья вдов.

Разбирай слова, пусть не слыша слов.

Путь не слыша фраз, мерь на свой аршин.

Сам я, козопас, с тех пришел вершин

Где снега лежат. Каждый год за два.

Разбирай слова, разбирай слова.

И в травы дыханье, и в песий скок —

Здесь во все вложил свои речи бог.

Так развесь же уши, считай на три,

За науку после благодари.

Я попытался вспомнить, как выглядел снег на вершинах за деревней Тенгши — и не смог. Зато песий, а, точнее, псоглавий скок помнился прекрасно… Тут в коридоре застучали шаги. Зэки в соседних камерах возбужденно загомонили: либо шмон, либо прибавление нашего уркаганского состава. Любое событие, выбивающее из привычного распорядка, здесь приветствовали, как евреи в пустыне — дождь из манны.

Это было не шмоном. Деврь моей камеры распахнулась, и кого‑то впихнули внутрь. Я свесил голову с нар.

Новичок был свартальвом, и лет ему стукнуло три сотни от силы: то есть, по человеческому счету, около пятнадцати. Таких молодых я тут еще не видел. Он стоял, прижимая к груди тощий бумажный пакет, и с испугом смотрел на меня. Я пошевелился, и шкет со всхлипом кинулся в угол. Понятно. Кому‑то пришлось несладко.

— Тебя‑то за что, мошка? — спросил я как можно мягче.

Новый сосед снова всхлипнул и закрыл пакетом голову. Вопрос мой был чисто риторическим. Ответ — не за что. Я спрыгнул с нар и вытащил пацана из угла. От ужаса он застонал. Что‑то знакомое почудилось мне в круглом черноглазом лице, а вот что?

— Слушай сюда, шпендрик. Бить я тебя не буду. Насиловать, не поверишь, тоже. Так что перестань пускать сопли и устраивайся.

Кажется, он не слова не понял из сказанного, а отреагировал, скорее, на тон голоса. Подняв испуганные глазища, круглолицый прошептал:

— Я ботинки чистить умею. Хотите, вам почищу?

Я пожал плечами.

— Ну, чисть.

Он лихорадочно зарылся в свой пакет, вытащил коробку с ваксой и основательно грязную тряпицу и приступил к делу.

Забраться на нары мой новый сосед в первую ночь так и не решился и вздремнул в обнимку с умывальником.

Когда я вернулся из цеха следующим вечером — или днем, или утром, не поймешь — сосед уже скорчился на нижних нарах. Увидев меня, он мигом слетел с тощего матраса.

— Извините, я только на минуту прилег.

— Да лежи себе, — ответил я и полез наверх. Бедняга облегченно вздохнул и завозился внизу.

— Зовут тебя как? — спросил я спустя минуту.

Он снова вскочил и вытянулся, как на параде.

— К‑45378.

«К» — номер нашего блока.

— Настоящее имя помнишь?

Он замотал башкой.

— А что помнишь?

Пацан вздохнул.

— Понятно. Истории какие‑нибудь рассказывать можешь?

Он закивал. Я удивился. Перевернувшись на бок, я подпер щеку кулаком и предложил:

— Тогда рассказывай.

Пацан помнил, как ни странно, многое. Помнил балладу о Двалине, которую из меня выдуло в первый же день. Помнил о похождениях Однорукого. Помнил Песнь Хьорда, Сказание о Рисе Маге, Плач Девы Сигюн, помнил имена родоначальников всех Двенадцати Кланов Свартальфхейма. Теперь у меня было развлечение. Каждый вечер я, вместо того, чтобы читать опостылевшие вирши, заставлял малолетнего соседа потчевать себя байками. По‑моему, не так уж и жестоко — особенно по сравнению с тем, что творилось в камерах слева и справа. Неуверенным глуховатым голосом пацан рассказывал о деяниях моих и чужих предков, и я по‑новому удивлялся, ждал продолжения и нетерпеливо предвкушал развязку. Все рассказанное я забывал на следующее же утро, так что мальчишка повторял одни и те же истории раз по пять‑шесть подряд. Мне не надоедало. Моя личная Шахерезада, кажется, наконец‑то осознала, что мордовать ее здесь не будут, и рассказы сделались еще более обстоятельными и внятными.

А однажды вечером… В тот день я стоял последним в цепочке и три раза чуть не попал под клешню Больверка. В четвертый раз я наконец взъярился настолько, что подхватил переданный мне щит и здорово съездил бедного слепца по пальцам. Делать этого не стоило. Великан обиженно завопил. Ко мне подскочили два охранника‑Цербера с дубинками и электрошокерами. Тут бы мне и бросить гребаную железяку, однако я уже вошел в раж и, заорав:

— Мочи легавых! — или еще какой‑то идиотизм в том же духе, снова поднял щит.

И огреб чем‑то тяжелым по затылку.

Очухался я уже в камере. Круглолицый поливал меня водой из раковины и хлопал по щекам. Увидев, что я зашевелился, пацан просиял от радости.

— Я думал, вы уже все…

— А тебе‑то что?

— Как — что? А если бы вы умерли и кого‑нибудь другого сюда подселили…

Я понял причину заботливости малолетки и грустно усмехнулся. Обмотал ноющую черепушку мокрым полотенцем. И улегся на нижние нары, потому как башка кружилась довольно сильно. Пацан, сопя, полез наверх. Спросил оттуда:

— Рассказывать?

Я подумал. Затылок ныл. И все же…

— Давай.

— Хочите, я вам сегодня из жизни расскажу?

— Это смотря из чьей жизни.

— Из своей.

Жизнь малолетки вряд ли была особенно интересной — и уж точно короткой — но я сказал:

— Ну давай.

Парнишка наверху завозился., устраиваясь поудобней. Мне представилось, как он лежит там, закинув руки за голову, мечтательно прикрыв глаза.

— На Празднике Первого Горна… Давно, дома еще… Я встретил девчонку одну.

Я обреченно вздохнул. Вот только еще пубертатных влюбленностей мне не хватало.

— Там было много гостей из клана Альвингов. У старшей дочери их конунга помолвка была назначена с наследником Вульфингов, и все знакомились, понимаешь, это так принято — чтобы высокорожденные нареченные впервые встретились в Нидавеллире…

— И что?

— А эта девочка, она была из свиты княжны… Альвингов у нас считают вроде как не совсем нормальными, потому что они в родстве с верхними альвами, и во время осады Туманного Берега нейтралитет держали, и вообще. А мне так девчонка эта понравилась…

Что‑то меня настораживало в его рассказе, только вот что?

— Она, представляете, вышла плясать первый танец, такая смелая, а меня не старше. И потом шутила с сыном конунга и даже выпила вина из его кубка…

— Потаскуха малолетняя, — мрачно завершил я.

— Нет, Инфвальт гордая, просто она умеет радоваться празднику…

Тут меня и ударило. Я понял, отчего знакомым мне показалось лицо соседа‑малолетки. И в полном молчании дослушал семейную историю, о том, как Драупнир и мать повстречались впервые на помолвке наследника Вульфингов и старшей княжны из клана Альвингов, и как юная красавица Инфвальт посмеялась над неловким мальчишкой, решившимся пригласить ее на танец. Сказала, что спляшет с ним завтра, если откует он за ночь браслет такой же, как у их княжны. И бедняга Драупнир всю ночь провел в кузне — зато на следующий вечер все гости признали, что да, браслетов не отличить, и они пошли в танце Новорожденного Огня первой парой…

Должно быть, молчание мое затянулось, потому что мальчишка спросил с верхних нар:

— Вам что, не понравилось?

— Почему же, — проскрипел я. — Очень интересная история.

Я бы мог рассказать ему значительно более интересную историю с пророческими мотивами, однако не стал. Как и всякая Кассандра, благодарности от аудитории я бы дождался вряд ли.

Он не нравился мне взрослым, не особенно любил я его и сейчас. Пацан был обычной шестеркой, ласковой, как теля, на все согласной шестеркой. Предложи я ему полировать мои ботинки не тряпкой, а собственным языком — Драупнир тут же вывалил бы язык, и еще за счастье почел бы услужить старш о му. Сам я и в его лета был подростком мрачным. Нет, за мной никогда не задерживалось — но томительное, тоскливое чувство возникало в моей груди всякий раз, когда я смотрел на его горящее желанием угодить лицо. И я не ругал пацана, когда он становился чрезмерно назойлив. Не давал ему подзатыльников. Не заставлял отскребать парашу. Не мешал счастливо болтать о том, о чем слышать мне было неприятно. Будил, когда мальчишка орал от приснившихся кошмаров. Как‑то раз он попытался забраться ко мне на нары, пидоренок несчастный, хотел приласкаться. И я тогда его не тронул, лишь сшиб пинком вниз.

И лишь однажды…

После мордобоя в кузнечном цеху меня перевели на работу в токарную мастерскую. Я обтачивал на станке какие‑то бесчисленные болванки, делал болты и шурупы, стараясь не прислушиваться к пронзительному визгу фрезы в соседнем цеху. По крайней мере, в этой работе имелось хоть какое‑то подобие смысла — хотя я не был уверен, что в соседнем цеху со всех моих прекрасных шурупов не стачивают нарезку и не отправляют их на переплавку. Под ногти мне въелся металлический порошок. Многие в цеху кашляли. Иногда плохо закрепленная заготовка срывалась с чьего‑нибудь станка и принималась скакать по комнате, сея смерть и разрушение. А в целом, работа как работа. Я привыкал. Уже привык. В этом‑то и заключалось самое страшное. Побудка, миска бурды, кружка отравы, работа, жрачка, сон. Я привыкал к тюремному ритму, я почти уже с ним сжился. Единственное, что еще держало меня на поверхности: истории Драупнира. Они напоминали мне, кто я такой и зачем я здесь. Мысль о мече казалось с каждым прошедшим днем все невозможней — просто еще одна сказка. И все же была она, эта мысль, была.

Посреди ночи врубили свет, и по решеткам застучало.

— Заключенные, на выход.

Это был шмон. Еще пару дней назад проверка меня бы не смутила: что они могли отобрать, кроме жалкого листочка с врезавшимся в память стихом? Сегодня, однако, шмон оказался не в тему. Как раз днем я ухитрился сделать аккуратную заточку и спрятать в рукаве, ловко избежав внимания охранника. Особых планов на заточку у меня пока не имелось. Замки в камерах были электрические, стены — толстые. И все же заточка — она и есть заточка, для чего‑нибудь да пригодится. Я лихорадочно оглянулся. И сунул металлический штырь в узкую щель за раковиной.

Проверяли нас не особенно тщательно. Зачем, если всегда и везде взбунтовавшегося зека можно было утихомирить ударом из‑за спины? Мы с Драупниром вывалились в коридор, где подверглись личному досмотру. Два Цербера вяло ворошили матрасы. И тут я заметил, что пацан испуганно пялится на раковину. К сожалению, заметили это и Церберы. Один из них шагнул к умывальнику, и тут пацан заорал:

— Это не мое! Это его!

И ткнул, гаденыш, в меня пальцем.

Когда я очухался — отметелили на сей раз основательно, и в отключке я провалялся почти до побудки — на лбу моем оказалось степлившееся полотенце. Я выругался и скинул мокрую тряпку. Драпнир испуганно шарахнулся в угол и оттуда провыл:

— А у меня они ваксу забрали!

Это меня и доконало.

Я забил щенка ногами под нары. Я избивал его радостно и вдохновенно, вымещая скопившуюся за недели ярость. Я вытащил его из‑под нар, вздернул на ноги и врезал пару раз под дых, снова уронил на пол и доканчивал дело уже ногами. Парнишка кричал, цеплялся за штанины комбинезона, заливал их кровью из разбитого носа. Нет, я не изувечил его. Когда я закруглился, у пацана еще хватало сил подвывать и всхлипывать, размазывая слезы и юшку по лицу. Кажется, он рыдал в основном о своей ваксе. Я рухнул на матрас, отвернулся к стенке и закрыл глаза. Приснились мне, по обыкновению, кишки Червя.

На следующий день в цеху я был мрачен. Драупнир с утра выглядел неважно. Едва на ногах держался, в столовке с тоской поглядел на обычную миску с бурдой — и отставил в сторону. Угрызения совести меня не мучили, как не мучили и тогда, когда взрывом разнесло злополучную шахту. Пять лет назад или тысячу лет вперед, кто скажет? И все же было противно.

После обеда, убедившись, что гнусное чувство просто так никуда не денется, я подошел к местному жуку по кличке Жук. Жук обладал поистине мистической способностью раздобыть все, что угодно, от журналов с фотками голой Марлен Дитрих (никогда неглиже не фотографировавшейся) и до сигарет. Карманов в наших комбинезонах не полагалось, но все раньше или позже обшивались внутренними — так вот у Жука под его серым одеянием нашито было столько, что он и вправду напоминал скарабея. Увидев меня, жучара засеменил лапками и попятился к своему станку. К этому времени в блоке «К» за мной уже прочно укрепилась репутация психопата — увы, вполне заслуженная.

— Жук, задушевно сказал я. — Достань мне ваксу.

— К‑когда? — вякнул Жук.

— Да вот прямо сейчас.

К концу смены в потайном кармане моего комбинезона лежала новенькая, блестящая жестянка с ваксой.

Когда я вошел в камеру и протянул испуганно отпрянувшему пацану коробку с ваксой… Пожалуй, это единственное светлое мое воспоминание об этих жутких неделях.

Вечером, когда ботинки были отполированы до зеркального блеска, Драупнир спросил по‑обыкновению с нижних нар:

— Рассказывать?

— Гони, — согласился я.

— «Сказание об Ингви Лорде и Мече‑Демоне», — тожественно начал мальчишка.

Повезло мне, что я нынче обитал наверху — а то непременно пробил бы башкой второй уровень.

— Что?! Как ты сказал?

— Я могу что‑нибудь другое, — поспешно выпалил Драупнир.

— Нет, нет, давай. Откуда ты эту историю знаешь?

Судя по голосу пацана, он гордо улыбался.

— «Сказание» — одна из древних саг, дошедших к нам из прошлого мира, где Солнце было всадником в огненном венце, несомым квадригой борзых коней…

Я слегка расслабился. Если борзых коней, тогда ладно. Мало ли кого как зовут?

— Ингви и друг его и побратим Агни были подмастерьями в кузне Небесного Кузнеца Ильмариннена. Добавлю, что была у Ильмариннена прекрасная, как луна и солнце, дочь Бьорг, и Ингви и Бьорг полюбили друг друга с детства. Весело звенели молоты в Небесной Кузне, и лишь одно печалило Ингви и его побратима: когда глядели они вниз, на окутанную облачными грядами землю, взорам их открывались неисчислимые несчастья и беды. Свирепые чудовища и жестокие деспоты изводили род людской, вызывая в сердцах побратимов великую жалость. И тогда друзья поклялись, что покинут Небесную Кузню и не вернутся, пока не избавят человечество от напастей. Долго плакала прекрасная Бьорг, но Ингви сказал ей: «Возлюбленная моя, как можем мы быть счастливы на небесах, когда на земле столько страданий. Подумай о будущих детях наших — что увидят они, если захотят кинуть вниз свой чистый взгляд? Подумай и о том, что сватался к тебе сам свирепый Бог Грома, великий герой и воитель. Клянусь — мы сочетаемся браком, когда земля будет свободна, и когда сравнюсь я в славе и силе с Громом». Бьорг заплакала еще горше, ибо не нужны были ей ни слава, ни сила, нужен ей был один лишь Ингви — однако видя, что решение возлюбленного непреклонно, смирилась и обещала ждать.

В Небесной Кузне ковали оружие для Бога Грома, ковали точно бьющие молнии, но для той битвы, на которую устремились побратимы, нужно было иное. Издавна в Облачной Стране бытовала легенда о древнем Мече‑Демоне, сильнее которого нету во всех Семи Мирах. Меч этот нельзя было ни купить, ни украсть. Можно лишь взять его в честном поединке, получить в дар или же заслужить. Однако последний хозяин меча так напуган был страшной колдовской силой клинка, что закинул его далеко в Болото Теней, непроходимую топь, кишащую змеями и призраками‑кровопийцами. Воин давно погиб где‑то в дальнем краю, и века меч ржавел под водяной толщей.

Побратимы решились добыть меч. Долгие дни шли они через болото, отбиваясь от змей и призраков обычным оружием и светлыми небесными молниями. Дни складывались в недели, недели в месяцы. Безгранична была топь, и наконец Агни отчаялся. «Ингви, брат, — сказал он. — Цель наша благородна, однако достичь ее можно и с помощью смертного оружия. Давай же повернем обратно и покинем это ужасное место». Однако Ингви, твердо решивший добыть колдовской клинок, лишь упрямо покачал головой. Агни, убедившись, что побратима ему не переубедить, вознамерился идти обратно. Тогда Ингви отдал ему свой волшебный рог, рог, который подарила ему на прощание прекрасная Бьорг, и сказал так: «Побратим Агни, если понадобится тебе когда‑нибудь моя помощь — протруби в этот рог, и я приду». И ушел туда, где сгущались туманы и посверкивали болотные огоньки. Агни же со многими усилиями выбрался из топей, вооружился смертным оружием, и вскоре возглавил великую армию. А Ингви все шагал через топь. Наконец, когда сердце его совсем захлестнуло черное отчаяние, увидел он, как под водой что‑то блеснуло. С радостным криком кинулся он в зловещую трясину. Трясина долго не хотела выпускать его из своих смрадных объятий, в руке его был старый и ржавый меч. «Горе мне! — вскричал Ингви, — неужели месяцы я боролся с болотом и всеми его кошмарами ради этой бесполезной железки». И тут раздался тихий то ли стон, то ли шелест. То был едва слышный голос меча.

«Напои меня своей кровью, Ингви, — сказал меч. — Отдай мне свою кровь, и ты увидишь, что усилия твои пропали не зря»

И тогда Ингви взрезал собственные запястья ржавым лезвием и напоил Меч‑Демон своею кровью. Вмиг исчезла ржавчина с клинка, и заблистал он ярче самых ярких небесных молний. Возрадовалось сердце Ингви, хотя и слаб он был от потери крови и боялся, что не выйти ему из страшного болотища. Но страхи его были напрасны. Лишь одного холодного блеска меча хватало, чтобы разбежались все чудовища и все призраки, и вскоре Ингви вышел из Болота Теней невредимым.

Вскоре слава его превзошла славу его побратима. Агни сражался с чудищами мрака с помощью огромной армии, Ингви же хватало его меча. Затрепетали ведьмы и злобные карлы в пещерах, запричитали от ужаса кровожадные тролли и великаны, шипя, уползли в самые дальние болота ядовитые гидры. Ингви не знал поражения, и всюду с ним был Демон‑Меч, чей голос окреп, напитавшись кровью из вен своего хозяина. И однажды случилось так, что армия побратима‑Агни попала в засаду в глубоком ущелье. Окружили ее со всех сторон враги, закрыли выход из ущелья, и гибель была неизбежна. И тогда поднял Агни к губам волшебный рог и протрубил трижды, зовя побратима на помощь. Ингви, хоть и был в этот момент на другом краю земли, услышал и за три шага преодолел расстояние от ущелья. И тут услышал он голос меча. «Господин мой, — сказал ему Меч‑Демон, — помнишь ли ты, как друг покинул тебя в сердце смрадного болота? Чего же стоит подобная дружба? Отдай ее мне, отдай свою дружбу мне, и засияю я еще ярче» И остановился Ингви, и подарил он мечу свою дружбу. Не пришел к побратиму на помощь, и славный Агни погиб.

Прошли годы. Гремела слава Ингви, не знали чудовища спасения от его меча. Все боготворили героя, и лишь прекрасная Бьорг в Облачных Чертогах не знала покоя. И однажды, решившись, покинула она дом своего отца, и спустилась вниз. Найдя возлюбленного, она так сказала ему: «Милый Ингви, годы мои уходят. Хоть и вечно молоды живущие в Облачных Чертогах, а в косах моих уже заблестела седина. Хоть и вечно юны, а ясные глаза мои замутились от слез. Ингви Лорд, как бы ни был ты велик и славен, и не победить тебе всех чудищ мрака, потому что много их, а ты один. Прошу тебя, вернись домой и выполни свое обещание, стань моим мужем». Слезы выступили на глазах воителя от скорбной мольбы девы, и совсем уж собрался он обнять ее и ответить согласием, когда услышал голос Меча‑Демона. «Господин мой, — сказал меч. — Разве не обещала дочь Ильмариннена ждать тебя, пока ты не победишь всех чудищ бездны и не очистишь землю от зла? Чего стоит ее любовь, если не может она вынести ожидания? Отдай мне любовь, отдай мне свою любовь, и сердце твое станет спокойно, и ничто не помешает тебе исполнить назначенное». И выполнил Ингви просьбу меча, и отдал он Мечу‑Демону свою любовь, и с усмешкой сказал после этого прекрасной Бьорг: «Ступай прочь и не мешай мне исполнять назначенное». Горько заплакала прекрасная Бьорг, но не тронули героя ее рыдания. И пошла она прочь, поднялась на самую высокую из Облачных Гряд и кинулась вниз, и подхватила тело ее Небесная Река, и погибла прекрасная Бьорг.

Прошли еще долгие годы. Очистил Ингви Лорд землю от чудищ, очистил Срединный Мир и все подземные миры, и тогда последние чудовища взмолились о пощаде. Поклялись они тихо таиться в своих кавернах и никогда не грозить больше богам или смертным. Жалкими были мольбы их, протягивали великанши и женщины горных троллей к воителю своих младенцев и молили: «Не ради нас, но ради малых детей наших просим пощады». Дрогнуло сердце Ингви и собрался он пощадить последних из рода великанов и горных троллей. И тут заговорил его Демон‑Меч: «Коварство задумали горные тролли и великаны. Погляди на детей их, мой господин — когда вырастут эти дети, возжаждают они плоти человеческой, вылезут из смрадных своих пещер, чтобы вновь сеять смерть. Если пожалеешь ты их, пропадут втуне все твои усилия. И снова заселят землю чудовища. Отдай мне свою жалость, господин, она тебе ни к чему. Отдай свою жалость мне». И герой послушался меча, и отдал ему свою жалость, и истребил последних из рода чудовищ.

Свободно вздохнули освобожденные народы, и провозгласили победителя чудищ своим властелином. Принял он корону. День и ночь гремели пиры в его дворце, день и ночь раздавал он приближенным богатые подарки и улыбался слугам. Не было горя в его царстве, и любой мог рассчитывать на царскую милость. И однажды услышал Ингви Лорд голос меча: «Слишком милостиво обходишься ты, мой лорд, с подданными, которые обманывают тебя и грабят. Слишком много смеешься на дворцовых праздниках, вот и считает народ тебя простаком, не заслуживающим уважения. Отдай мне свой смех, господин, отдай мне свою улыбку, не к лицу они властелину». И послушался Ингви Меча‑Демона, отдал царь свой смех и свою улыбку, и мрачно сделалось в его стране, протянувшейся от моря и до моря. Не было там больше ни шумных пиров, ни веселых праздников. Никого больше царь не одарял богатыми подарками, а, напротив, обложил народ суровой податью. Бледны и печальны стали лица людей.

Годы шли, и в волосах Ингви Лорда заметна стала седина — однако все еще крепка была рука его на рукояти Меча‑Демона, и не слышно было о чудовищах, что осмелились бы тревожить покой его царства. Но однажды с отдаленной границы прибыл купеческий караван. Бледны были погонщики верблюдов, страхом перекошены лица охраны. Караванщик поспешил в царский дворец и поведал, что, идя через горы, вышел караван его на некий перевал. Дорога проходила через узкое ущелье — то самое, где некогда погиб побратим Агни — и не было через те вершины другой дороги. По рассказу караванщика, сплел в ущелье свою сеть огромный Паук, протянул ее от края до края, и согласился пропустить караван лишь после того, как заплатили ему страшную пошлину. Двенадцать человек пожрал Паук, и сказал, что отныне требует по двенадцать жертв с каждого каравана. Нахмурился Ингви Лорд, услышав такие вести, сжал рукоятку Меча‑Демона на поясе и поспешил в далекие горы. Спустился он в указанное караванщиком ущелье, и вправду увидел огромную паутину, что протянулась от края и до края. В центре паутины сидел Паук — больше любого из тех чудовищ, с которыми приходилось сражаться Ингви. Выхватил Ингви Меч‑Демон и вступил в схватку. Долго бились они, и стал побеждать Паук.

«Меч‑Демон, — взмолился Ингви, — помоги мне победить Паука, ведь раньше ты не ведал поражения»

И ответил Меч‑Демон: «Помог бы я тебе, но породило этого Паука твое собственное предательство. Не Паук это, а побратим твой Агни, и хочет он отмщения. Не смогу я победить его, если не отдашь ты мне того, что у тебя осталось»

«Демон‑Меч, — сказал Ингви, задыхающийся в паучьей сетке, — все отдал я тебе, что имел, ничего у меня не осталось»

— «Неправда, господин мой. Отдай мне свою душу, отдай мне душу свою, и тогда мы сможем победить Паука»

И отдал Ингви Лорд душу свою Мечу Демону, и победили они в схватке…

Тут пацан окончательно сорвал голос, заперхал и потянулся к раковине. Когда он напился, я мрачно спросил:

— Ну и чем же закончилась эта поучительная история?

— Одни говорят, — хрипло ответил Драупнир, — что после того, как Ингви Лорд отдал душу мечу, он стал первым Нифлингом. А другие говорят, что не только Нифлингом, но еще и оброс жесткой паучьей щетиной. Меч он оставил в центре сетки, чтобы приманивать его блеском героев, а сам затаился во мраке у подножия скал в ожиданьи добычи…

— М‑да, — протянул я. — Что‑то мне эти байки из мира солнечной квадриги не очень нравятся. У них ничего повеселее нет?

— Почему же, — неожиданно хихикнул пацан, — есть. Например, «Сказание о том, как лорд Хумли хотел срубить Мировой Ясень, и что из этого вышло».

Я чуть не подавился собственным языком.

— Это — смешная история?

— Очень смешная.

— Ладно. Завтра расскажешь. Пора нам на боковую, а то прошлая ночка была веселая.

Он завозился внизу, устраиваясь поудобней на жестком ложе. Уже засыпая, я услышал:

— Спасибо вам за ваксу…

Однако посмеяться над тем, как лорд Хумли рубил Мировой Ясень, мне так и не удалось. Когда я притащился из мастерской, у нашей камеры было многолюдно. А конкретно, кучковалось там два или три Цербера и еще кто‑то из тюремного начальства. Один из Церберов что‑то волочил по полу, уцепив длинным железным крюком. Так здесь транспортировали покойников. Зека в соседних камерах возбужденно гомонили. Любое событие — хоть мордобой, хоть смерть — вносило разнообразие в их суровые будни.

Подойдя поближе, я остановился. Крюкатый цербер вытаскивал из камеры тело Драупнира. Круглые глаза пацана выпучились еще больше, лицо посинело, а на горле виднелась удавка. Петля. Сделанная из двух связанных лямок комбинезона…

— Удавился, — шепнули за спиной.

Но пацан не удавился. Из окровавленного его и разбитого рта торчала жестянка ваксы.

В дальнем конце коридора брякнула дверь, и появилась еще парочка Церберов. Они волокли отбивающегося Жука. Увидев меня, Жук дернулся и заорал:

— Это он! Это он, сука‑падла! Он ваксу требовал, душегубец!

Я развернулся и, ни слова не говоря, вцепился ближайшему Церберу в глотку.

И тут меня звезданули чем‑то тяжелым по затылку.

Очнулся я в темноте. Не в привычной уже темноте камеры, где ночи не бывает никогда из‑за круглосуточно горящих в коридоре ламп. Я ощупал себя. Одежды на мне не было. Пощупал вокруг. Четыре стены, четыре квадратных метра пространства. Карцер, сообразил я. Что ж, пора мне познакомиться и с карцером…

Тьма была полной, как будто мне выкололи оба глаза. Поначалу меня это не пугало. Я сидел, прижавшись к холодной стене, подтянув к подбородку колени, и пытался вспомнить какую‑нибудь из историй Драупнира. Ничего не вспоминалось. Я попытался пожалеть о Драупнире. И не жалелось. Драупнира не было, сказал я себе. Это всего лишь еще одна насмешка Эрлика, пытающегося меня доконать. Подловить на острый крючок совести. Жестянка ваксы во искупление… Смешно. Там, в последней чернильной тьме, я понял наконец: нет никакого искупления. И не было. И не будет. И Драупнира нет, сказал я себе. И не было. И не будет. Сказал — и Драупнира и вправду не стало, как не стало тогда, в шахте.

Главное — вовремя себе что‑то сказать.

Я вытянулся на полу и заснул.

Разбудил меня звук открывающейся двери. Прежде, чем я успел хотя бы поднять голову, в спину ударила водяная струя. Она била и била, я пробовал извернуться, но прибывающая вода прижала меня к задней стенке.

Когда наводнение схлынуло, я едва дышал. Поэтому те, кто ввалился в карцер с дубинками, могли чувствовать себя в полной безопасности.

Дни без света. Дни без света. Дни, когда меня поливали водой из шланга. Дни, когда просто били. Дни, когда я покорно позволял делать с собой, что угодно, лишь бы увидеть полоску света из‑за двери. Дни, когда они поняли наконец, чем меня можно достать. Это оказалось так просто. Темнота. Полная темнота.

На некоторое время я, кажется, сошел с ума. Не бывает у нормальных такого отчаяния. Я, выросший под землей — ну что мне тусклая тюремная лампочка, что мне и совершенный мрак?

Я колотил кулаками в дверь — или, быть может, в глухую стенку. Я орал неразборчивое и бессвязное. Я молчал, свернувшись клубком. Я грыз пальцы. Я понял неожиданно, что нет ничего за границами этой тьмы. Я превратился в копошашегося в могиле червя, я снова вернулся в себя, я был и собой, и червем в своей темной могиле. Мир исчез. Раскачиваясь, я бормотал последнее, что мог вспомнить:

Зазвенит железо ли, конь заржет —

Золотой зенит, верно, не солжет.

Умирает ночь, но поет она —

Не моя луна. Не твоя луна.

Ночь не умирала никак.

Тогда я понял, что легче умереть мне.

И я вспомнил слова некроманта.

Внутренности червя.

Там тоже наверняка мало света.

И вспомнил, что он сказал мне при расставании.

«Три раза повторите мое имя».

И я бы повторил, какая уж тут гордость.

Гордости не осталось.

Одна беда — имя я тоже напрочь забыл.

Блестящая идея разбить голову о стену посетила меня неожиданно, в припадке озарения. Разбегаться в карцере было особенно негде, да слаб я стал, чтобы бегать, и все же хватило меня на три полновесных удара… На третьем ударе в темноте вспыхнули редкие искры, и я порадовался им, как родным…

Глава 5
Серебряная катана

День третий

Костер горел синеватым пламенем, почти не дающим тепла. Иамен, белее бумаги, расположился поближе к огню и что‑то черкал в своей книжке. Я угрюмо оглядывался по сторонам, надеясь увидеть хоть что‑то, где‑то — но не видел, понятно, ничего, кроме привычной уже серовато‑рыжей равнины.

Иамен поднял голову от своих писаний и спросил:

— Что, герой, оглядываетесь? Ищете очередных ведьм, нуждающихся во спасении?

Я подбросил в костер несколько страниц и, поморщившись, ответил:

— Не надоело обзывать меня героем?

— А кто же вы? Герой и есть.

— Благодарю.

— Это не комплимент, это склад характера.

— Обычный у меня характер.

— По‑счастью, нет. Если бы все были героями, не понадобилось бы и Тирфинга.

— Да что вы ко мне привязались? Чем, по‑вашему, я отличаюсь от нормальных людей?

Иамен заложил карандашом страницу книжки и дидактически пояснил:

— Герои, Ингве, это довольно странный народ. Все поступки вы совершаете перед некой внутренней аудиторией, от которой непрерывно ждете оваций. Если оваций долго не поступает, хиреете, вот примерно как сейчас. В особо запущенных случаях внутренняя аудитория еще и путается с внешней, и потом всякие Дон Кихоты и Ланцелоты удивляются, отчего это крестьяне их не благодарят, а побивают мотыгами и лопатами… Что это вы на меня так смотрите?

Я кинул в костер еще один том. На обложке значилось «Джон Мильтон. Потерянный рай». Потерянный Рай зашевелил пустыми страницами и, скукожившись от жара, потерялся снова. Вспыхнуло веселее.

— Да вот, удивляюсь вашему философскому спокойствию. Ведь вы, Иамен, умираете…

Он подобрал свою книжку. Снова взялся за карандаш и только потом сказал:

— Это называется не спокойствие, а сдержанность. На самом деле мне очень страшно.

Я искоса взглянул на его катану. Ползшая по лезвию ржавчина почти достигла рукояти.

Прошло три дня с тех пор, как я бился лбом о стенку в карцере. Впрочем, не скажу наверняка: закатные облака в небе над равниной не меняли своего цвета. Здесь не было ночи. Но не было и дня.

День первый

…Красноватое сияние пробилось сквозь веки. Веко. Еще не придя толком в сознание, я поднял руку и ощупал лицо. Кто‑то заботливо передвинул мою черную повязку справа налево. Если этого не сделал я сам…

Я наконец‑то справился с непокорным веком, и в глаза мне ударило зеленым и ослепительно‑белым. Пришлось срочно закрыться ладонью, потому что оно жгло, жгло красным даже сквозь пальцы, жгло и невыносимо слепило меня, тюремного червяка — это ликующее летнее солнце!

Когда я решился взглянуть снова, вокруг проявился сад. Я недоверчиво ощупал то, на чем сидел. Деревянная скамейка. Свежая зеленая краска. Зеленые столбы беседки. Зеленые листья яблонь, коричневые стволы. Белые лепестки. Так много белого… Солнечные пятна в траве. Ветер пахнул мне в лицо цветочным ароматом, водой. Нагретой на солнце крышей. Скипидаром от перил.

— Я сплю, — пробормотал я и нерешительно шевельнулся, боясь спугнуть чудесный сон.

Что‑то потянуло меня за левую руку. Я перевел взгляд — и обнаружил, что на моем левом запястье блестит металлический наручник. Короткая цепь соединяла его со вторым наручником, защелкнутом на огораживающей беседку решетке. Решетка была железной. Я подергал — держало прочно. Что еще более интересно, на мне был все тот же опостылевший тюремный комбинезон с большим оранжевым номером. Я протянул руку, чтобы оторвать ненавистную бирку…

И тут наконец я узнал беседку. Ее недавно перекрасили, да я никогда и не видел этого сада в цветении — вот почему не сообразил сразу. Я попробовал приподняться, чтобы разглядеть дом за стволами яблонь. Не тут‑то было. Кто‑то надежно приковал мою щиколотку ко все той же решетке.

— Касьянов! — заорал я. — Сволочь однорукая! Ты что творишь?!

То есть хотел заорать. Голос мой прозвучал так слабо и хрипло, что я и сам удивился. Сглотнул. В горле было суше, чем в кружке ирландца. А, ну правильно, в последний раз пил я из лужи на полу карцера. Остатки воды. Которой меня так щедро поливали из брандспойта. И было это сколько — неделю назад? Десять дней?

Карцер. Блок «К». Тюрьма. Царство Эрлика. Где я, Хель меня задери?

— Касьянов? — нерешительно повторил я.

И голос, несомненно знакомый — только вот чей? — ответил из‑за яблоневых стволов:

— Боюсь, вы находитесь в заблуждении. Касьянова Матвея Афанасьевича здесь нет. Пока.

Чей же голос? Я попытался высмотреть говорящего, но не увидел ничего, кроме цветущих яблонь.

— Пока что? Где вы? С кем я вообще говорю?

— Я предпочел бы вести беседу отсюда, если вы не возражаете. По крайней мере, до того момента, пока вы не придете в себя.

— Я в себе.

Из зарослей хмыкнуло.

— Сомневаюсь. Вы довольно многое перенесли за последние недели. Я, если честно, надеялся, что наша встреча состоится раньше. Как бы то ни было… я бы на вашем месте подкрепился.

Я так увлечен был разглядыванием солнечного сада и поисками моего невидимого собеседника, что лишь сейчас заметил: в беседке накрыт стол. Белая скатерть. Графины с апельсиновым соком, блюдо с бутербродами, глубокая миска со свежей клубникой. Знакомые фарфоровые чашки. Масло в масленке, украшенной чеканкой. Серебряный кофейник. Печенье. Шоколад. Сливки. В глазах у меня помутилось.

Когда я запихивал в глотку третий или четвертый бутерброд, заливая все это вторым по счету графином сока, Голос Из Зарослей произнес озабоченно:

— Не увлекайтесь. А то как бы вам не стало дурно после долгой голодовки.

Я поспешно дожрал остатки хлеба, жадно оглядел поднос и лишь затем ответил:

— Послушайте, кто вы там есть. Может, прекратим играть в Чудовище и Красавца? Давайте вы выйдите оттуда, где прячетесь, и расскажете, что вам от меня надо.

Голос хмыкнул.

— Мне от вас ничего не надо. А вот вам, похоже, от меня что‑то нужно. Могу даже предположить, что. Поглядите направо.

И я поглядел. На скамейке напротив меня — так, чтобы едва‑едва дотянуться кончиками пальцев свободной руки — лежал большой меч в ножнах. Сердце мое глухо стукнуло. И ножны, и рукоять меча были покрыты толстым слоем ржавчины. Кожаные ножны! Откуда, Фенрир заешь, на них взяться ржавчине?! Однако вот она, ползет и пошевеливается, обволакивает несчастное оружие все новыми и новыми слоями.

За моей спиной скрипнули деревянные доски.

— Вы хотели меня видеть?

Я резко обернулся, и сквозь секундное головокружение уставился в светло‑серые глаза.

— Вы?!

Обладатель светлых глаз улыбнулся очень знакомой улыбкой.

— А кого вы ожидали встретить?

Моя рука сама дернулась к мечу. Пальцы уже почти коснулись осыпающей ржавую чешую рукояти, когда стоящий у входа в беседку вытянул катану из ножен. Да, из тех самых ножен за спиной. Только лезвие катаны не отразило солнечного света. Катана была ржавая.

Я отдернул пальцы.

Я усмехнулся криво — и все же сумел усмехнуться.

— Эрлик Владыка Мертвых, если вы хотели сойти за вашего сына, вам следовало бы лучше заботиться об оружии.

И сорвал повязку с левого глаза.

Не было никакого сада. Все тот же волглый лес, сухие серые ветки, лишайник, набрякшее бурыми тучами небо без солнца. Не беседка, а развалина в трухе и древесной гнили. Ржавое железо решетки. Я оглянулся на стол, и к горлу подкатила тошнота. Тухлая болотная вода наполняла графины. В хлебной мякоти копошились черви. Когда я перевел взгляд на хозяина этих мест, меня наконец вырвало.

— Жаль, очень жаль, — услышал я сквозь звуки собственных спазмов.

Я отер кислую слюну, и, не разгибаясь и не поднимая головы, вновь натянул повязку.

Он очень походил на некроманта. Только не было седины в темных волосах и морщинок у глаз. Хозяина Мертвой Страны не коснулась тень возраста. И все же молодым тюремщик не выглядел. Его форма, все того же мутно‑серого цвета, напомнила о чем‑то недавнем. Ах да. Мой вермахтовский полковничий мундир.

Аккуратно обогнув стол, Эрлик присел на скамью рядом с мечом. Подержал пальцы над рукоятью. Подержал. И убрал.

Ржавую катану он положил на колени. Небрежно побарабанил по лезвию и заговорил:

— Что ж, К‑72563, вы чуть умнее, чем я полагал. Надеюсь, достаточно умны, чтобы понимать — меня вам не победить. Не здесь. Не в моем царстве. Поэтому отдайте мне меч, и я вас отпущу.

Я снова криво улыбнулся.

— Вот же он, рядом с вами.

Владыка Мертвых поднял на меня глаза — чуть более светлые, чем у некроманта. Почти белые.

— Не корчите из себя идиота. Меч‑Демон можно взять в бою — но драться со мной вы не пожелали. Можно получить в подарок. Или заслужить. Вы его заслужили. Подарите Тирфинг мне.

Я задумчиво посмотрел на свою левую ладонь над тускло блестящим браслетом наручника. Так вот ты к чему, Черная Метка. Как, должно быть, забавлялся старик в библиотеке с витражными стеклами (имя старика?), слушая мои вопли о битве с Червем. Он и сам… Неужели недостаточно одного раза, и этого Червя надо побеждать вечно?

— Итак?

Собеседник мой так и излучал нетерпение.

— Попросите об этом вашего сына.

Эрлик Черный покачал головой.

— Что, вы с ним не общаетесь? Проблемы на семейном фронте?

Бледные глаза чуть сузились.

— Не нарывайтесь, К‑72563.

— Меня зовут не К‑72563.

— А как же?

Я открыл рот, чтобы ответить — и понял, что позабыл собственное имя.

Тюремщик усмехнулся.

— Что и требовалось доказать. Меньше пяти земных суток в моем карцере, и вы уже не помните, как вас зовут. Представляете, что с вами станет за две недели? Месяц? Тысячу лет?

Я пожал плечами.

— Я умру.

— Нет, — со знакомой мягкостью проговорил Эрлик. — Не умрете. Здесь умереть нельзя.

И, повысив голос, приказал:

— Снимете повязку, К‑72563. Посмотрите на меня.

И расправил бледные червиные кольца.

Представьте, что этот Червь вас проглотил. И сейчас медленно переваривает. Сначала кожу. Потом мышцы и сухожилия. Потом внутренние органы. Потом кости. А вы все это время живы. И когда он вас, казалось бы, уже переварил целиком, и вы отмучились, все начинается по новой.

Он не столько походил на червя, сколько на раздувшуюся белую личинку. Личинку размером с автобус.

— Возьмите меч, — прозвучало откуда‑то из глубины рыхлого тела. — И отдайте мне.

— Нет.

— Возьмите меч и деритесь.

— Снимите с меня наручники.

Личинка заколыхалась от смеха. Никогда прежде не видел смеющихся личинок.

Как хотелось мне схватиться за рукоять! Казалось, ничего не стоит вспороть это пухлое брюхо. Вывалить бледные внутренности, раскромсать в клочки водянистую плоть. Чтобы избежать искушения, я спрятал свободную руку за спину.

Хозяин Страны Мертвых, видимый моему правому глазу, задумчиво пожевал губами. Личинка, видимая левому, не шевелилась.

— Я вас не убью, К‑72563, — сказал он наконец. — Я не убью вас. Сначала я отберу вашу память. Потом — ваше бессмертие. Потом — вашу жизнь, но вы не умрете. Вы останитесь здесь, со мной…

Тут снова заколыхались белесые сегменты огромного брюха.

— Отдайте мне меч.

— Пошли вы на хуй.

День второй

— Да перестаньте вы каждые пять минут проверять вашу катану. Это раздражает. К тому же, я свалюсь с лошади.

— Заткнитесь, Ингве. Не хотите свалиться, держитесь за мой пояс.

— За что еще мне подержаться?

Мы ехали то ли быстрым шагом, то ли какой‑то очень вялой рысью — в лошадиных аллюрах я совершенно не разбирался. Я и на лошади до сих пор не разу не сидел. Когда мы нашли этих кляч — выглядящих не так даже, будто пора им на скотобойню, а так, словно оттуда они и пожаловали — Иамен поинтересовался кратко:

— Ездить умеете?

— Где я, по‑вашему, мог научиться ездить верхом — в парадной зале Нидавеллира?

— Почему вы огрызаетесь в ответ на любой мой вопрос?

И в самом деле, почему? Мне бы ножки ему целовать. Наверное. Я почесал отросшую за время сидения в блоке «К» бороду и пробормотал:

— У меня травма.

— Мозгочерепная. Врожденная, — не замедлил уточнить мой спаситель.

Кончили мы тем, что взгромоздились на одну клячу — Иамен спереди, я сзади — а вторую некромант вел на поводу. Каждую секунду я ожидал, что ноги у бедной лошаденки разъедутся, и она, испустив последнее издыхание, брякнется в траву. Однако пока шла.

Иамен перевесил ножны на пояс и проверял катану если не каждые пять минут, как я сказал, то наверняка каждые полчаса. Зря, если честно, я к нему прикапывался — ржавчина ползла вверх по лезвию. Ржавчина ползла.

День первый

…Правым глазом я увидел, как Хозяин Страны Мертвых медленно встает с лавки и делает шаг ко мне. Катана с глухим бряканьем стукнула о доски, и я еще успел подумать, что некромат никогда бы так не обошелся с любимым оружием.

Левым глазом я увидел, как тело личинки вытягивается.

Правым глазом я увидел, как Эрлик наклоняется надо мной и без малейшего усилия просовывает руку в мою грудную клетку.

Левым — как хвост гигантского червя пробивает мне грудь.

Боль была такая, что способность видеть на секунду утратили оба глаза.

— К‑72563, вы приговариваетесь… — прошелестело надо мной.

Но я и так знал, к чему приговариваюсь. Когда холодные пальцы — или кольца червя — сжали мое сердце, я понял. Я не умру. Я не умру, я стану частицей, мельчайшей клеточкой, волоском пищеварительного тракта этой ненасытной твари. Я буду жить вечно, и вечно сосать, грызть, переваривать и испражняться, я буду вечно мучиться голодом и жаждой, не знающими утоления. Я буду…

Я не мог даже вспомнить собственного имени.

Вокруг резко потемнело.

Кольца сжались сильнее.

Кажется, я закричал.

Имя.

У меня ведь было имя.

И слово пришло. Оно не было моим именем, но я прохрипел в нависшую надо мной белесую прорву: «Иамен».

— Что?

— Иамен.

День второй, позже

Мы ехали по каменистой равнине, протянувшейся рыжевато‑серым платом — от горизонта до горизонта. Рыжей была земля. Серой была трава. Над равниной катились вереницы малиново‑бурых закатных облаков.

— Здесь что, никогда не темнеет?

— Если очень захотите, потемнеет. А зачем вам? У вас же, Ингве, боязнь темноты.

— Посидели бы вы в том карцере…

Иамен, кажется, усмехнулся: созерцая лишь его коротко стриженый затылок, наверняка сказать я не мог.

— Ингве, вы еще не поняли? Я сижу в этом карцере всегда.

— Что‑то я вас там не заметил.

Разговаривать, обращаясь к плечам и затылку собеседника, оказалось удивительно неудобно.

— Если бы меня там не было, вас бы попросту сожрали.

— Вы что, и вправду с Эрликом перевертыши?

— Смотря что вы называете «перевертышем».

Я подумал.

— Вот Гармовой. Снаружи у него человек. Внутри волк. Он выворачивается наизнанку. И вы…

Он кивнул лошадиной гриве.

— У нас с папашей посложнее, но да… Примерно так.

День первый

— …Иамен!

Сначала ничего не изменилось. Потом червь исчез, пропал заодно с солнечным светом и садом. Оба моих глаза: и мертвый левый, и живой правый — увидели, как проступает седина в волосах стоящего надо мной человека. Темнеет радужка глаза. Зрачки его расширились…

И с криком отвращения некромант выдернул руку из моей груди.

— Меня зовут Ингве, сын Драупнира, сына Дьюрина, — сообщил я себе самому — или серому миру вокруг, или некроманту.

— Будем знакомы, — мрачно ответил Иамен, не сводя взгляда с собственной ладони.

Пальцы у него сплошь были измазаны липким и красным. Подняв голову, некромант огляделся — выражение отвращения у него при этом с лица не сходило. Оно и понятно. Стол с остатками червивой трапезы кого угодно смутил бы.

— Как‑то мне хреново, Иамен, — пожаловался я. — Холодно. И почти ничего не видно.

Он обернулся ко мне.

— Ингве, у вас в груди здоровенная дыра. Вы умираете.

— А здесь можно умереть?

— Умереть везде можно.

— И то хорошо.

Я хмыкнул. Он нахмурился.

— Вы нашли что‑то смешное в своем положении?

— Да нет. Просто не ожидал, что вы будете последним, кого я увижу в жизни. Без обид, но вы, Иамен — не самый очевидный выбор.

Некромант присел на скамью рядом с мечом — туда, где еще так недавно восседал его отец.

— А кого бы вам хотелось сейчас увидеть?

Я подумал. И понял, что никого. Какая жопа…

Становилось все темнее. Боль в груди меня почти уже не донимала, и только вот эта темнота… Опять, Хель, ну почему же вечно меня заносит в какой‑то мрак? Я пошевелил губами, понял, что еще могу говорить, и ответил:

— Мне хотелось бы, чтобы светило солнце.

День второй, позже

Я не мог понять, с чего меня так колбасит. Казалось бы, после тесной кутузки ехать и радоваться бескрайней равнине. Я не радовался. Равнина почему‑то казалась мне воплощением той самой прорвы, куда я чуть не угодил. Куда все проваливается и проваливается…

Иамен потянул за повод. Кляча остановилась. Он обернулся ко мне и недовольно сказал:

— Кончайте заниматься творением лишних сущностей, иначе мы никогда не доедем.

— Чем?

— На кой вы пытаетесь заполнить окружающее пространство всякой дрянью? Я же говорил — нам надо спешить. Или не терпится опять повстречаться с моим папашей?

— Проверьте катану.

Он вытащил катану из ножен на поясе. Ржавчина поднялась по серебряной стороне чуть более, чем на четверть.

Когда я снова взглянул на равнину, то обнаружил, что местность изменилась. Мы ехали по мощеной улице средневекового города. Дико воняло отбросами, гнилым мясом и кошками. По бокам почти вплотную сходились грязные стены домов. Нашу улицу пересекала другая, и по ней двигалась мрачного вида процессия. Факельщики. Солдаты. За ними повозка. На повозке торчали два столба, и к ним за руки привязаны были две тощие патлатые женщины в саванах, обритые наголо. Там же стояли священник и палач. Палач как раз натягивал на голову одной из женщин желтый бумажный колпак.

Рядом присвистнул Иамен.

— Ну все, Ингве, вы доигрались.

День первый

Умирать оказалось темно.

Я напряг зрение, пытаясь увидеть хоть что‑нибудь сквозь сгущающуюся пелену. Увидел. Все того же некроманта.

Выражение его глаз было непередаваемым, дикая смесь: сожаление, гнев, растерянность, обреченность. Гадливость?

— Не пяльтесь на меня так, Иамен. Лучше отвернитесь. Мне и без того скверно.

Он действительно отвернулся. Протянул руку, взялся за покрытые ржавчиной ножны. И подсунул рукоять под мои пальцы.

— Возьмите меч.

— Что?

— Возьмите меч, быстро. Только, аллаха ради, не вытаскивайте его из ножен.

— Какого…

— Перестаньте трепаться и возьмите меч.

Я напряг не желавшие подчиняться мышцы и сжал пальцы на рукояти. Хрустнула и осыпалась ржа, и ладонь коснулась первородного золота.

«Ну здравствуй, Тирфинг».

И клинок ответил мне уже знакомым подземным гулом.

…Нет, никто не путал страницы, как в дневнике злополучного Евгения. Кстати, я до сих пор не уверен, что записки принадлежали именно перу военначальника Священной Римской Империи. Вполне возможно, что приложил к ним руку Иамен, который в своей охоте за Тирфингом пользовался довольно своеобразными средствами. Ну да не об этом речь. Я пытаюсь записывать события в том порядке, в котором они мне запомнились. А эти первые дни на Мертвой Равнине запомнились мне именно так: кусками, осколками. Калейдоскопом. Может быть, все еще сказывались последствия карцера. Может быть, я и сам не хочу вспоминать. Так расползаются по швам обрывки дурного сна. Я даже не уверен сейчас, что и вправду все это было. Пытался ли я освободить призрачных ведьм? Если да, то и в самом ли деле освобожденные мной тетки меланхолично полезли обратно на телегу, водрузили себе на голову колпаки, и младшая подожгла хворост подобранным на дороге факелом? И как насчет маленького площадного цирка, где фокусник распиливал надвое живую собаку, и собака визжала так, что до сих пор я просыпаюсь иногда в холодном поту от этого визга? А спортивный зал без крыши, где странные толстые дети ползали по канатам, и сталкивали друг друга, и, падая вниз, подскакивали, как мячи — соревновались, кто подскочит выше? Хорошо хотя бы то, что после казуса с ведьмами я не пытался вмешаться в происходящее. У нас было очень мало времени. Совсем мало.

Лишь в одном я уверен твердо: Иамен отдал мне меч Трифинг. Отдал, потому что иначе я бы умер там и тогда, в гнилой развалившейся беседке, в лесу без времени. Рана в моей груди была не призрачной. Сейчас на ее месте красуется здоровенный уродливый шрам.

— …Зачем вы это сделали?

— Чтобы вы, Ингве, не подохли.

Я моргнул. Зрение постепенно восстанавливалось. Проступала из смертной пелены решетка, трухлявое дерево беседки, серый лес без листвы. Из моей правой ладони, из рукоятки меча бил сплошной и мощный поток силы. Я взглянул вниз. Рана на груди начала затягиваться, медленно обрастать бурой коркой. Что ж, теперь, по крайней мере, я знал, почему Отто не понадобилось лечение. Я снова взглянул на некроманта. Он стоял над катаной и сокрушенно рассматривал поблескивающее серебром лезвие.

— Я понял, не тупой. Почему?

Иамен обернулся.

— Потому что я обещал помочь вам. Я слишком редко даю подобные обещания, чтобы их нарушать.

И, помолчав, добавил:

— Все же жаль, что вы не позвали меня хотя бы чуть раньше. Гордость мешала?

Я невесело хмыкнул.

— Какая гордость? Нету уже у меня гордости. Я просто забыл ваше имя. Я и свое‑то забыл.

Некромант заломил бровь.

— Ах. Вот к чему было это «сын Драупнира сына Дьюрина». Кстати, почему Драупнира?

Я не ответил. Я угрюмо пытался справиться с наручниками. Решетка покачивалась от моих рывков, но не сдавалась. Иамен порылся в карманах серого мундира, ничего не обнаружил и поднял с пола катану.

— Уберите руку.

Серебряное лезвие взлетело, и цепь лопнула с глухим лязгом. Но я даже не посмотрел на оставшийся на руке браслет. Я изумленно пялился на клинок некроманта. Одна сторона его была привычно‑серебряной. Вторая — ржавой. Иамен проследил направление моего взгляда и криво усмехнулся.

— Как я и говорил, лучше бы вы позвали меня раньше.

Пока я смотрел, на серебряной стороне клинка медленно, медленно проступали первые рыжие точки.

— Серебро не ржавеет, — тупо выдал я прописную истину.

— Да при чем здесь серебро…

— Что происходит, Иамен?

Он отвернулся, постучал клинком о лавку — будто надеялся, что поганая ржа осыпется, как осыпалась с рукояти Тирфинга. Нет, не надеялся, конечно…

— Вы умудрились позвать меня как раз в тот момент, когда мой родитель уже распахнул на вас пасть. И даже почти заглотал. А когда эта пасть распахивается… Захлопнуть ее нельзя. Только заткнуть чем‑то другим.

— Чем?

Иамен, не отвечая, смотрел на меня. Мое едва очухавшееся от червиных объятий сердце пропустило два удара.

— Собой?! Вы запихнули ему в глотку себя? Это вас он сейчас жрет?!

— Что‑то вроде того.

— И сколько?..

— Не так быстро.

Некромант снова поднял катану. Выставил вперед на вытянутой руке, повертел, будто что‑то прикидывая.

— Пока мы никуда не тронулись… Дайте мне, Ингве, одно обещание.

— Какое?

— Когда ржавчина покроет мою катану целиком… Если покроет. Отрубите мне голову этой самой катаной.

— Что?!

— Не «что», а обещайте.

— Прямо так и отрубить? — с максимальным количеством яда в голосе процедил я.

Некромант усмехнулся.

— Лучше прямо, чем криво. Обещайте.

— Ладно. Обещаю.

— Что обещаете? — с обычной педантичностью уточнил он.

— Обещаю отсечь вам башку вашей собственной катаной, если она целиком заржавеет, — злобно выпалил я. — И поучаствовать в любых других задуманных вами извращенных ритуалах, например, сплясать голышом на Лысой Горе в полночь с четверга на пятницу…

Иамен неожиданно улыбнулся.

— Не давайте опрометчивых обещаний, Ингве — а то ведь заставлю плясать.

И тут я рассмеялся — впервые за очень долгое время.

Вот так и началось наше путешествие. Хотя путешествием это назвать не совсем правильно, потому что, в сущности, мы никуда не шли — катилась однообразная равнина под нами. Скорее, это было странствие — то, которое от слова «странный».

Когда Иамен освободил меня и от оков на ноге, я попробовал встать. К счастью, Тирфинг оказался так огромен, что я мог спокойно стоять, опираясь на его рукоятку — которая доходила мне до груди.

— Идти можете?

Я кивнул. Потом добавил:

— Вы не переживайте, Иамен. Тут недалеко. Лес был совсем рядом с озером.

Некромант утешенным не казался.

— Озеро давно засыпали. Что касается леса…

Он посмотрел в сторону зарослей — и, то ли под его взглядом, то ли еще отчего, лес пропал, как и не бывало. Пропала беседка с решеткой. Все пропало. Мы стояли посреди совершенно пустой, гладкой, как стол, равнины. Лишь неподалеку виднелись небольшие холмики кротовых нор. То есть мне хотелось думать, что это кротовые норы… Я ошарашенно огляделся.

— А где же тюрьма?

— Какая тюрьма?

Выражение лица у меня, должно быть, стало очень озадаченным, потому что некромант снизошел до пояснения.

— Нет здесь ничего. Все, что вы видели — и нет, я совсем не жажду выслушать рассказ о ваших мытарствах, так что закройте рот — все это порождения вашего, Ингве, болезного ума. Способ вас поломать. Боитесь несвободы — угодите в застенок. Боитесь болезни — в чумной госпиталь. Боитесь потери близких… впрочем, это как раз не про вас…

— Перестаньте издеваться, — мрачно сказал я. — Если вы меня спасли, это еще не дает вам права…

Он ничего не ответил и, сунув катану в ножны, посмотрел вверх. Вверху тянулись вереницы облаков цвета ржавчины. Солнца не наблюдалось.

— Что вы там высматриваете?

— Дым.

— Какой дым?

— Дым, Ингве, бывает от костра.

— Да какого костра?! Перестаньте говорить загадками.

Некромант вздохнул.

— Поскольку озеро, благодаря вам, засыпали, придется искать проводника. Проводник, предупреждая ваш вопрос, это одна из немногих тварей, способных выжить в обоих царствах. И здесь, и на земле. Потому что они, как правило, наполовину мертвые. В нашем случае проводником может быть известный вам паук Оззи. Дримкэтчер.

Сообщив все это, он развернулся и зашагал в том направлении, куда несло ветром тяжелые тучи. У земли ветер был совсем слабым, и все же я порадовался, что он дует в спину. Хоть какая‑то помощь. Взвалив на плечо меч Тирфинг и еще раз окинув мрачным взглядом площадку с кротовыми холмиками, я последовал за некромантом.

Довольно долго мы шли в полном молчании. Иамен был не расположен к беседе. Пару раз он вытаскивал катану и озабоченно проверял лезвие. Ржавых крапинок становилось все больше — у острия они уже сливались в одно большое пятно. Когда он извлек катану в третий или четвертый раз, я не выдержал.

— Сколько нам идти?

— Не знаю.

— Как не знаете?

— Так — не знаю. Может быть, день. Может быть, год.

— Год вы не продержитесь.

— Спасибо за информацию.

Я отчаянно поискал другую тему для разговора.

— Сколько времени прошло наверху, пока я тут парился?

Некромант обернулся.

— Наверху — не совсем правильный термин.

— Ну, вы поняли.

— Около месяца.

Так мало… Заметив мое вытянувшееся лицо, Иамен сказал:

— Время здесь субъективно.

— Вы исполнили свое обещание?

Он удивленно спросил:

— Какое обещание?

— Вы хотели разобраться с волками.

Некромант усмехнулся и автоматически протянул ладонь к рукояти за плечом — наверное, чтобы приласкать любимое оружие. Протянул и опустил.

— Разобрался. Правда, не со всеми. Гармовой ваш поджал хвост и смылся под защиту Касьянова. Тот своего Фенрира куда‑то запрятал…

Я посмотрел на его пальцы. Переломанные в недавней патангской заварухе руки некроманта здесь выглядели нормально. Здесь, впрочем, все выглядело…

— Как у вас с руками?

Тут Иамен резко остановился, развернулся ко мне и с нарочитым спокойствием сказал:

— Ингве. Уясните, пожалуйста, одно. Если я пришел к вам на помощь, это еще не означает, что я возлюбил вас, как брата. Не стоит со мной разговаривать, а тем более, не стоит полагать, что я вас простил.

Еще три недели назад за такую тираду некромант схлопотал бы ботинком по яйцам, но карцер и все за ним последовавшее здорово меня обломали. Я улыбнулся без капли веселья.

— Иамен, вы мне ближе любого брата. Ни один из братьев не может похваститься тем, что подержал мое сердце в руках.

Некромант поморщился.

— Как вы любите красивые слова. Считайте меня кардиохирургом.

Вот вам и все братство…

Так мы и шли в молчании, шагали между ржавым небом и пустошью цвета ржавчины. Тащились до тех пор, пока ноги у меня не начали заплетаться. Наконец я мешком рухнул в пыль. Некромант остановился. Оглянулся с тем же неприятным выражением, с которым смотрел на меня всегда. Я попробовал возмутиться.

— Да, вот такой я! Слабый. Старый. Не железный, не стальной и не серебряный. У меня ноги болят. И все болит. Я вас на пять веков старше, я вам в прадедушки гожусь…

Возмущение мое перешло в жалобное бормотание.

Иамен легко опустился на колени, снял с плеча перевязь с катаной.

— Перестаньте ныть. Не можете идти, устроим привал.

Я с облегчением вытянулся на жесткой земле и тут же уснул. Кишки Червя, по‑счастью, мне не снились. Снилась все та же равнина.

Вскоре после того, как мы снова тронулись в путь, Иамен нашел лошадей. Тепепь, когда ногам стало привольно, фантазия у меня разыгралась, и сотворила кучу всякого шлака. Ведьмы и спортзал с толстыми детьми были еще не худшим. Фокусник, пилящий живую собаку. Живая собака, пилящая фокусника… Иамен, глядя на весь этот бред, только изумленно посвистывал. Неоднократно просил меня воздержаться, но воздержаться я, увы, не мог, очень уж перло…

— М‑да, — высказался наконец некромант. — Не хотелось бы мне жить в мире, сотворенном вами.

— Вы удивитесь, — ядовито заметил я, — но в мире, сотворенном вами, мне бы тоже жить не хотелось.

— Что ж, тогда вместе порадуемся тому, что этот мир сотворил кто‑то другой.

— Кто?

Некромант оставил мой вопрос без ответа.

Ах да. Одну полезную вещь мне все же удалось создать. Точнее, даже две.

Вскоре после спортзала и арены, где медведи катали бочки с засевшими в них философами (все как один бородатыми и в хитонах), на обочине показался букинистический магазинчик. Я решил, что Иамен туда радостно ломанется, однако некромант приветствовал очередное порождение моего ума без малейшего энтузиазма.

— Книжки, Иамен, — сказал я тоном базарного зазывалы.

— Нету там никаких книжек.

Я все же спешился и толкнул стеклянную дверь.

Книжки в магазине были — полки за полками, уходящие в пыльную и затянутую паутиной бесконечность. В книжках даже имелись страницы. К сожалению, ни одного слова, кроме названий на обложках, в этих изданиях не нашлось.

Когда я направился к выходу, некромант стоял у прилавка с кассой. В руках у него обнаружилась одна из пустых книг и карандаш.

— Правильно, — с дебильной веселостью сказал я. — Ничто так не возбуждает литератора, как чистая белая страница.

— Вы уверены, что в узилище моего батюшками вас не накачали наркотиками?

— Нет, просто характер у меня живой и бойкий. И вот кстати…

Я подхватил несколько висящих за прилавком цветастых пластиковых пакетов и принялся набивать их фальшивыми книгами. Некромант наблюдал за мной с сомнением во взоре. Сомневался он, понятно, в моей адекватности.

— Зачем вам?

— А на растопку. Нежарко здесь. Будем на привалах греться у костерка.

— Костерок вы чем будете разводить, пальцем?

Хороший вопрос. Я посмотрел на вермахтовский мундирчик некроманта, так похожий на одежды незабвенного Клауса, и изо всей силы представил…

— Иамен, проверьте свой карман.

— Вас так впечатлил затеянный вами цирк, что вы решили податься в фокусники?

— Не спорьте, просто проверьте.

Некромант порылся в брюках и с выражением легкого удивления вытащил оттуда древнюю фрицевскую зажигалку. Вдохновленный успехом, я тут же попытался воплотить еще и портсигар с желанным куревом, но тут уж Иамен возмутился:

— Кончайте плодить фантомы у меня по карманам. Хотите развлекаться, развлекайтесь с собственными.

— Нету у меня карманов. Был один, да и тот ваш батяня раскурочил.

Я с сожалением взглянул на дыру в своем комбе, как раз в том месте, где Драупнир старательно и прилежно пристегал мне потайной карман.

— Из уха вытащите. Тоже излюбленное трюкачами место.

Я припомнил виденные мной по телевизору шоу престидижитаторов и попытался извлечь пачку «Кента» из‑за шиворота. Пачка возникла. Сигарет в ней только не было. От моих усилий по углам букинистического магазинчика поползли зловещие тени. Книги зашевелили страницами, и одна даже попыталась взлететь с полки…

— Пойдемте отсюда, — сказал я, пугливо оглядываясь через плечо на то, что складывалось в глубине магазинчика из отдельных страниц.

— И давно пора, — откликнулся некромант.

На третий день фантомы исчезли — наверное, я ими переболел. Опять потянулась ровная, гладкая, безжизненная пустошь. Один раз над горизонтом возник мираж солончакового озера. Возник, повисел, растаял. Хорошо еще, что не мучили меня ни голод, ни жажда — потому что закусить здесь можно было разве что пылью, и ей же запить трапезу.

А вечером третьего дня, на привале, у синевато горящего костерка и состоялся самый длинный наш разговор.

Иамену становилось все хуже. Пару раз он свешивался с лошади, и его тошнило какой‑то гадостью — черви, скользкие хвосты мокриц. Я удерживал некроманта за пояс, чтобы не грохнулся вниз. После приступа он, не слова не говоря, отирал губы, выпрямлялся в седле, и мы снова продолжали путь. Когда лошади уже с трудом перебирали разбитыми копытами, на горизонте засинели горы. Некромант обрадовался.

— Кажется, мы успеем.

Однако, мы не успевали. Ржавчина почти сожрала серебро, лошади падали с ног, а синяя горная цепь все отодвигалась и отодвигалась, словно издеваясь над нами. Пришлось устраиваться на привал. Некроманта трясло. Я старался развести огонь побольше, но фальшивые книги горели неохотно, будто в воздухе не хватало кислорода. Или будто само время тянулось здесь медленнее обычного.

— …Что, герой, оглядываетесь?

— …В особо запущенных случаях внутренняя аудитория еще и путается с внешней…

— …На самом деле, мне очень страшно.

Кажется, это были первые искренние слова, которые я от него услышал. Иначе, подбросив в костер сочинения лорда Байрона, я бы не решился сказать:

— В первый день, когда мы только вышли… Вы сказали, что не возлюбили меня, как брата.

Он оторвался от своих записок и взглянул на меня.

— И что?

— Вы поэтому так много возитесь с детьми? Вас мучит вина оттого, что ваша мать… Что она убила ваших братьев… сестер?

Иамен усмехнулся.

— С каких это пор, Ингве, вы заделались психоаналитиком?

Я угрюмо огрызнулся:

— Вам, значит, можно, а мне нельзя?

— Из вас психоаналитик, как из меня Папа Римский

— По‑моему, как раз из вас бы получился неплохой Папа Римский

— Нет. Плохой. Я не люблю тратить время понапрасну. А времени у меня как раз осталось мало.

Он захлопнул книжку и отложил в сторону. Если бы на нем были очки, снял бы и засунул в нагрудный карман — но очков не было. Поэтому, наклоняясь к своим запискам, он слегка щурился. Сейчас некромант смотрел на меня прямо. В светлых глазах пробегали синеватые отблески пламени.

— Я вижу, вам хочется поговорить. Пора нам, действительно, объяснится, больше шанса может и не представиться. Задавайте свои вопросы. Я постараюсь ответить с максимальной честностью.

С максимальной. Не абсолютной. Ага.

— Что произойдет, если я срублю Ясень? Что мир погибнет, я уже слышал, так что не затрудняйтесь.

— Я же говорил — я не собираюсь вам врать. Произойдет ровно то, что происходит всегда. Что произошло уже тысячу или больше раз. Все повторится. История замкнется в кольцо. Снова из костей Имира зародится суша, если верить вашей мифологии. Или вода отделится от тверди. Или грянет Большой Взрыв. Все это, в сущности, явления равнозначные. Снова вырастет Ясень. Снова Один оседлает Слейпнира и поедет к источнику Урд. Снова Локи привяжут к скале кишками собственного сына. Снова убьют Бальдра. Снова обвалится Вавилонская Башня, падет Троя, построят Рим, разрушат Карфаген, сожгут Александрийскую библиотеку. Снова под корнями дерева заведется Червь. Снова родится герой. Возможно, его даже будут звать Ингве. Снова он возьмется за меч…

— Не продолжайте, я понял. Как насчет вас?

— А что насчет меня?

— Если все повторится… Если все уже случается не в первый раз, значит, во всех этих погибших мирах был свой Иамен, который пытался остановить… придурка с мечом, так?

— Значит, был.

— Но не остановил?

— Как видите.

Мне стало страшно. Вот тут мне стало по‑настоящему страшно.

— Почему?

Он пожал плечами и поворошил ножнами катаны угли костра.

— Судьба, Ингве. Предопределение, дхарма. Та сеть, в которой мы все запутались. Закон старого мира. Как же я его ненавижу…

Но в его голосе не было ненависти — скорее, многолетняя усталость.

— Да ведь вы же сами верите в судьбу! Когда я спросил вас, почему вы не попытались снова меня убить…

— Конечно, верю. Точнее, знаю.

Он отложил катану и снова взглянул на меня.

— Мне не верить в судьбу так же глупо, Ингве, как паровому котлу не верить в законы термодинамики. Можно строить в свободное время перпетуум мобиле, но если купил «порш», изволь заправлять его бензином, иначе далеко не уедешь.

Я уставился в комфорочного цвета пламя. От слов некроманта меня пробрало холодом — древним, привычным, безнадежным холодом.

— Но, Хель побери, разве вам не обидно? Разве не страшно осознавать, что то, что вы делаете, заранее обречено на провал? Как вы вообще можете продолжать…

Он пожал плечами.

— А что мне остается?

Я мрачно усмехнулся.

— Бросить все это и поехать во Флориду. Или в Таиланд. Ли Чин была бы рада…

Некромант не ответил — да я ответа и не ждал.

Так вот, значит, каким ему представлялся мир. Не расширяющаяся Вселенная. Не Семь Миров, нанизанные на ствол Ясеня. Не отделенная от тверди вода. Сетка, огромная паучья сетка. Можно ходить по паутинкам, которые неизменно ведут к центру, к ожидающему там пауку. Паук уже приготовился — он ведь чувствует, как трясутся под его мохнатыми лапами тонкие нити. Или можно провалиться в дыру между нитями и исчезнуть в никуда. Мысль, что за этой дырой существует целый мир, целый офигительно разноцветный трехмерный мир, некроманту была недоступна. И вот тут‑то я его пожалел. Бедный слепец, пытающийся отстроить светлый новый мир для зрячих — мир, в котором он навеки остался бы темным чудовищем. Бедный Моисей, сорок лет водивший свой народ по пустыне и застрявший на самой границе, в двух шагах от земли обетованной, куда ему так и не суждено вступить.

Я мог бы попытаться объяснить, в чем ошибка его логики. Но тогда, для начала, мне пришлось бы объяснить, почему Нили — тот самый Нили, которого я сам удавил без зазрения совести, который, что уж там говорить, был подонком, который со смешками и прибауточками рассказывал, как они с корешами порезвились во взятых крепостях альвов на Туманном Берегу — почему такой вот ублюдок Нили, не именовавший Ингри иначе как «пидором» — почему он плел кукол из растущего в одном из многих фьордов озера Хиддальмирр черного тростника и раздаривал детям. И у меня была такая кукла. И у Ингри. И у Ингвульфа. Почему? Я не мог объяснить, потому что и сам не понимал.

Вместо объяснения я подкормил огонек очередным ненаписанным сочинением и задумчиво пробормотал:

— Так вот к чему ваше дурацкое зелье. Вы уж, бедняга, не знали, что выдумать…

Иамен удивленно на меня посмотрел.

— Далось вам мое зелье, Ингве. Вы что, не уверены в собственной сексуальной ориентации? Почему оно вас так зацепило?

— Нет, смешно просто. По вашему, испытывай я — или, скажем, гипотетический герой — к вам пылкую страсть, он бы не стал рубить дерево? И для этого надо споить ему любовный отвар?

Книжный переплет выстрелил вверх столб фиолетовых искр.

— Интересно, цвет пламени зависит от авторства? — отвлеченно поинтересовался Иамен. И, взглянув на меня, добавил:

— Жаль, что вы не успели разжиться Томасом Мором. Топить костерок «Утопией» — вот это было бы символично…

— Не уклоняйтесь от темы.

Он усмехнулся.

— Ладно, если так уж у вас свербит… Это было не любовное зелье. Точнее, не совсем любовное зелье.

Я злобно пнул костер.

— Иамен, вы когда‑нибудь перестанете мне врать? Можете не отвечать, вопрос риторический. Что же это было: экстракт яичников летучей мыши‑вампира?

Неожиданно он негромко рассмеялся.

— Не совсем, но… Две части любовного зелья, одна часть того, что незадолго до вашего рождения именовали sanguis sanctus.

Я возмущенно уставился на него.

— Кровь Белого Христа? Вы спятили? Где вы вообще ее раздобыли?

— Никакая это не кровь. Алхимический состав, вызывающий в реципиенте высокую склонность к самопожертвованию. К сожалению, это соединение и компоненты любовного зелья взаимно нейтрализуют друг друга в течение часа. А теперь, если уж вы об этом заговорили, ответьте мне на один вопрос: что вы почувствовали, когда его выпили?

Да пошел он в Хель со своим научным любопытством!

— А сами‑то? Или вы не пили? Только сделали вид, что наглотались?..

— Нет, выпить мне пришлось. Иначе бы не подействовали первые две части.

— Ну и нафиг вы тогда меня спрашиваете?

Он снова поворошил в костре ржавеющей катаной.

— Видите ли, Ингве… У меня стопроцентый иммунитет к любовным зелям. Я патологически не способен испытывать любовь. Видимо, это генетическое.

Я мрачно хмыкнул.

— Прям уж и генетическое? Матушка у вас, если, конечно, вы мне опять не соврали, на любовь была более чем способна.

В зрачках некроманта блеснули фиолетовые искры.

— Она‑то была. Много ли это ей принесло радости?

А вот этого тебе никогда не узнать, подумал я. А вслух сказал:

— Знаете, почему Тенгши схватилась за нож?

— И почему же?

Ему явно не хотелось продолжать эту беседу. Но я уже завелся. Какого Фенрира? Сидит тут, читает мне лекции о судьбе и мирах, с томным видом заявляет, что высокие чувства ему недоступны… И кто из нас после этого любит красивые слова?

— Хотела защитить вас.

Он вяло пожал плечами.

— Возможно.

— Не возможно, а точно.

Пальцы некроманта, лежащие на рукояти катаны, побелели — похоже, ему очень хотелось распороть мне этой самой катаной глотку. Но, в отличие от меня. с самообладанием у Иамена все было в порядке.

— Слушайте, Ингве, — сказал он, снова уставившись на меня через костер. — Шутки в сторону. Мне кажется, вы находитесь под влиянием заблуждения.

Где‑то я это уже слышал.

— И в чем же я заблуждаюсь?

— Вы думаете, что я — человек.

— На три четверти, да.

— Ни на три. Ни на одну. Вообще никаким местом.

— Кто же вы такой?

И тут он сказал:

— Я — та часть Альрика Сладкоголосого, которая не захотела становится Черным Эрликом. К сожалению, очень небольшая часть.

И я бы ему, несомненно, поверил, если бы несколько раньше у нас не состоялся другой короткий разговор.

Мы тогда только устроились на привал. Иамен полулежал, опираясь о снятое с одной из кляч седло, и писал в своей книжке. Я разводил костер. Фашистская зажигалка упорно не желала давать искру, я все щелкал и щелкал. Наконец вспыхнул огонек. Я поднес его к страницам толстенной книжки, судя по названию на обложке — энциклопедического словаря, но плотная бумага не хотела загораться. Понаблюдав за моими мучениями, Иамен вырвал несколько листков из собственных записей, смял и протянул руку за зажигалкой.

— Дайте мне.

Вместо этого я подобрал и расправил один листок. Стихи.

— Иамен, что у вас за дурацкая привычка: то в нужник собственные творения спускать, то костер ими растапливать?

— У вас есть идеи получше?

— Ага, есть. Отдайте мне.

— Ну оставьте себе это.

Остальные он все‑таки сжег.

Я не стал рассказывать, как его обращение к неизвестному Грегу стало, пожалуй, единственным, что удержало меня на грани безумия в проклятом карцере. Вместо этого поднес листок к огню и прочел:

в чем мое утешение?

ну конечно же, в умножении

в умножении всех нелепостей

и во взятии черной крепости.

а вода под ней взбаламучена —

значит, надо стремиться к лучшему.

к счастью всех… ну хотя бы каждого

опаленного общей жаждою.

коростели гремят костяшками.

эх, родиться бы нам двойняшками

чтобы вместе шагать туманами

чтоб давиться чужими ранами

чтобы здесь, на древесной поросли

перепутались наши повести.

Поэтому, вместо того, чтобы развесить, по‑обыкновению, уши, я сказал:

— Однажды ночью маленький мальчик посмотрел на небо и увидел падающие звезды. Звезды падали, как ему показалось, на другом краю пустыни. И вот мальчик отправился в пустыню, и до сих пор идет по этой пустыне, надеясь найти то место, где упала звезда.

— Это еще что за высокопарный бред? — не замедлил высказаться некромант.

— Вы, Иамен, как я погляжу, кинематографом не увлекаетесь? «Присевший тигр, спрятавшийся дракон».

— И от кого же ваш дракон прячется? А также — перед кем приседает тигр?

Тут его опять вырвало червяками и мокрицами, и тошнило так долго, что, казалось, он уже не очнется. Когда спазмы кончились, некромант без сил растянулся на земле, лицом вниз.

— Такие вот, блин, звезды… — пробормотал он и немедленно уснул.

Я бы накрыл его чем‑нибудь, но ничего у нас не было, даже лошадиных попон. И воплотить их из душного местного воздуха мне оказалось уже не под силу.

В эту ночь мне приснилась паутина, а еще красивые разноцветные бабочки, летящие на синий огонь. Во сне я наполовину ожидал, что, пробудившись, увижу рассыпанные вокруг костра узорчатые опаленные крылышки.

Глава 6
Вербное воскресенье

Я уже привык просыпаться оттого, что Иамен трясет меня за плечо — и это в лучшем случае. В худшем без лишних затей отвешивает пинка. Поэтому самостоятельное пробуждение оказалось в новинку. Я долго смотрел на сочащийся с неба рыжий свет. Наконец позвал:

— Иамен?

Нет ответа. Меня подбросило, как на пружине.

Некромант никуда не делся. Он лежал, перевернувшись на спину, откинув руку в остывший пепел костра. На губах его блуждала улыбка. Глаза были закрыты. Странная какая‑то улыбка. Взрослые так не улыбаются. Такое выражение бывает у пятилетних мальчишек, впервые попавших на карнавал или ярмарку. Или нет, вру: такое выражение лица бывает у пятилетних мальчишек, после долгой разлуки увидевших маму.

— Иамен!

Он не проснулся. Я встал, подошел и потряс его за плечо. Ноль внимания.

— Иамен, проснитесь!

Пришлось тряхнуть его еще два или три раза, прежде чем он, наконец, открыл глаза. Поглядел на меня из сонного далека, и улыбка радости медленно угасла. Он потер лоб рукой, будто плохо еще понимал, где находится. Сел. Огляделся.

— Что вы там увидели такого радостного? Как ваш папаша вручает нам ключи от царства?

Иамен не ответил. С трудом поднялся. Споткнулся, чуть не упал. Я протянул руку, чтобы его поддержать — но некромант помощью не воспользовался и утвердился на ногах самостоятельно. Подобрал с земли седло…

Он даже не стал проверять катану — и так понятно было, что серебра там осталось всего ничего.

В это день мы наконец‑то достигли гор. Клячи наотрез отказались тащиться вверх, да и не было там дороги — одни бронзового цвета скалы и осыпи. Лошадей пришлось оставить.

С некромантом творилось что‑то непонятное. То он карабкался впереди, то замирал на месте. Глаза у него то и дело закрывались, он клевал носом, оступался, вздрагивал, снова приходил в себя. Несколько раз я заметил все ту же блуждающую улыбку. Наконец, когда он в очередной раз отключился и скатился вниз по каменной осыпи, я не выдержал:

— Да вы же едва телепаетесь! Так мы не дойдем никогда. Давайте я вас потащу.

— Идите, Ингве.

— Что, гордость заела?

Он тряхнул головой и неожиданно со всей силы всадил кулак в плоский лоб скалы. Ободрал до крови костяшки и прошипел:

— Вы что, не видите: я засыпаю.

— Ну и спите себе.

— Ингве, вы кретин? Он же меня уводит.

— Куда?

— Туда. В яму меня швырять бесполезно, я сам себе самая темная яма. Но любого можно увести Дорогой Сна. Поэтому закройте рот и идите. Если я засну, будите. Любым способом, хоть пятки мне жгите своей зажигалкой. Если не проснусь… вы знаете, что делать. Помните, вы обещали.

Обещал, да.

Когда тропинка — то, что мы сочли тропинкой — стала круче, он слегка оживился. Принялся насвистывать под нос что‑то неприятно напоминавшее военные германские марши. Последние несколько саженей до вершины нам пришлось карабкаться, упираясь ногами в трещины и подтягиваясь. Мы оба едва дышали, когда, наконец, перевалились через край скалы и растянулись на жесткой поверхности. Перед нами было широкое плато, с несколькими нагромождениями обломков побольше, напоминавшими древние курганы. За ним тянулась следующая цепь гор, уже не свинцовых и бронзовых, а гранитно‑красных. Из‑за этой цепи поднимался столб дыма.

На плато царило безмолвие. Ни птиц, ни ветра. Только по‑прежнему нависали над головой дождевые облака, и в них, прямой, словно по линейке нарисованный, упирался дымовой столб.

— Ну вот мы и дома, — пробормотал я.

Как оказалось, преждевременно.

Теперь, когда идти можно было по ровному, некромант снова начал клевать носом. Он спотыкался на каждом шагу, и, полюбовавшись на это дело какое‑то время, я все же ухватил его за руку и поволок за собой. Он вяло сопротивлялся. Ноги у него так заплетались, что периодически мы вдвоем спотыкались и чуть не падали. Намного легче мне было бы взвалить его на плечо — некромант и так тучностью не отличался, а за последние дни высох до почти полной прозрачности — но он не давал.

— Идите, — бормотал он, — Ингве. Идите.

Мы прошли где‑то половину расстояния до красных гор, когда силы отказали Иамену окончательно. Я как раз отпустил его руку и, приложив ладонь ко лбу, пытался точно определить, откуда валит дым. Сзади раздался глухой стук. Я обернулся. Иамен валялся на камнях лицом вниз и, похоже, спал. Я шлепнулся на колени рядом с некромантом и затряс его за плечо:

— Просыпайтесь! Просыпайтесь, эй!

Как бы ни так. Лишь после того, как я отвесил ему несколько пощечин, ресницы Иамена дрогнули. Под веками сверкнули белки закатившихся глаз. Я врезал ему еще раз, так что голова некроманта от удара стукнулась об осколок гранита. Он сфокусировал взгляд на мне. Долго собирался с мыслями. Наконец пошевелил губами и пробормотал:

— Хотели понести меня? Ну, несите.

О своем великодушии я пожалел довольно быстро. Каким бы легким ни оказался некромант (а он и вправду почти ничего не весил), но тащить его на одном плече, а на другом меч, да еще Хель знает сколько времени ни хрена не жравши, было не столь уж приятно. Меня то и дело заносило, и двигался я вихляющей походкой пьяного.

Облака на небе застыли плотной ржаво‑бурой массой. Хорошо хоть и столб дыма никуда не девался, задавая направление.

После нескольких, как мне показалось, часов этого веселого марша, когда башка Иамена то и дело стукалась мне о ребра, а меч отдавил плечо, я услышал веселое журчание ручейка. Сначала решил, что это слуховая галлюцинация — воды до этого в мертвых землях мы не встречали. Остановился. Прислушался. Звон родника по камням никуда не делся, а, напротив, сделался громче — сейчас его не заглушало мое лихорадочное дыхание. Родник звенел слева. Радостно выругавшись, я повернул к ближайшей группке скал.

В отличие от преобладавшего здесь красного, эти осколки гор были чернее черноты. Базальт. Огромные глыбы камня наваливались друг на друга, упирались лбами, как компания подгулявших алкашей. Протиснувшись в узкий проход между двух столбов, я выбрался в небольшую расселинку. Голос воды усилился, отражаясь в тесном пространстве. Я сбросил Иамена и меч на землю и поспешил к родничку, сочившемуся, казалось, прямо из черной скалы. Небольшим водопадиком он обрушивался в каменную чашу, дно которой устилали белые голыши. Упав на колени рядом с родником, я погрузил в воду руки…

— Не пейте, — раздалось сзади.

Я обернулся. Некромант силился подняться на локтях.

— Это мертвая вода.

Я посмотрел на влагу в своих ладонях. С усилием разжал пальцы. Вода вытекла тонкими струйками.

— А будет и живая? — прохрипел я.

— Будет. Чуть дальше. Вы узнаете…

Он приподнялся чуть выше и всмотрелся в мое лицо, щурясь от усилия.

— Знаете, я вас где‑то видел…

Здрасьте.

— И неоднократно. Причем с каждым разом я вам все гаже и гаже.

— Нет, раньше…

— О чем вы?..

Но некромант уже снова спал.

Чего дались мне эти последние — километры? метры? — до Источника, лучше не вспоминать. Лучше, Хель побери, и не спрашивать. Мертвый родник пробудил невероятную жажду. В горло будто насыпали два пуда соли. Сердце бухало в самой гортани. Пот заливал глаза. Когда впереди блеснула долгожданная вода, ноги у меня уже подкашивались.

Завидев маленький пруд, я с радостным воем уронил свою ношу и спотыкающимися шагами кинулся к берегу. На четвереньках подполз к воде. И — отшатнулся. Из темного зеркала на меня смотрела страшная бородатая харя. Лицо человека, глядящего из пруда, было изуродовано шрамом. Левого глаза недоставало. Половина головы седая, по щекам топорщится жесткая борода, кожа высохла до черноты, на лбу запеклись ссадины… До меня не сразу дошло, что в воде отражаюсь я сам.

Когда я наконец сообразил, чье лицо меня так напугало, я хрипло расхохотался. А потом упал у пруда ничком и пил долго и жадно, пил, пока из меня не полилось обратно. Живая вода была чуть солоноватой, солоновато‑горькой, как в северных морях. Закашлявшись, я отер губы и снова вгляделся. Дно Источника испятнали разноцветные камни, и там, между камнями…. я взвыл и на карачках пополз назад.

— Не тревожьтесь, он здесь в полной сохранности, — прошелестело за моей спиной. Я крутанулся на месте, ожидая увидеть проснувшегося Иамена. Но голос принадлежал не некроманту.

Как я сразу их не заметил? Должно быть, слишком спешил напиться. В воде полоскал корни трухлявый древесный ствол. Возможно, когда‑то дерево было ясенем. У подножия ясеня сидело три женщины. Нет, поправился я, одна взрослая женщина и две девочки. У старшей спутанные вороные пряди свисали на черные глаза. В волосах поблескивала седина, а на коленях лежала наполовину связанная рубашка из шерсти непонятного цвета. Девочки, устроившиеся по обе стороны от рукодельницы, были совсем маленькие, лет по пять‑шесть, и, кажется, близняшки. На обеих были одинаковые темно‑синие платьица с белыми кружевными воротничками. На земле перед девочками лежали грудки овечьей шерсти: черная перед левой, белая перед правой. Обе ловко сучили нитки тонкими пальчиками. Их — наставница, мать? — перенимала нити, и, сплетая в одно черно‑белое волокно, вывязывала петли рубашки. В рубашке не хватало обоих рукавов, и недовязан был низ. Судя по размеру, предназначалась она ребенку. Мальчику лет восьми.

Я ошарашенно замотал головой. Оглянулся на Иамена. Некромант спал, как ни в чем не бывало. На лице его застыла все та же блаженная улыбка.

Правая девочка встала и, отложив пряжу, подошла к спящему некроманту. Вторая последовала за ней. Только сейчас я сообразил, кого эти пигалицы мне напоминают. Серые глаза. Темные волосы. Мелкие, тонкие черты лица. Они могли быть его дочерями, или?..

— Это наш братик? — одна из девочек обернулась к сидящей под ясенем. — Он такой большой…

Я сжал кулаки. Для галлюцинации и женщина, и странные дети, и дерево — все это было слишком реально. Или я схожу с ума?

Вязальщица подняла голову. Волосы рассыпались, открывая изможденное лицо. Кожу ее, по‑южному матово‑смуглую, но сейчас очень бледную, исчертили морщины. Глаза смотрели тускло. Она заговорщицки улыбнулась мне, кивнула на свое рукоделье и сказала:

— Видите, я специально не довязываю рукава. И знаете что?

Она подозрительно заозиралась, будто в этих пустынных горах кто‑то мог нас подслушивать, и закончила свистящим шепотом:

— Я довяжу, а потом распущу. Довяжу и распущу, и никогда до конца не довязываю. Так он нескоро придет сюда.

Я обмакнул руку в пруд и провел мокрой ладонью по лбу. Видение никуда не делось.

Женщина неожиданно посерьезнела. Озабоченно взглянув на некроманта, она сказала:

— Вам надо его разбудить.

Я встал, обогнул таращащихся на Иамена близняшек и, нагнувшись, потряс некроманта за плечо. Ничего. Тряхнул сильнее.

— Он не проснется. Он сейчас далеко…

Я обернулся. Вязальщица поднесла свою работу ко рту и перекусила нитку, обтягивающую воротник рубашки. Вытянула растрепавшееся черно‑белое волоконце, протянула мне.

— Возьмите.

Я недоуменно сжал кончик нити в руке.

— Я пока за ним присмотрю, — сказала черноволосая, вставая. — Передайте ему, что мама…

Дослушать я не успел — потому что, резко выкинув вперед костлявые руки, она с неожиданной силой толкнула меня в грудь. Пальцы ее были холоднее льда. Я пошатнулся и, все еще сжимая черно‑белую нитку в пальцах, плюхнулся в пруд.

Пушистые шарики вербы смотрели на меня из‑за всех заборов. Гомонили воробьи, барахтаясь в солнечной грязи. Дети пускали в ручьях кораблики. Мимо меня прошла девушка в зимнем пальто и заляпанных туфлях. Из‑под косынки ее выбивались темные кудрявые волосы. В руке девушка держала ветку мимозы, тоже пушистую, цыплячье‑желтую. Сдувая со лба непокорные пряди и помахивая своей мимозой, симпатичная прохожая улыбалась. Когда ее взгляд упал на меня, улыбку словно ластиком стерло. Отвернувшись, она поспешила на другую сторону улицы, хотя там и протянулась зловещего вида лужа. Мальчишка, притаившийся у забора, стеганул по воде прутом, и девушку окатило брызгами. Я не стал слушать их перепалку и поспешил туда, откуда доносилась музыка и людская многоголосица.

Я шел мимо выбеленных и выкрашенных зеленой краской оград. Мимо двухэтажных и одноэтажных домиков с голубыми ставнями, резными наличниками, жестяными флюгерами на крышах. Миновал и несколько кирпичных зданий за казенно‑серыми заборами: то ли казармы пожарной части, то ли тюрьма, то ли гимназия. Кое‑где еще лежал снег. Кое‑где подтаяло. На кустах сирени набухли почки, березы готовились обрядиться в свежие сережки. На колокольне маленькой церкви расселись галки. Лошадь, потряхивая желтой, словно пакля, гривой, протащила мимо телегу. Пахло весной. Весна в предместье, незамысловатая музычка городских окраин. Лужи косо отражали белые редкие облака и летящее сквозь них солнце. В палисадниках среди черных комьев земли пробивалось что‑то трепетно‑нежно‑зеленое. Я задрал голову и, стоя на перекрестке, долго смотрел на пробегающие облака, долго стоял, закрыв глаза, позволяя ветру тешиться с моей нечесаной шевелюрой, долго, пока от солнца под веками — веком — не сделалось сине.

На площади гомонила ярмарка. Торговали ярко‑карамельными петушками на палочках. В балагане что‑то долдонил петрушка, дети смеялись высокими голосами. Под шарманочную скрипучую мелодию крутилась маленькая карусель. Я остановился перед торговкой сладостями и так долго и жадно смотрел на красного сахарного петушка, что бедная женщина уже не знала, как от меня избавиться.

— Охти болезный. Ну пойди, к церкви пойди, там подадут копеечку. Хлебушка себе купишь.

Я мрачно сглотнул слюну и ретировался. Хотелось жрать. Хотелось завалиться на солнечное крыльцо и долго лежать, не двигаясь, прислушиваясь к голосам ярмарки. Однако невидимая нитка в моих руках подергивалась — будто вязальщица на том конце напоминала, что мне следует торопиться.

За площадью сделалось потише. Пошли сонные переулочки, больше луж, пооблезлей краска на стенах. Из окошек на меня пялились мутноглазые бабки — тоже вылезли порадоваться первому теплу. Где‑то редко и беззлобно гавкала собака.

На воротах, перед которыми я остановился, имелась латунная табличка. Табличка гласина: «Дом коллежского ассесора Нечаева И. М.» Из‑за забора тянулись к белесому небу голые ветки яблонь. Я прошел чуть дальше и толкнул калитку. Она подалась со скрипом, и я заглянул в сад.

Тот же снег, комья земли, сухой малинник. На покосившемся крыльце дома большая черная собака чесала задней лапой за ухом. Увидев меня, собака решительно развернулась и побрела с крыльца туда, откуда доносился равномерный скрип. Я вошел, прикрыл за собой калитку — и только тут заметил привязанные к ветке яблони качели. Простая веревка с доской. На доске, не доставая до земли ногами, сидел мальчишка лет восьми. Бледное лицо. Темные волосы. На носу — бледная россыпь веснушек. Серые глаза. Под глазами — синеватые круги, как от бессонницы или болезни. Он медленно раскачивался, и каждый раз, когда доска уходила вверх, ветка яблони отвечала брюзгливым скрипом. Ничем не примечательный пацан, в завернутых до колен матерчатых штанах и рубашке с расстегнутым воротом. И все же при взгляде на него меня пробрало холодком. Игрушечная сабля, та, что все нормальные человеческие мальчишки таскают за поясом, висела у пацана за спиной. Из‑за левого плеча знакомо торчала рукоятка.

Мальчик заметил меня и перестал раскачиваться. Открыл рот — но тут неподалеку стукнула ставня. Я, как дурак, заговорщицки приложил палец к губам и нырнул в кусты сирени. Из окна прокричали: «Илюша, а ну ступай в дом! Простудишься!»

Илюша. Илья. Элиягу. А что, ему подходит.

Мальчишка крикнул, не оборачиваясь: «Я сейчас!» и спрыгнул с качелей. Глаз он с меня не спускал, и снова мне стало не по себе: очень пристальный для ребенка взгляд. Очень внимательный. Вот протянет руку к торчащей за плечом рукояти, и окажется не дерево вовсе, а серебро.

Сабельку свою он пока, впрочем, не трогал, а подошел к кустам и молча на меня уставился. И я сообразил, что совершенно не знаю, что ему сказать. Во‑первых, я вообще не умею с детьми разговаривать. Во‑вторых, не брякнешь же: «Мальчик, ты вырастешь колдуном и убийцей, а потом попадешь в Царство Мертвых — откуда, между прочим, будешь меня, разбойника одноглазого, спасать, — и поэтому идем сейчас со мной»? Взгляд мальчишки становился все более недружелюбным. Собравшись с духом, я неуверенно улыбнулся и выдал:

— Ну, привет, Илия‑пророк.

— Я не пророк, — спокойно ответил мальчик.

— Вырастешь — будешь пророком, — щедро посулил я. — А еще поэтом и чародеем.

Убийцу я все же решил не поминать.

— Я не вырасту, — так же спокойно ответил пацан.

Я обалдело мотнул башкой. С восьмилетним Иаменом общаться, оказывается, ничуть не приятней, чем со взрослой версией.

— Почему это не вырастешь?

— Я болен, — сказал мальчик. — Вы зачем пришли?

— Я зачем пришел…. Я пришел за тобой.

— Вы от мамы?

Я вздрогнул — и только потом сообразил, как выгляжу. Страшный бородатый чувак в рванине. Ну да. Самый тот посланец из дурдома.

— Ага, от мамы.

— Она опять убежала?

— Опять.

Что за Фенрир — иду на поводу у этого шкета. С другой стороны, может, оно и к лучшему? Будто в подтверждение моих мыслей, пацан протянул мне маленькую ладошку.

— А?

— Пошли.

Я взял его за руку. Рука была тощей и очень холодной.

— Куртку хоть надень.

— Спасибо, мне не холодно.

— А что твои?

Я кивнул на дом. Он передернул плечами.

— Ничего. Мы ведь скоро вернемся?

Хороший вопрос. Мальчик поднял голову и посмотрел на меня. В глазах его отражалась небесная голубизна, по щекам бегали солнечные пятна и тени от веток. И мне на секунду показалось…

— Я уже видел тебя, — сказал я.

И мысленно добавил: ночью, в Будапеште, на крыше. Он нахмурился, может быть, вспоминая, а потом сказал тоном приказа:

— Отведите меня к маме.

Куда‑то подевалось все карамельное веселье городка. Небо подернуло тучами. Померкли лужи, ветки осин торчали редко и голо. Похолодало так резко, что даже маленький упрямец рядом со мной не мог больше крепиться. Пальцы его в моей руке задрожали, зубы клацали. А у меня, как назло, опять ничего теплого с собой не имелось.

— Я же говорил — надень куртку. Или пальто, что у тебя там…

— Мне. Не. Холодно.

— Ага. Вижу.

Я понятия не имел, сколько на еще предстоит идти. Невидимая нить в моей руке тянула упрямо и мерно, но очень медленно.

Из переулка вывалился какой‑то мужик: то ли мастеровой, то ли подгулявший на ярмарке купчик. На нем был длинный пиджак с потертыми лацканами. Недолго думая, я велел мальчишке: «Стой здесь» и подошел к пьяному. Тот мутно уставился на меня.

— Ты чего, а?

— Пиджак снимай, — тихо, но убедительно сказал я.

— Нет, ты чего? Ты чего сейчас такое…

Я без размаха съездил ему в челюсть. Подхватил осевшего, содрал с него пиджак и усадил свою отключившуюся жертву у забора. Ничего, ему прохладиться полезно.

Мальчишка, к моему удивлению, не убежал и на помощь звать не стал. Я протянул ему пиджак.

— Я не хочу. Он грязный.

— Он грязный. А ты, если замерзнешь, будешь дохлый.

— Наденьте вы, вы тоже без пальто.

— Я переживу.

Он посмотрел на меня снизу вверх еще несколько долгих секунд и все‑таки натянул пиджак — и стал смахивать то ли на Оливера Твиста, то ли на Гавроша. Горбатенького такого Гавроша с сабельной рукояткой под пиджаком. Я снова взял его за руку и потянул вперед. После минутного молчания пацан негромко спросил:

— Вы с мамой любовники?

Ну все, приехали.

— Еще чего.

— Нет?

— Нет.

Он еще помолчал. Потом заговорил:

— Когда я был маленький…

А сейчас ты, значит, большой.

— Года три назад. Мама меня украла. У нее был любовник. Священник. Они меня заперли в комнате и читали молитвы. Говорили, что хотят изгнать из меня злого духа. Мама просила мне хотя бы молока дать, но священник не разрешал, говорил, что этим она питает дьявола. Что у меня должны кончится силы, и тогда дьявол изойдет.

— Вот скоты, — пробормотал я.

Он замолчал.

— И кто же тебя вызволил? Дед с бабкой нашли?

Мальчик мотнул головой.

— Нет.

— А кто же?

— Никто.

— В смысле?

Пацан остановился. Я поглядел на него. И вдруг понял: он не жалуется. И не выговаривает свой тайный страх. Нет. Он меня предупреждает.

Я усмехнулся.

— Ну, что там произошло? Дом загорелся? Мебель начала цитировать Евангелие? Священника посреди молебствования хватила кондрашка?

Он опять промолчал — но я догадывался, что если и промахнулся, то не намного. Что‑то там случилось у них нехорошее. И вдруг пацан сказал:

— У меня приступ начался. Очень сильный.

— Приступ чего?

Мальчишка не ответил. Упрямо сжав губы, потянул меня за руку. И мы снова зашагали.

Дома пошли все реже, чаще попадались пустыри, заросшие кустарником и сухой прошлогодней травой. Потянулись березовые и еловые рощицы. Деревья кое‑где подступали вплотную к улице, которая становилась уже и не улицей, а дорогой. С темнеющего неба посыпалась мелкая крупа. Под ногами захлюпала проселочная грязь. Невидимая нить потянула сильнее, как будто ей передалось мое беспокойство.

Я и сам не понимал, куда мы идем, пока впереди, за редкой цепочкой елей, не зачернела невысокая железная ограда, и не вылез в небо купол церквушки с крестом. Тут уже затормозил я. Мальчик нахмурился.

— Это кладбище.

— Похоже на то.

— Это…

И вдруг он вырвал у меня руку и побежал вперед, в распахнутые ворота. Я несколько секунд хлопал глазами, и только потом кинулся за ним. И, конечно, опоздал.

У открытой могилы было совсем немного народу. Священник. Молодой человек в очках, с бородкой клинышком, в хорошем пальто и с кожаным саквояжиком — видимо, врач. Два каких‑то полицейских чина. И двое с лопатами. И все. Груду свежераскопанной земли у края ямы уже успело присыпать снежной крупой.

Он остановился, не доходя до могилы, за высоким крестом. В этой части кладбища каменных надгробий почти не было, одни деревянные перекрестия, да и те покосившиеся, неухоженные. Над церковью глухо каркало — вороны готовились к ночевке. За колокольню валилось выглянувшее напоследок из туч багровое — словно брюшко насосавшегося крови клопа — солнце.

Длинные тени от крестов. Закат.

Я не добежал всего пару саженей — и не успел его подхватить. Затылок мальчика глухо стукнулся о землю. Тело скрутила судорога. Я все же подбежал и тупо смотрел теперь, как он бьется, закатив под веки глаза, как выворачивает под нелепыми углами руки и ноги, изо рта ползет то ли слюна, то ли пена… Я не сразу сообразил, что мне что‑то кричат, и очухался, только когда человек с бородкой — врач? — отпихнув меня, упал на колени в грязь рядом с мальчишкой. Подняв на меня перекошенное от ярости лицо, он проорал:

— Вы что, с ума сошли — его сюда притаскивать? У мальчика же эпилепсия! Найдите мне быстро палку…

Я лихорадочно заоглядывался в поисках палки — и тут от могилы заверещало. Тряхнув окончательно обалдевшей башкой, я уставился туда, откуда впереди собственного визга неслись священник, обгоняемый полицейскими чинами и преследуемый могильщиками. А из разрытой ямы вставала…

И я бы почти наверняка последовал за спасавшимися, если бы солнечный клоп не коснулся наконец раздувшимся брюхом церковного креста, и верхняя планка не пропорола бы брюхо, и не затопила бы все вокруг закатная кровь цвета ржавчины…

— Fuck! Fuck! Fuck!

Я не был поклонником скудной англосаксонской обсценной лексики, однако иными словами свои чувства выразить не мог.

У меня снова немилосердно болел затылок. Я лежал на спине, наполовину погрузившись в пруд. Затылок упирался в чрезвычайно твердый, выступающий из воды камень. В глаза мне пялился остоебеневший ржавый небоскат.

— Мама, что это было? — жалобно спросил я у ненавистного неба.

— Это, — слабо прозвучало откуда‑то сбоку, — был мой последний припадок эпилепсии. Или моя первая пляска некроманта, смотря в какой системе координат отсчитывать.

— Опять вы мне врете, Илья… Михайлович, — предположил я и воздвигся из Источника.

Соленая минеральная водичка полилась с меня ручьями.

— Какой я вам Илья Михайлович?

Некромант лежал значительно ближе к пруду, чем я его оставил: то ли хотел помочь мне выбраться, то ли просто полз к воде. Полз, да не дополз.

Я пожал плечами:

— Ну не Михайлович. Максимович. Все равно врете.

Он усмехнулся.

— Ладно. Вы меня раскусили. Вру. Первых я не помню, мал был.

Надо бы его напоить, подумал я. Вид у некроманта лучше не стал: все та же мертвецкая с синевой бледность, запавшие в темноту глазниц нездоровые глаза. Он еще и губы себе раскусал до крови. Надо бы ему помочь, только вот дотрагиваться до некроманта мне не хотелось. Совсем. Заметив мои колебания. Иамен снова хмыкнул.

— Это нормально.

— Что именно?

— Внутренняя аудитория, Ингве.

Он приподнялся на вытянутых руках, упираясь ладонями в землю.

— Внутренняя аудитория говорит вам, что следует меня пожалеть. Бедный ребенок. В то же время разум и чувства во весь голос орут, что когда маленький мальчик бьется в судорогах, с пеной изо рта, а кругом из могил лезут мертвецы — это такое непотребство, которого быть на земле не должно. Разум и чувства не подсказывают вам ничего, кроме отвращения. И они правы. Вы вправе испытывать отвращение, Ингве, это нормально.

— Вы же не виноваты.

— До чего вы упрямы, — улыбнулся некромант. — Не хотите расставаться с красивыми иллюзиями? Ладно, открою еще один секрет: в детстве я препарировал живых кошек. Мне было интересно, как у них бьется сердце. И как останавливается.

Ни слова не говоря, я подхватил его под мышки и поволок к источнику. Он рухнул у края воды и пил долго и жадно.

Я присел рядом, у корней дерева. Никаким деревом это, впрочем, не было — так, окаменевший обрубок ствола. Норн с их зловещей пряжей тоже рядом не наблюдалось. Норны…

— Я понимаю — мать. А сестер вы зачем вытащили?

Иамен обернулся.

— Они мне не сестры.

— Сестры, сестры. Я же их видел. Вы похожи.

— Мало ли кто на кого похож…

— Хорошо. Не сестры. Зачем вы их? Мало девчонки и без вас настрадались?

Некромант с усилием выпрямился. Вода его несколько оживила — может, и вправду целебная? Нарзан, Фенрир его вылакай.

— Это что, по‑вашему, выглядело как сознательный акт, к которому я долго и тщательно готовился? Я себя не контролировал.

Возможно. А, может, и нет. Трудовые будни юного некроманта — что сестры, что кошки…

— Допустим. Но вы же умеете и обратное. Почему вы их не упокоили?

Иамен посмотрел на меня без выражения.

— Поднятых мною тогда… до последнего приступа, которому вы были свидетелем… их упокоить обратно нельзя.

— А я и вправду там был?

Он слабо улыбнулся.

— Вам лучше знать. Вы же меня притащили тогда на кладбище. Я потом долго гадал: что за странный дядька? Вас никто не видел, кроме врача, да и тот сомневался… Кстати, забыл вас поблагодарить — похоже, вы меня излечили. Падучая с тех пор не возвращалась.

Вот так. Я понял, что лучше мне в эту историю не углубляться, а то последние болты в черепушке развинтятся.

Я поднялся с окаменевших корней, угрюмо оглядел основательно просоленные штаны. Когда оно засохнет — а засохнет очень скоро — то‑то будет мне радости.

— Встать можете?

— Встану. Только сначала идите сюда.

Он шарил рукой в Источнике, внимательно во что‑то вглядываясь.

— Что вы там ищете? Воды нам все равно набрать не во что.

— Не нужна нам вода… Нам нужно… Да подойдите же, я не могу за вами гоняться.

Я подошел.

— Станьте на колени рядом со мной.

— Что еще сделать? Земной поклон отвесить?

— Не огрызайтесь, пожалуйста. Я хочу вам кое‑что показать.

Я опустился рядом с ним на колени. Некромант держал что‑то на раскрытой ладони. Ах да, я и забыл совсем…

На ладони Иамена лежал глаз. Некогда бывшей темно‑серой радужка выцвела, будто ее основательно отполоскала вода Источника. В остальном глаз как глаз. Со зрительным нервом, или что у него там торчало сзади.

— Ближе.

— Зачем?..

И тут некромант ухватил меня за подбородок жесткими пальцами и придвинул к себе. Я попытался вырваться — но не тут‑то было. Иамен поднес руку к моему лицу… левую глазницу пронзила острая боль.

Пока я орал и дергался, пытаясь выцарапать то, что он запихнул мне в череп, Иамен моего подбородка не выпускал. Сказал только:

— Он должен был хорошо сохраниться. Почти физиологический раствор, без бактерий… Сделаете пластику левого века, будет как новенький. Вы можете видеть?

Я злобно уставился на него. Обоими глазами.

— Я и до этого видел неплохо. Какого Фенрира?..

— Откройте левый глаз пошире. Посмотрите на меня.

Снимете повязку, К‑72563. Посмотрите на меня.

Под тонкой пленкой человеческой плоти, почти напрочь уже сожранной, возилась белая жирная гнусь. Спеша и давясь, личинка выжирала то, что осталось. Я подавился криком — однако этим дело не кончилось. Мой левый глаз, омытый водами Источника Знания, беспощадно срывал покров за покровом. То, что пожирала личинка, лишь на поверхности было человеком. Чуть глубже я видел жесткую щетину паука, восемь длинных лап — и понял, откуда у некроманта такая ловкость с катаной. Восемью оно, конечно, сподручней… В чреве ли паука возилась личинка, личинку ли жрал паук — мерзость эта больше всего напоминала рентгеновский снимок жертвы осы‑наездника. Жизнь насекомых. К горлу подкатила тошнота. Я снова дернулся. Некромант не пускал.

Он держал меня всего на секунду дольше, чем следовало бы. И за эту секунду, кратким промельком, левый глаз мой увидел и иное. Между вцепившихся друг в друга монстров, в темной этой и гнусной яме (В яму меня швырять бесполезно, Ингве. Я сам себе самая темная яма), стоял знакомый мне пацан. Стоял спокойно, будто и не возились вокруг кошмарные чудища. Будто с него — того самого, который, и замерзая, не желал напялить на себя грязный чужой пиджак — будто с него с легкостью слезла бы паучья щетина, будто личинку он мог раздавить одним движением башмака…

Тут мой подбородок наконец‑то высвободился из тисков, и я рухнул на спину. Ободрал локти о камни в стремлении отползти подальше.

— Ну что? Убедились?

Некромант смотрел на меня внимательно и даже с некоторым сочувствием.

— Зачем… Зачем вы мне эту дрянь показали?

— Затем, Ингве, что мне не нужна ваша жалость. Мне нужно, чтобы вы исполнили данное мне обещание.

— Какое обещание?!

Он протянул руку за спину, вытянул из ножен катану и швырнул на гальку рядом со мной. Лезвие было целиком ржавым. Лишь на самом острии посверкивала одинокая серебряная точка.

Я поднялся и носком ботинка пихнул катану обратно к нему.

— Не понадобится. Мы уже почти дошли.

Некромант ничего не ответил.

Знал ли сам Иамен про запертого в нем пацана?

Знал?

Не знал?

Я пообещал себе, что, когда доберусь наконец до нормального зеркала и смогу побриться — левый глаз закрою не просто повязкой, а заслонкой. Из трехдюймовой толщины свинца.

Нам повезло — или так показалось вначале. Цепь красных гор разрезало ущелье, ровное, будто гряду распороли надвое мечом. Я обрадовался — карабкаться по склонам мне было не по силам даже теперь, когда Иамен вышагивал самостоятельно. Хотя спотыкался он не меньше и пару раз его вывернуло уже привычной дрянью, я не мог заставить себя не то что тащить некроманта — просто протянуть ему руку. Он поднимался сам. Поднимался, вытирал рот ладонью, шел дальше. В чем‑чем, а в упорстве ему отказать было нельзя.

Иамен молчал всю дорогу, не считая редких приступов кашля, от которого у него на губах показывалась кровь. И лишь когда мы вступили в холодную, цвета спекшейся крови тень ущелья, он негромко сказал:

— Ну здравствуй опять, мой Ронсенваль.

Обращался некромант явно не ко мне, и все же я мрачно вякнул:

— С каких это пор вы записались в роланды?

Он улыбнулся.

— Не в роланды. В ганелоны.

Я, традиционно, не понял, о чем он.

В конце ушелья виден был свет. Вертикальный, знакомо‑рыжий, перечеркнутый надвое синим столбом дыма. До выхода из горы оставалось совсем немного. Может быть, около километра. А там…

Что «там», я придумать не успел, потому что сзади раздался какой‑то лязг. Я крутанулся на месте. Иамен стоял, напружинившись, сжимая в руке катану. Я огляделся. Никого в ущелье, кроме нас, не было. Что за?…

— Эй, вы что задумали?

— Заткнитесь, Ингве, и идите вперед.

— Уберите меч.

Иамен бледно усмехнулся.

— Если бы я хотел ударить вас в спину, давно бы это проделал. Идите. Я за вами.

Я пожал плечами и развернулся. Фенрир его знает, что там у него творится в башке — я устал гадать. Я сделал пару шагов вперед, и тут с края обрыва у меня над головой полетел камень. А за ним еще один. И еще. Я отпрыгнул, прячась под защиту козырька скалы на другой стороне ущелья. По горам прокатилось эхо, больше всего напоминавшее боевой клич многотысячной армии. Загремели мечи о щиты. Сквозь гвалт прорезался звук трубящего рога.

— Что происходит?

— Бегите, Ингве, — крикнул мне некромант. — Они вас пропустят.

— Да кто они?

И тут я увидел. Бледно, бледно, едва заметно даже всезрячему левому глазу, сквозь тысячи лет или сотни слоев иных реальностей, они спешили на бой. Их были сотни. Если не десятки сотен. Высокие воины в странных доспехах, не принадлежавших ни одной из человеческих армий. Пешие. И всадники. С мечами и копьями. С дырами изломавших доспехи ран. С оскалами неживых лиц. С клинками, застрявшими между ребер. С выклеванными вороньем глазами. Мертвые лошади и мертвые всадники. Впереди, на высоком вороном жеребце, скакал молодой полководец. На груди его, на поблескивающей золотом цепочке, висел окованный серебром рог. Кровь запеклась на обоих висках всадника — как будто и вправду лопнули от напряжения вены, когда он в последний раз трубил в свой олифант.

— Что это за херня, Иамен? Что им нужно?

Некромант мотнул головой.

— Да бегите же вы, идиот. Они не причинят вам вреда. Скажите Оззи…

Я встал из‑под скального козырька и положил ладонь на рукоять Трифинга.

— Вот сами ему и скажете.

И шагнул к Иамену, намереваясь встать рядом с ним — однако некромант лишь невесело рассмеялся.

— Ничего вы им не сделаете. Я вообще не понимаю, как вы их видите — они же просто‑напросто моя память. Или, вернее, даже не моя. Хороший я дал вам глаз…

— Не ваш глаз, не вы и дали. Чего им надо?

— Им надо меня.

Призрак, ехавший впереди, остановился шагах в десяти. Жеребец его нервно переступал с ноги на ногу. Да, совсем юный воин, с едва пробившейся острой бородкой. Пустые глазницы уставились на нас.

— Ты обещал, побратим, — пошелестело в ущелье, — ты пообещал прийти на помощь, если я трижды протрублю в свой рог. Выполни свое обещание.

Я обернулся к Иамену. Некромант выглядел удивленным.

— Что?

— Не понимаю, что он несет.

— Ой ли?

Мои слова заглушил пронзительный сигнал рога. В ущелье прокатилось эхо.

Иамен от неожиданности выронил катану, зажал уши и, согнувшись, прошипел:

— Не были они никакими побратимами. Были родными братьями. Ингве, это опять ваш бред полез?

Я недоуменно нахмурился — и тут меня осенило. Драупнир. «Сказание об Ингви Лорде и Мече‑Демоне». Ингви. Агни. Братец Агни…

Пустые глазницы смотрели не на некроманта. Смотрели они на меня.

— Fuck!

— Это я уже слышал.

Несмотря на всю серьезность ситуации, некромант, похоже, нашел наконец‑то повод повеселиться.

— Ну давайте, поспешите ему на помощь, вы же, кажется, обещали.

— А вы что ему обещали?

— А это вам знать не обязательно. Однако, похоже, мы основательно вляпались. Придется исполнить его просьбу.

— Вы спятили? У нас нет времени. Да что они могут нам сделать, это же просто призраки…

Тут снова заревел рог. Стены ущелья подернулись нехорошей серой дымкой. Мертвые лица всадников проступили четче… Молодой военначальник поднес рог к губам в третий раз, когда Иамен оттолкнул меня и заорал:

— Не надо, вы нас убедили. Мы вам поможем.

Юноша с рогом обернулся к своим и что‑то прокричал. Двое призраков подвели к нам коней.

— Поспешим же на битву, брат, — обратился ко мне предводитель.

— Да какой я тебе брат…

Некромант пихнул меня в ребра рукоятью катаны, и я заткнулся.

— Не надо коней. Мы обойдем их с тыла.

Юноша некоторое время размышлял, а потом коротко кивнул. Копыта снова загремели по ущелью.

— Ловко вы их обманули, — сказал я, когда всадники скрылись в серой мгле.

Иамен смотрел на меня. Наконец разлепил губы и сказал:

— Я, Ингве, своих обещаний не нарушаю. А вы можете идти.

Развернулся, закинул катану в ножны и пошел к отвесной стене ущелья. Подпрыгнул. Вцепился руками в нависающий камень. Подтянулся. И начал карабкаться наверх.

Я пробормотал: «Кретин ты, князь, и гонор у тебя кретинский». И полез за некромантом.

Пока мы карабкались, я коротко пересказал Иамену байку своего соседа по камере. Некромант никак не откомментировал — впрочем, ему не хватало на это дыхания. Он еще и мне помогал, потому что ползти вверх по отвесной скале, волоча за собой тяжеленный Тирфинг, оказалось развлечением не из легких. Когда мы все‑таки перевалились за край, я вознес хвалу Имиру. Хвала, впрочем, была преждевременной.

Ближе к горловине ущелья, по обе стороны пропасти, суетился большой отряд. Воины в кольчужных рубахах деловито катали камни и швыряли их вниз, откуда уже доносились вопли и шум схватки. Выцеливали кого‑то лучники.

— Что будем делать? — пропыхтел я. — Заходить в тыл? Они нас в капусту нашинкуют.

— Не нас. Вас.

— Что?

— Отвлеките их внимание.

— Слушайте, — нахмурившись, я развернулся к Иамену. — Я, может, и приложил руку к этому балагану, но и у вас совесть должна быть нечиста — даром вы, что ли, поминали Ганелона‑предателя? Не буду я один отдуваться.

— Вас никто и не просит, — терпеливо ответил некромант. — Мне просто надо собраться с силами. И еще надо, чтобы они не смотрели сюда.

Он взял меня за плечо и ткнул пальцем в чернокожего верзилу в красном плаще — должно быть, командира засадного отряда. Тот орал что‑то во всю глотку, отдавая распоряжения лучникам.

— Вызовите его на поединок.

— И с какой радости он согласится?

— Потому что так принято.

— Кем принято?..

Но Иамен уже вытолкнул меня из‑за камня.

Я шагал по краю ущелья и думал, что вот, сбылись мои детские мечты. Вот я и угодил в седую героическую древность. Что‑то мало мне это доставило радости… Внизу погибал отряд юного полководца. Вверху, увидев меня, закричали.

Я поднял голову и проорал:

— Эй, кто тут главный? Я, Ингве сын Драупнира, князь Свартальфхейма, вызываю тебя на бой!

Сколько раз я повторял эту фразу на берегах подземного озера! Сколько раз отвечало мне одно эхо, и в руке моей был не меч — так, заготовка. Я потянулся к рукояти Тирфинга и услышал:

— Я, король Марсилий, владыка свободного города Сарагосса, принимаю твой вызов.

Какая еще, к Фенриру, Сарагосса?

Он был высок, намного выше меня — и тощ, как скелет. Впрочем, он и был скелетом, лишь кое‑где обтянутым темной кожей. За плечами воина пыльной тряпкой висел красный плащ. Кольчужная рубаха болталась на костяных ребрах, торчала спутанная черная борода. В руке ответившего мне тускло блестел иззубренный ятаган. Его солдаты расступились, давая дорогу военачальнику и оставляя нам место для поединка. Я сжал в ладони рукоять меча — и тут над ущельем пронесся низкий вой. Я обернулся.

Некромант стоял на плоском клочке земли между двух скал и выл, выл, задрав голову. Руки его поднялись. Сошлись. Опустились. Иамен заплясал.

Над горами повеяло ледяным ветром. В ржаво‑сером небе остро сверкнули звезды. Будто и не было всех этих страшных месяцев, будто в спину нам глядели тибетские ледники, будто Тень только что склонялась надо мной, распростертым в снегу и беззащитным… Иамен плясал. С неба скалилась черная зубастая луна, и шептала, и пела, и корчилась в такт движениям некроманта. Моя ладонь соскользнула с рукоятки Тирфинга, и рухнула ночь.

Очнулся я на дне ущелья. Надо мной нависали отвесные стены без малейшей трещинки — при одном взгляде на них становилось понятно, что вскарабкаться здесь наверх не было ни малейшего шанса. Я услышал скребущий звук и завертел шеей.

Некромант сидел на каменной плите в нескольких шагах от меня и чертил катаной какие‑то знаки на обломке песчаника. Или просто рисовал. Выглядел он так, будто спешить нам совершенно некуда.

Я сел, привычно потер затылок — скоро у меня там уже трудовая мозоль образуется — и сумрачно спросил:

— Что это было?

Некромант поднял голову.

— Это, Ингве, был Стаж. Стражи. Пограничники.

— И что вы с ними не поделили? Откуда вообще вы знакомы со средневековыми вояками? Или соврали насчет возраста?..

Интересно, как он может быть старше — я же сам видел его ребенком?

Иамен пожал плечами.

— Они тут поставлены не для того, чтобы стеречь меня. Или вас. Хотя, признаюсь, в кои‑то веки ваша разыгравшаяся фантазия принесла пользу. Я даже не думал, что так впечатлю вас упоминанием Ронсенваля. Притащить сюда Марсилия… Нет, хорошо, что они попросили только о помощи.

Я огляделся в поисках Тирфинга. Меч лежал рядом со мной.

— Если они стерегут не меня и не вас, чего им было надо?

Некромант поднял катану и ткнул ею в сторону выхода из ущелья.

— Там уже ничейная земля. Стражи стерегут выход из Мертвого Царства.

— Чтобы покойники не разбежались? — угрюмо поинтересовался я.

— Нет. Чтобы не сбежал их хозяин.

Помолчав, он добавил:

— Эрлик, еще будучи Альриком, когда‑то здорово насолил тому, кто впоследствии стал Стражем. Вот теперь мой родитель и расплачивается за предательство.

Ах да. Я вспомнил. Кажется, именно тогда нынешний Владыка Мертвых впервые сменил имя, и из Альрика Сладкоголосого превратился в Альрика Братоубийцу.

— А мы здесь причем?

Некромант неохотно ответил:

— Стражи не заметили разницы. Она сейчас между мной и моим папашей уже очень невелика. Он близко. Что плавно подводит нас к сути беседы…

Он швырнул катану мне под ноги.

— Пора вам исполнить обещание. Надеюсь, со мной вы поступите честнее, чем с беднягой Агни.

Я посмотрел на клинок. Ни одной крапинки серебра на нем не осталось. Ни единой точки.

Не глядя на некроманта, я пробормотал:

— Не думал, что вы так легко сдадитесь.

— По‑вашему, это было легко?

Я вскинул голову.

— Вы сами сказали — мы уже у выхода. Продержитесь еще немного…

И заглох.

Я же видел, как он дрался за каждый шаг. Я видел…

Некромант с неприятной усмешкой смотрел на меня.

— Ингве, вас погубит сентиментальность. Утешьтесь той мыслью, что я бы на вашем месте не колебался.

— Не сомневаюсь.

— Возьмите катану. Вы обещали.

Я поднял ржавый меч. Держать его в руке оказалось неприятно. Гнилое, чуждое. Не мое. Представляю, как отвратно было некроманту.

Я пересек разделяющие нас несколько шагов и остановился перед ним.

— Обычно, — мягко сказал Иамен, — это делают из‑за спины. Впрочем, я не настаиваю.

— Встаньте на колени.

Некромант с усилием сполз с камня. Встал, упираясь о землю руками, ссутулив узкие плечи. Шея выглянула из воротника… Хель, если бы он хотя бы держался прямо. Тенгши стояла не так. Но у некроманта уже не осталось ни сил, ни желания что‑то кому‑то доказывать… а, может, и никогда не было. Это же все поза, усмехнулся я. Внутренняя аудитория. Цветы и овации. Это я бы задрал подбородок, мешая палачу. Он — подставил шею.

Я опустил катану и отступил. Иамен поднял голову. Посмотрел на меня. Даже отвращения не было в его взгляде, даже ненависти, только усталость и огромное сожаление.

— Какой же вы, Ингве, все‑таки бесхребетный червяк.

— Да уж, до вашего хитинового панциря мне далеко, — огрызнулся я, чисто по инерции.

Бросил катану и отошел к лежащему среди камней Тирфингу. Сел, подтянул к подбородку колени.

Иамен перекатился на спину и лег, опираясь затылком об исчерканный им кусок песчаника.

— Надеюсь, — сказал он после минутного молчания, — у вас хотя бы хватит мозгов не тащить меня из ущелья, когда я потеряю сознание. Потому что Страж нас пропустил, и дальнейшее не в его власти, а притащите вы в мир совершенно другое…

— Можете не объяснять.

— Если могу не объяснять, что же вы еще сидите? По батюшке моему соскучились?

— Ага. Горю желанием с ним пообщаться. Особенно за жестянку с ваксой.

Иамен к мои бредням не прислушивался. Он смотрел в небо.

— Будет дождь.

— Что?

— Дождь, Ингве, дождь. Странно…

Что именно странно, он не пояснил. Зато неожиданно спросил:

— Так вы любите киноцитаты?

— А?

— Опознайте.

Все это время мы общались по‑русски, но сейчас Иамен вдруг перешел на английский. И сказал, глядя в набухшее дождем и все никак не могущее разродиться небо:

— I've seen things you people wouldn't believe. Attack ships on fire off the shoulder of Orion. I watched C‑beams glitter in the darkness at Tan Hauser Gate. All those moments will be lost in time like tears in rain. Time to die.

— Рой Батти, «Бегущий по лезвию», — автоматически ответил я.

— Молодец, угадали.

Это были его последние слова.

Я сидел и ждал. В груди осталась одна пустота. Не было даже злости, которая как раз сейчас очень бы мне пригодилась. Я сидел и старательно взвинчивал себя. «Ты все у меня украл, сволочь, ты: родину, дом, Марусю»… Да нет. Ничего он у меня не крал. Я все разбазарил сам.

По‑счастью, ждать мне пришлось недолго.

Ничего особенно не изменилось. Ну, исчезла седина. Чуть посветлели уставившиеся в небо глаза. Может, все это издержки предгрозового освещения.

А обещанный некромантом дождь все не начинался.

Эрлик Черный подобрал катану и встал.

Склонив голову к плечу, внимательно посмотрел на меня. Я смотрел на него. Злость не приходила.

Владыка Мертвых убрал катану в ножны и сказал:

— К‑72563, ваш приговор аннулируется. Вы свободны.

Развернулся и пошел прочь. Пошел даже не к выходу из ущелья, что могло бы меня наконец расшевелить. Он двинулся обратно, в по праву принадлежащее ему царство.

И только тогда я разогнул колени. Подобрал Тирфинг. Сомкнул пальцы на золотой рукояти меча. Поднялся на ноги. И сказал уходящему в спину:

— Эрлик Владыка Мертвых. Я, Ингве сын Драупнира, князь Свартальфхейма, вызываю тебя на поединок.

Он остановился. Некоторое время постоял недвижно. Медленно развернулся. И с жалостью — да, Хель побери, с жалостью! — поглядел на меня.

— Вот как. Здорово мой сын вас окрутил.

— Он не ваш сын, — тихо и зло ответил я.

— Мой, К‑72563, мой. Моя плоть и кровь. Только он намного сильнее и страшнее меня. Я бы вас просто сожрал. Быстро. А он будет вас жрать долго, и вы еще будете при этом голосить от радости…

Да он меня и так уже почти что сожрал, мог бы ответить я. Радости, правда, нету.

Вместо ответа я наконец‑то вытянул Тирфинг из ножен. Честно — я наполовину ожидал, что меч рассыпется у меня в пальцах грудой трухи. Нет. Не рассыпался.

Эрлик Черный смотрел на меня прозрачными глазами.

— Подумайте еще раз, К‑72563. Кем бы вы его не считали, он мой. И поэтому, независимо от исхода придуманного вами дурацкого поединка, войну вы уже проиграли…

В ответ я хрипло расхохотался, и расхохоталась в моей руке древняя колдовская сталь. И в этот миг небо прорвалось столь долго собиравшимся ливнем.

Никакой особой чести не было в этой схватке, и уж точно никакой красоты. Мы скользили в грязи, которая потоками рушилась с отвесных склонов. Я пару раз падал. Он, удивительно, тоже. Когда я падал, он пытался меня достать. Я уворачивался, и ржавое лезвие полосовало воду. Когда падал он, все повторялось в обратном порядке. Нас обоих слепил дождь. Эрлик фехтовал лучше меня, но намного хуже Иамена. Он был слишком уверен в своих силах Он пытался играть. Я, напротив, совсем не был уверен, но на моей стороне оказалось прекрасное безразличие к собственной участи. Мой приговор аннулировали. Я был свободен жить — или умирать, неважно. Все было неважно под этой грозой, в ущелье, чьи стены тысячекратно отражали громовые раскаты. При каждой вспышке молний я восторженно орал, уклоняясь от его выпадов. Я плясал под дождем, стряхивая капли и мокрые волосы с лица. Когда наши клинки скрещивались, ржавая катана жалобно дребезжала. А Тирфинг? Убийца Тирфинг, истосковавшийся по настоящей схватке — он пел. И с каждым ударом лицо моего противника, то, что видно было под коркой рыжей грязи, корежил все более человеческий страх.

Наконец он ушел в сплошные защиты, и в одной, верхней, мне удалось его подловить. Отражая мой выпад, Эрлик слишком высоко завел руку с катаной — и, крутанувшись, я просто и бесхитростно заехал ему локтем по зубам. Он мешком свалился в лужу. Надо же, оказывается, и эта мертвецкая тварь может потерять сознание. Из разбитого носа Владыки потекла черная кровь. Тирфинг задрожал в моей руке. Трифинг звенел предвкушением — никогда не вытаскивай Меч‑Демон из ножен, если не собираешься кого‑то убить, иначе оружие обернется против тебя.

— Пасть закрой. — сказал я Тирфингу. — А то оставлю здесь навсегда.

Меч так рассвирипел, что где‑то с секунду я ожидал удара. И все же удара не последовало. Тогда я отшвырнул клинок прочь и упал на колени рядом с… рядом с тем, кто лежал в грязи. Даже мысленно я не решался назвать его Эрликом, потому что это значило бы, что я признал собственное поражение.

Я тряс его за плечи. Я хлопал его по щекам. Я орал: «Иамен, очнитесь!». Я плескал в его лицо смешанной с глиной водой — хотя все вокруг и так было мокрее мокрого. Я даже пытался воспользоваться зажигалкой, но она совершенно отсырела, и подпалить некроманту пятки мне, к сожалению, не удалось.

Иамен не приходил в себя. Одно хорошо — не приходил в себя и его черный двойник. Не знаю, что у них там внутри происходило. Вполне возможно, что схватка почище нашего короткого поединка. Может быть, ничего. Наконец, совершенно отчаявшись, я вцепился ему в плечи и заорал в перемазанное грязью и кровью лицо:

Погляди‑ка, Грег, как глаза черны,

У моей луны, у твоей луны.

Слушай, сучий сын, как поет она —

Не моя луна, не твоя луна…

Я досказал почти все стихотворение, я сорвал голос, перекрикивая плеск ливня и рев селевых потоков, когда снизу слабо прозвучало:

— Заткнитесь, Ингве. Декламатор вы отвратительный, а заклятие на меня все равно не подействует…

— К‑какое заклятие? — простучал зубами я.

Только сейчас я заметил, как резко похолодало. Меня колотило. Промокшую и прилипшую к телу одежду насквозь продувало ледяным ветром.

— Ингве, — улыбнулся спасенный мной человек, — вы или дурак, или прикидываетесь. Первые два четверостишия — это же беллетризованный призыв некроманта.

Вот тут я плюхнулся на задницу и долго‑долго молчал. Так долго, что, по всему, дождю следовало бы кончиться, а в промытом небе заиграть радугам. Однако никаких радуг не состоялось. Последние капли съела быстро высыхающая земля, и опять наползли рыжие рваные тучи.

Некромант, между тем, едва очухавшись, ухватился за свою возлюбленную катану. Нет, ржавчина никуда не делась. Но под ней, под уродливой бурой коростой, уверенно посверкивало серебро.

Почему я его спас? Почему не предоставил пауку сожрать паука, личинке закусить личинкой? Я не знаю. Не из благодарности. Какая, Хель, благодарность? Он засадил меня в эту яму, он и вытащил, невеликий подвиг. Не из жалости. Он добился‑таки своего — я его не жалел. Не из дружеских чувств, не из долга. Даже не от восхищения его проклятым мужеством, хотя, пожалуй, это ближе всего к истине. А самый простой и правдивый ответ: не из‑за чего. Из‑за того же, что заставляло Нили плести кукол из черного тростника, растущего по берегам озера Хиддальмирр, и раздаривать игрушки детям. Из‑за того, чего сам Иамен не видел в упор, не знал и не желал знать.

Оставшуюся часть дороги: последние метры по ущелью и спуск в долину — мы проделали в молчании. Один раз некромант спросил, не хочу ли я вернуть ему меч. В ответ я предложил Иамену отправиться обратно в царство его папаши. Он поинтересовался, цитирую, «чем вам так дорога эта чертова железяка». Я ответил, что это законное имущество моего клана, откованное моим дедом и принадлежащее мне по праву. Он спросил, с каких это пор Дьюрин стал моим дедом. Мне сильно захотелось прояснить это обстоятельство при помощи удара в челюсть, но нехорошо бить слабого. Впрочем, некромант оправлялся быстро. Шел, правда, пошатываясь, но вполне самостоятельно. Говорят, у членистоногих высокая способность к регенерации.

В долине, совсем недалеко от того места, где мы выбрались из ущелья, стоял типи. Или вигвам. А, в общем, большая, длинная палатка, крытая бизоньими шкурами. Из отверстия в крыше валил синий дым.

Когда мы подошли к палатке на расстояние крика, Иамен приложил руки ко рту и заорал: «Оззи, старая сволочь, это мы, Ингве и я. Не плюйся в нас паутиной» И добавил что‑то на незнакомом мне наречии, то ли дакота, то ли сиу. Плеваться в нас паутиной не стали.

Иамен откинул полог и пропустил меня вперед. В вигваме было дымно. Вдоль стен тянулись то ли нары, то ли лежанки, крытые волчьими шкурами. Еще больше шкур свисало с потолка, перемежаясь пучками сухих трав и кореньев. На одной из лежанок валялись лук, колчан со стрелами и древний, но тщательно отполированный мушкет. Волчьи шкуры настороженно косились на меня пустыми дырами глаз. В центре палатки, в сложенном из покрытых копотью камней очаге, горел небольшой костерок. У костерка сидел уже знакомый мне маленький индеец, и здесь не расставшийся с желтым цилиндром.

Увидев Иамена, он вскочил и приветствовал некроманта вежливым поднятием шляпы. На меня паучара даже не посмотрел. Они с Иаменом отошли в угол палатки и принялись вполголоса о чем‑то совещаться. Я не прислушивался. Я шлепнулся на земляной пол у костерка и закрыл глаза. С левым, впрочем, вышла незадачка: поврежденное веко никак до конца на глаз не натягивалось, и пришлось мне прикрыть лицо руками. От дыма и сильного травяного запаха кружилась голова.

Когда я вновь огляделся, оказалось, что Иамен сидит рядом со мной в своей обычной позе, подогнув колени. Паучара возился под потолком, сплетая какую‑то сложную сетку.

— Тут‑то нас и съедят, — мрачно сказал я, ни к кому особенно не обращаясь.

— Это вряд ли, — отозвался Иамен. — Вы спали? Спите дальше.

Но спать мне как‑то резко расхотелось. Между тем паук сполз вниз и подбросил в костер трав, отчего дым позеленел, погустел и, вместо того чтобы подниматься ровным столбом в отверстие, стал растекаться над полом палатки. Оззи ему еще и помогал: достал откуда‑то опахало, сделанного из койотьего хвоста, и погнал дым ко мне. И снова принялся бормотать. Я вяло прислушивался к его пришептыванию, не понимая ни слова. Наконец манипуляции с хвостом койота индейцу надоели. Паук Оззи бросил метелку на пол и обиженно заявил:

— Он не засыпает.

— А что, я должен? — угрюмо поинтересовался я.

— К сожалению, да.

Это уже заговорил Иамен.

— Иначе не совершить перехода.

От жары в палатке я потел, под мышками чесалось, и спать не хотелось совершенно.

— Ну спойте мне колыбельную. Только, чур, не про Грега — некромантских штучек мне на всю оставшуюся жизнь хватит.

Иамен усмехнулся. Помолчал. От дыма щипало глаза, особенно левый. Хорошо, что некромант устроился справа — нагляделся я на него за прошедшие дни более чем достаточно.

— Вот что. Вы, кажется, любите стихи?

— Не ваши.

— К сожалению, других не имеется. Слушайте внимательно мой голос.

Я и рад был бы не слушать — но, в отличие от моей, декламация некроманта прислушаться заставляла. Он говорил одновременно напевно и четко, подчиняя слова неспешному ритму:

Из тех Тегеранов, где небо одно,

Где вода превращается богом в вино,

Мой летучий кораблик, лети не спеша,

Как летит разделенная с телом душа.

От равнин, где бетон напирает на сталь,

Где хрустит под ногами оконный хрусталь,

Мой кораблик летучий, лети на заре,

Как кричащие птицы на юг в октябре.

Ведьмы, черти и оводы, духи земли,

Мой кораблик летучий поймать не смогли.

Сквозь осенних расплаканных туч пелену,

Сквозь разбившую слезы о камень волну,

Сквозь долину теней, не замысливших зла,

Сквозь прозрачных и призрачных церкв купола,

Мой кораблик летучий, поребриком дня

Улетай, оставляя за б о ртом меня…

Последние строки прозвучали уже во сне.

Приснилось мне странное.

Мы с Иаменом стояли на крыше будапештского дома. Перед нами катила черные воды река. За рекой простиралась серая пустошь, заросшая серебристыми метелками травы. Время дня я определить не мог: то ли рассветные, то ли закатные сумерки. Полусвет.

На равнине выстроились друг напротив друга две армии. По составу они ничем не отличались: и в той, и в другой были люди, и карлики, и великаны, и живые, и мертвые. В пустом пространстве между изготовившимися к бою армиями тянулось к небу одинокое дерево. Высохший ствол, безлистые ветки, отслаивающаяся кора. Возможно, это был ясень. На ветвях ясеня, слева и справа, сидело по черному жирному ворону. Правого ворона звали Хугин. Левого — Мунин. Обе птицы голодно поглядывали вниз. У корней ясеня валялось чье‑то облаченное в доспехи тело. Неведомо откуда, я знал, что труп, скорая воронья пища, принадлежит одному из нас. Либо это был Иамен. Либо я. Всматриваться получше мне не хотелось.

Над равниной глухо протрубил рог, и со скрежетом многих сочлений и звоном металла армии двинулись друг на друга. Я обернулся к некроманту.

Тот стоял, заложив руки за спину. Заметив, что я смотрю на него, Иамен сказал:

— Еще со времен Столетней войны полководцы поняли, что не стоит соваться в первые ряды атакующих армий.

Вместо того, чтобы ответить что‑то разумное, я уставился вверх. Над пустошью, полем скорой и кровавой битвы, висел Марс. Правым глазом я видел мертвую красноватую поверхность планеты, изрытую метеоритными кратерами. Глазом левым: бородатого мужика в тунике, с коротким мечом гладиус. Вдоволь насладившись зрелищем, я сказал с идиотской убежденностью в голосе:

— Марс — это не мертвая планета и тем более не мужик в тунике и с мечом. Марс — это орехи, карамель и толстый, толстый, охуительно толстый слой шоколада.

Иамен задумчиво на меня посмотрел, будто осмысляя новую информацию. Только тут я заметил, что он обряжен в черные рыцарские доспехи, сапоги со шпорами, а за плечами его красивыми складками падает черный бархатынй плащ. Заломив бровь, некромант наконец ответил:

— Вы в этом твердо уверены?

— Абсолютно.

И тут, видимо, в качестве прощального привета от душки‑Эрлика, что‑то здорово звездануло меня по затылку.

Знакомый голос издевательски процедил:

— Толстый, толстый, охуительно толстый слой шоколада? Ингве, вы не перестаете меня удивлять.

Я распахнул глаза. Сначала мне показалось, что мы все еще на дне ущелья. Такая же красноватая скальная стена поднималась справа от меня. Красный песок, кирпичного оттенка пыль… Потом я поглядел выше и понял, что мы дома. Дома. С каких пор я стал считать Митгарт домом? Может быть, с тех, когда я смог открыто стоять под небом цвета сильно размытой цикориевой голубизны.

Я попробовал приподняться и понял, что руки и ноги у меня крепко связаны чем‑то липким. Паутина. Так, уже проходили.

И еще я увидел некроманта. Иамен сидел, прислонившись спиной к большому красному камню, и привычно чертил в пыли острием катаны. Лезвие меча блестело чистым — без единого пятнышка ржавчины — серебром.

Я разлепил губы и хрипло прокаркал:

— Вы не могли бы меня развязать?

Иамен перестал чертить и взглянул на меня.

— Мог бы. А вы не могли бы отдать мне меч?

Ах, вот оно все к чему. Старая наша песня… Я завертел головой. Меч лежал в нескольких шагах от меня — там, где тень от скалы уступала место жаркому солнечному сиянию.

— Не отдам я вам меча.

— Очень жаль.

Он встал, взглянул вверх, на ползущее по небу раскаленное светило.

— Тени вам хватит примерно на полчаса. Желаю приятно провести время.

Я сцепил зубы. Не упрашивать. Не упрашивать, Хель побери! И все же не выдержал:

— Вы обещали мне помочь. И пыжились тем, как не нарушаете данного обещания.

Некромант смущенным отнюдь не выглядел.

— Я обещал помочь вам выбраться из царства Эрлика. Как видите, помог. Помогать вам во всех последующих начинаниях я не обещал и делать этого не собираюсь.

Во мне начала закипать дикая — особенно потому, что совершенно бессильная — злоба.

— По‑вашему, это все, чего я заслужил? Сдохнуть в гребаной пустыне от жажды?

Некромант подумал над моим вопросом. Снова присел у камня.

— Разрешите мне, Ингве, прояснить кое‑что насчет ваших заслуг. Полагаю, в биологии вы разбираетесь неважно, поэтому я постараюсь говорить с максимальной доходчивостью. Так вот. У смертных для борьбы с инфекциями существует имунная система. Она состоит из нескольких типов клеток, но сейчас я хочу сосредоточиться на одном. Этот класс лимфоцитов называется Т‑киллерами. Одна из многих их функций — борьба с раковыми новообразованиями, то есть, в принципе, уничтожение собственных переродившихся клеток организма. Однако иногда происходит сбой программы — например, в случае аутоимунных заболеваний. И взбесившиеся Т‑киллеры начинают уничтожать здоровые ткани. Если позволить им продолжать в том же духе, человек довольно скоро отдаст концы. Поэтому больным прописывают иммунодепрессанты. Тоже очень неприятные. А, главное, представьте себе негодование бедного Т‑киллера: он занимается тем, чем занимался и всегда, доблестно, не щадя живота своего, защищает хозяйское тело — а его за это же и убивают. Очень печальная и поучительная история, не правда ли?

А чего я еще мог ожидать? Я облизнул пересохшие губы и сказал не без горечи:

— Вы меня еще К‑72563 обзовите. А что, звучит: Т‑киллер К‑72563. А вы будете иммунодепрессант У‑32675. Очень продвинутый иммунодепрессант, на досуге стишочки пописывает, любит серебряную катану…

Некромант ничего не ответил. Но мне уже и не надо было ответа, меня несло.

— Просветите меня, Иамен: применение иприта в Первой Мировой — это ваша затея? И еще: это и вправду вы организовали ядерную бомбежку Хиросимы и Нагасаки?

Некромант слушал с выражением легкого изумления — должно быть, решил, что начинает действовать жара. Поднялся с земли, поправил перевязь с катаной. И спокойно сказал:

— Нет, только Хиросимы. С Нагасаки разобралась добрая волшебница Стелла.

Иприт он комментировать никак не стал, а мне как раз было бы очень любопытно послушать.

Опорочив светлую память волшебницы Стеллы, Иамен развернулся и пошел прочь. Он ступал легко и небрежно, отбрасывая короткую бледную тень, и вскоре исчез в трепещущем солнечном блеске.

Ах да. В качестве заключительного аккорда он швырнул мне флягу. Фляга булькнула, покатилась по песку и остановилась как раз напротив моего лица. Как жаль, что я не умею отвинчивать крышки взглядом. Нет, правда, очень жаль.

Вот так. Вот так, господа. В прекрасном трехмерном мире обитают пестрокрылые бабочки. Еще там водятся черные мохнатые пауки. И некоторая плоскость мышления отнюдь не мешает паукам плести прочные двухмерные сети для охоты на беспечных красавиц. Не стоит сочувствовать паукам — они никогда не остаются внакладе.

Для начала я попробовал подползти к мечу. Если бы я мог хотя бы пошевелить кистями рук, чего проще — вытянуть клинок из ножен, разрезать сетку. Однако абориген Оззи работал не на страх, а на совесть. Пошевелить я не мог даже мизинчиком. Отчаявшись, я отполз обратно в тень.

Обещанные некромантом полчаса истекли, и лицо мне пощекотали первые выглянувшие из‑за скалы лучи. Потом еще пощекотали. Сильнее. И началось веселье.

Я пробовал звать на помощь, хотя сразу было понятно — безнадега. Вряд ли некромант оставил меня в двух десятках метров от бойкого туристского кемпинга. Наоравшись вволю, я заткнулся. Надо беречь голос. В глотке пересохло. Я облизывал губы, глотал горькую слюну — ничего не помогало. Солнце жгло. Палило солнце. Я повернулся к нему затылком и уставился в пыль. Через некоторое время в башке зазвенело, и я развернулся обратно.

Хоть бы меня койоты сожрали. Лисы. Суслики, наконец. В пустыне не было ни души — лишь высоко, в выцветшей до белизны бесконечности, кружили две черные точки. Прицы. Птахи. Орлы? Грифы? Вороны Хугин и Мунин?

— Хей, — заорал я, срывая остатки голоса. — Птицы! Пташки! Летите сюда и сожрите меня, дурака! Выклюйте мне сердце. И мозги. И глаза. Особенно глаза. Они очень вкусные. Начните с левого.

Птицы никак не реагировали, продолжая свое мерное кружение. Орущий серый сверток, наверное, не казался им подходящей пищей. Вот пролетай надо мной гигантский чернокрылый воробей, он бы сразу сообразил, что внизу, на земле, дергается очень аппетитная гусеница. Куколка шелкопряда. Увы, не было мне воробья.

Я поизгалялся еще немного и вынужден был заткнуться — из горла не вылетало уже ничего, кроме хриплого свиста. Солнце залезло под веки, и веки, пытавшиеся вместить все эти мегатонны сияния, распухли. Заплыли глаза. Я периодически смаргивал. Откуда‑то явились назойливо жужжащие мухи. Возможно, они сочли меня дохлой коровой. От мух не было никакого спасения. Я бился о камни, мотал башкой — мухи взлетали и возвращались снова, приводя сестер и кузин.

Солнце пекло. До звона в ушах, до болезненной белизны, до того, что шеей ворочать стало невозможно — ее спалило напрочь, мою бедную шею.

Что самое стыдное, в какой‑то момент я заплакал.

Я рыдал, как дитя, как плачет ни за что ни про что отшлепанный родителями карапуз. Жалостно распялив рот. Всхлипывая и подвывая. Щедро тратя так нужную мне влагу на слезы. Обида, детская глупая обида терзала меня. Я был очень обижен на некроманта. Оказывается, где‑то в глубине своей дурацкой души я полагал, что человек по имени Иамен способен на благодарность. Оказывается, я считал, что со мной поступили несправедливо и жестоко. Ну не глупость ли? Хорошо, что никто не видел моих слез — а то бы я сдох на месте от стыда.

Когда слезы кончились, я задремал.

Проснувшись, обнаружил, что правый глаз не открывается — ресницы слиплись от гноя. Хорошо хоть, что никаких ресниц на левом веке у меня не было, и поэтому я смог увидеть, как солнечный клоп проваливается в дрожащее алое море — то ли облака, то ли соседние скалы. Это было красиво, очень красиво, и неожиданно я понял — так вот он какой, последний подарок Иамена. Я вспомнил, как, сидя в гнилой беседке, бормотал, что перед смертью хочу увидеть солнце. Я забыл. А он, наверное, запомнил. Я бы рассмеялся, если бы рот не спекся и не наполнился мелким соленым песком.

Небо медленно наливалось ночью. Сначала я испугался, что света не будет. Мне бы радоваться, а я дрожал — или нет, дрожал я все‑таки от резко наступившего холода. Я вспомнил что‑то о собиравшейся на камнях росе, но роса, наверное, появлялась утром, и зря я лизал горячие пыльные камни.

Потом обнаружилось, что и ночью света полно. Одна, две, три, и вот уже чернильная синева надо мной усыпана звездами. Они переливались, как камни в драгоценнейшем из наших ожерелий, но, в отличие от камней, были живыми. Всевидящий левый глаз открылся как мог широко — и вся эта блистательная жизнь, все розоватые шлейфы туманностей, кольца и спирали галактик, темные пятна астероидных полей и короны голубых гигантов — все это рухнуло мне в зрачок, и я задохнулся от счастья. Значит, она все же есть, вселенная, она существует совершенно отдельно от меня. Присмотревшись, я смог различить кружение дальних планет, от газовых гигантов до подобных Меркурию карликов, и на планетах поблескивали какие‑то искорки — наверное, чужая и интересная жизнь. И мне снова стало обидно, что всей этой удивительной жизни, и галактикам, и скоплениям квазаров, и людям и нелюдям на дальних планетах — все им нет до меня ни малейшего дела. Им все равно, что я валяюсь в пустыне, и умираю, и плачу от радости. И плачу от горя, потому что новое знание умрет вместе со мной.

Потом из‑за дальних утесов взошла в белом шлейфе сияния злодейка‑луна и заглотала сразу полнеба, и звезды померкли.

Вместе с луной пришел койот.

Сначала я услышал скрежет когтей по камням и мягкие шаги, и даже вздохнул с облегчением — если их много, следующий день солнечных пыток отменяется. Но койот был один. В белом лунном свете шерсть его казалась серебристой, а в глазах застыли маленькие линзы — будто осколки зеркала. Где‑то я уже видел подобный взгляд. Мы с койотом смотрели друг на друга некоторое время. Потом он подошел и обнюхал меня. Понюхал и фляжку и отпихнул лапой. Ткнул в щеку носом, холодным и мокрым — и неожиданно облизал мое лицо, будто не койотом был, а самой обычной дворовой шавкой. Жесткий, как терка, язык смывал следы слез и грязевые дорожки, промыл мой несчастный затекший глаз — и мне стало легче.

— Кто ты? — силился прошептать я.

Я боялся спугнуть койота своим шепотом, да и все равно спросить не вышло — из горла вырвался только тихий вздох. Койот покрутился и устроился рядом с моей головой, положив морду на лапы. Похоже, он меня сторожил. Ждал, когда подохну и можно будет начать трапезу? Вряд ли. Зеркальные глаза пристально уставились мне в лицо, слишком внимательные для взгляда зверя.

— Ты кто? — снова прошептал я.

И на сей раз получилось, будто одно присутствие молчаливого стража возвращало мне силы. Койот ничего не ответил. Вместо этого он вскочил и, вздыбив шерсть на загривке, тихо зарычал. Рычал он не на меня, а на что‑то, двигавшееся от скал. Его сородичи? Я напряг мышцы и поднял голову. От скал катилось, ползло, перебирало многими лапами что‑то вздувшееся и черное, что‑то огромное, что‑то, поросшее жесткой щетиной паука. Я бы взвыл от ужаса, но смог только со всхлипом втянуть воздух.

Койот рядом со мной напружинил лапы, оскалил крепкие белые зубы. Пригнул узкую морду, тихо и грозно рыча. Ползшее от скал остановилось. Оно было намного больше моего стража, и, вероятно, намного сильней, во всеоружии хитина, зацепочек, коготков и ядовитых желез. Оно могло бы разобраться с койотом одним ударом, а потом уж взяться за готовенького, отлежавшегося в сетке меня. Однако темная тварь колебалась. Наконец развернулась и с таким же тихим шелестом и поцокиванием убралась прочь.

Победивший койот сел на задние лапы, задрал башку к огромной белой луне и завыл. Слышалось в его вое что‑то знакомое, что‑то повторявшееся не раз и не два… ах да.

Слушай волчий вой, причитанья вдов,

Разбирай слова, пусть не слыша слов…

Койот говорил с луной на языке, общем для поэтов, зверей и некромантов. И мне стало казаться, что я понимаю отдельные слова этого языка, и тогда неожиданная, глупая, безумная мысль осенила меня. Обернувшись к койоту, я прошептал: «Иамен?» Ничего не ответив, зверь продолжал выть, унося мою уставшую душу на волнах белоснежного лунного сияния.

Я не видел восхода солнца — зато услышал стук копыт. Я открыл глаза. Полдень или около того. Меня накрывала короткая тень от скалы. Внизу, где‑то за кромкой камней и песка, двигалась лошадь. Возможно, даже со всадником. Брякала упряжь. Койота не было рядом, не нашлось и следов его присутствия — возможно, зверь мне просто приснился. В любом случае, сейчас мне было не до койотов. Примерно определив направление, откуда исходят звуки, я, отчаянно забарахтавшись, пополз туда, свистя и шипя:

— Помогите! Help! Please! Кто‑нибудь.

Стук копыт стал громче. Прозвучал совсем рядом. Затих. Я услышал изумленное ругательство и удар каблуков о землю. Шаги. А потом тень упала мне на лицо, и надо мной склонился небритый загорелый мужик в ковбойской шляпе.

Прокуренный голос сказал с техасским акцентом:

— What the fuck! Ты человек или инопланетная гусеница?

— Человек, — прохрипел я. — Воды.

Воды у моего спасителя не оказалось — только бутылка виски, которым он смочил мне губы, а пить не дал. Зато нашелся складной нож, что было очень кстати — потому что лошадь скорее позволила бы себя пристрелить, чем взвалить на спину омерзительный серый кокон. Нашлись у заросшей трехдневной щетиной валькирии и сигареты — и это было даже лучше ножа. Пока мужик, удивленно чертыхаясь, резал паутину, я выкурил штук пять — их с сокрушенными вздохами прикуривал для меня одну за другой сам владелец пачки — и малость пришел в себя.

Белый солнечный шарик перевалил зенит, но все еще палил нещадно. Мужик то и дело утирал пот своей шляпой. Скинул рубаху и остался в одних кожаных штанах. На ногах его были щегольские сапоги со шпорами. На поясе висела кобура, откуда торчала рукоятка револьвера. Когда ковбой наконец освободил мои руки, он удивленно присвистнул:

— Ты что, беглый?

Только тут я вспомнил, что на моем левом запястье все еще красуется браслет от наручников.

— Точно. Беглый. Из Хель, — прохрипел я.

— Hell, — сказал мужик. — Из ада, значит? По тебе заметно. А этот здоровенный меч ты свистнул у самого дьявола? За это он тебя повязал?

Я не поверил, что смогу сейчас рассмеялся. Но вот, рассмеялся.

Спаситель мой обнаружил и откатившуюся за камни флягу, однако ни напоить из нее меня, ни пить самому я ему не позволил — вспомнил манипуляции ночного зеркалоглазого гостя.

— Отрава.

Ковбой пожал плечами, и, ни словом не возразив, вылил жидкость на землю. Доверчивый. Интересная у них тут, наверное, жизнь, в красной пыльной пустыне.

В конце концов я с помощью ковбоя вскарабкался на ноги, подтянул к себе меч и, покачиваясь, двинулся к лошади. Уперся плечом в лошадиный бок и, обернувшись к своему спасителю, спросил:

— Тебя как зовут, добрый человек?

— Грег, — ответил он. — Грегори Митчинсон, приятель, но ты зови меня, так и быть, Грегом. Все равно все мои сигареты ты уже скурил.

Грег. Ага. Ну как же его еще могли звать, если не Грегом?

— А чего ты вообще сюда притащился, в такую задницу? — продолжил я.

Мужик хмыкнул, осклабил крепкие желтые зубы.

— Тебя спасать. Мне твой ангел‑хранитель сделал звоночек.

— Нет, а серьезно?

Мужик задумчиво погладил свою кобуру.

— Да койот тут один завелся. Лошадей в загоне пугал, наглая твать, всю ночь развлекался. Выл, как резаный. Я его и решил выследить, но след потерял тут неподалеку в скалах. Ты его, кстати, не видел? Небольшой такой койот, а голосистый, сука…

Я покачал головой.

Лошадь нервно переступила ногами, и я снова чуть не грохнулся.

Грег усадил меня спереди, чтобы я не соскользнул ненароком. Меч я положил поперек колен. Бедная лошаденка не ждала двойного груза. Вечно мне, что ли, утруждать колченогих Боливаров, изображая дурного сиамского близнеца их седоков?

Мы двинулись медленным трюхающим шагом вниз по тропе, осыпая мелкие камешки, минуя стволы одиноких кактусов. Я прилег лицом в жесткую, пахучую лошадиную гриву и закрыл глаза. Грег за моей спиной завел вполголоса песню и забулькал виски. Наконец дал отхлебнуть и мне, и время потекло быстрее, быстрее, быстрей, под горку и к закату. Последние лучи солнца вспыхнули красным, и почти мгновенно сделалось темно. Ночь опускалась на напахавшуюся за день землю. Тонко зазвенели москиты, и в зарослях — чаппараля? — завыл, затявкал койот. Судя по голосу, это был какой‑то другой койот. Небо изукрасило звездной сыпью, но я не смотрел на небо. Я смотрел только вперед. Я возвращался домой.

Глава 7
Песня Жаворонка

В солнцевской квартире было нестерпимо жарко. Не сухой пустынной жарой, а душной, плотной, почти ощутимой на ощупь. Кто‑то отодвинул занавески, и солнце нагрело паркет до того, что, казалось, лак сейчас вздуется пузырями. Кондиционер не работал.

Я распахнул балконную дверь. Легче не стало. Окна соседних домов блестели слепо и маслянисто, будто покрытые бензиновой пленкой. Внизу погибала и без того чахлая растительность. От асфальта струились вверх дрожащие потоки воздуха, струились и не достигали, прихлопнутые тяжелой ладонью зноя. Не бывает в середине июня такой засухи, ненормальная погода, неестественная. Последние дни мира, как сказали бы апокалиптики любых сект. Что ж, может, и последние.

Я захлопнул балкон и, срывая по пути одежду, нырнул в относительно изолированную от свирепства стихий ванную. Открутил до упора холодный кран. Когда белый бассейн наполнился почти до края, опустил руку в зелень и холод и позвал без особой надежды: «Ганна». Водопровод ответил мне скорбным мычанием, а больше — ничего. По‑честному, я и не ждал другого.

На поверхности плавали изобильные серые чешуйки — моя отслаивающаяся с обожженного лица кожа. Пришлось долго смывать ее струей из душа, чуть не забив при этом сток. Закончив санитарную обработку, я с мрачным предчувствием обернулся к зеркалу. Но равнодушное стекло не отразило ничего, кроме моей угрюмой, худой, до красноты опаленной физиономии. Правый глаз, темно‑серый, зло и холодно щурился. Глаз левый, на несколько оттенков светлее, смотрел из багровой оторочки шрама. На груди, как раз в районе четвертого и пятого ребра, тоже был еще тот шрамина. Красавец, Хель — хоть сейчас в чертоги Нидавеллира, в первую пару Осеннего Танца.

Ах да, забыл упомянуть. Едва вернувшись в объятия цивилизации, я связался с Ингри — который уже успел вновь перебраться на столь любимый им Ближний Восток. Связался и потребовал невъебенную — по здешним масштабам — сумму. Ингри без слова перевел мне на счет в два раза больше запрошенного. Так что снова я стал богат. Завидный жених, первый парень на столице. Я собирался этим в самом скором времени воспользоваться. А пока надо было расплатиться по старым задолженностям.

Каждый раз, когда я навещал эту дачку, охрана становилась основательней и основательней. Однако сегодня все будто вымерло. Пустовала даже будка на въезде. По оцепленному колючей проволокой забору скакали воробьи — значит, и ток отключили. Сосны сыпали желтой хвоей. Хворали липы на подъездной аллее. Жара.

Подготовленный картиной запустения, я ожидал, что и хозяина дома не окажется. Однако Касьянов Матвей Афанасьевич ждал меня в саду. В ненавистной беседке. По‑счастью, яблони уже отцвели, или цвет сгубила засуха — я не заметил среди редких листьев ни единой завязи.

Увидев меня, хозяин поднялся и пошел мне навстречу. Пока он шел, я развлекался тем, что рассматривал окружающую местность своим новообретенным левым оком. Ничего хорошего я, понятно, не увидел. Не было никакой дачи. Под низким небом, среди каменистых холмов, вырыта была большая яма с крутыми скатами. На дне ямы завывали то ли псы, то ли волки: здоровенные, свирепые твари. Служители в серых рубахах швыряли в яму пленников, и их, стонущих от ужаса, тут же раздирали крепкие желтые клыки. Некоторые, впрочем, пытались драться короткими деревянными мечами, под свист и улюлюканье зрителей. Вокруг ямы столпились высокие бородатые воины в доспехах и при оружии. Они азартно орали и колотили мечами в щиты всякий раз, когда волк особенно кроваво расправлялся с рабом в яме — или когда раб особенно картинно душил волка. Ни яма, ни воители, ни их игры мне совершенно не понравились. Если это Вальгалла — увольте. Если это остров Авалон, жрите сами свои гнилые яблоки — я к вам, господа, не ходок.

Заметив выражение моего лица, Однорукий остановился и усмехнулся.

— Ты, как я погляжу, разжился новым глазом, племянничек. С обновкой. Обмоем приобретение?

— Оно уже достаточно обмывалось, — зло заметил я. — Пошли в дом.

Что яма, что яблоневый сад были мне равно отвратительны.

Когда хозяин расположился на диване, а я — в кресле у не работающего, слава Имиру, камина — Однорукий смерил меня не слишком приязненным взглядом.

— Говорят, ты не только новым моргалом разжился. Кстати, не припоминаю, чтобы побратим упоминал в своем завещании право распоряжаться его органами…

— Кончайте Ваньку валять, — устало ответил я. — Меч у меня. Что дальше?

Касьянов неторопливо набил трубку, все еще внимательно меня разглядывая. Прикидывал, как бы сплавить гостенька посподручней в волчью яму? Наконец он вздохнул — по‑старчески так, астматическим вздохом зажившегося не по мерке человека — и сказал:

— Ты вот что, племянник. Ты не злись. Сам понимаешь — если бы можно было тебя отпустить на все четыре стороны, гулять по заливным лугам, помахивая веткой омелы — отпустил бы.

— Руки у тебя коротки меня отпускать или не отпускать. Скажи лучше, где Гармового прячешь?

Однорукий покачал головой.

— Извини, не могу. Если твой дружок до него доберется…

— Иамен мне не дружок.

— Как бы ты его не называл. Ну вот зачем, зачем ты его из преисподней вытаскивал, а? Объяснить можешь? Чтобы он тебя же из большой благодарности и пришил…

— Слушайте, если вы и дальше будете мне голову морочить, я развернусь и уйду. И меч этот поганый выброшу. Бегайте за ним потом сами.

Хозяин отложил трубку и поднял руки в примирительном жесте.

— Все. Кончаем срач, говорим по делу. Летнее Солнцестояние через неделю. Тогда и сможешь продемонстрировать свою ушлость в обращении с оружием. Потому что — какой бы лапши тебе Книжник на уши ни навешал — а в дерево он зубами вцепится, и близко тебя к нему не подпустит.

— Посмотрим.

— Вот и посмотрим.

— Где?

— Где, извини, тоже пока не скажу. Встречаемся здесь вечером двадцатого. Подъезжай часам к десяти.

— И что там?..

Однорукий прикрыл глаза, как будто вспоминая.

— Там… Там, мальчик, будет бойня. Там придется идти на принцип…

— А поконкретней нельзя?

Хозяин мой усмехнулся.

— Почему же нельзя. Можно и поконкретней. Ты, небось, уже видел, как он мертвецов поднимает?

— И?

— И краткое. А теперь представь, что покойничек не один. Не два. Тысячи, десятки тысяч. Целая армия. Я, конечно, ребят своих подгоню. Будет нам и огневая поддержка, да только что мертвым сделается? Ты его надвое рубишь, а половинки разрубленные к тебе ползут, за ноги хватают, кусаются…

— Спасибо, я понял.

Однорукий распахнул глаза. В черных зрачках вовсю бушевало древнее пламя. Он даже привстал с дивана, обронив на пол трубку. Угольки раскатились по ковру…

— Да ни хрена ты не понял! Некроманта надо будет достать! Потому что, пока он живой, пока плясать может эту свою гнусную пляску, мертвецы будут лезть новые и новые. Много их лежит в земле‑матушке…

— Да какая земля вам матушка?

— Такая же, как тебе. Всем нам она кормилица, всех примет на грудь…

Слушать его фальшивые откровения у меня не было ни малейшего желания. Когда ФСБшная крыса начинает рассуждать о земле‑кормилице, это все, господа, тушите свечи. Я поднялся с кресла, развернулся и пошел вон. Он, зараза, еще что‑то такое орал мне вслед, ура‑патриотическое. Я подумал и плюнул на порог дома. Пусть в саду его загнутся все яблони, пусть поганые эти стены сгинут в дыму и пламени…

Все последующие семь дней я не видел солнца. Только ночь и предрассветные сумерки — совсем как в старые добрые времена. Ночь освещена была неоном реклам и клубных вывесок. Рассвет являл в зеркале мое перекошенное, опухшее от пьянки лицо, все более приобретавшее сходство со свинячьей харей.

За шестьсот с лишним лет своей жизни — ну ладно, за те четыреста, что я мог добраться до выпивки — я не помнил себя пьяным. В эту неделю я не помнил себя трезвым. Каждый вечер, подняв жалюзи, я выходил на балкон и, перегнувшись через перила, щедро блевал на тротуар. Или на пристроившиеся у обочины автомобили — мне было пофиг. Проблевавшись, я тащился в ванную, выливал на себя поллитра одеколона, облачался в новенький костюм — каждый день новый, Ингри бы сдох, узнав, на что я спускаю фамильные капиталы — и выходил на охоту. Ночь приветствовала меня остатками дневного жара и запахом пыли. Кэдди я совсем забросил, и он угрюмо сиротствовал в гараже. Я заказывал лимузины. Белые или черные, длинные, как гробовозки, они выныривали из полумрака и неизменно ослепляли меня светом фар. Я забирался внутрь, вольготно раскидывался на кожаных сиденьях. Я ехал в клуб. Неважно, в какой — хотя прихотливая лимузинная судьба почему‑то неизменно приводила меня в район Нового Арбата.

Клуб приветствовал меня огнями поярче тысячи солнц. Гремела музыка — я выбирал те, где играли хауз, хип‑хоп или тяжелый метал, где в шуме невозможно было расслышать слова соседа по барной стойке, что‑то пьяно орущего тебе в ухо. В лучах строб‑лайтс выдрючивались группки и пары. Напитки всех оттенков и степеней крепости лились рекой, и вскоре я переставал различать, что опрокидываю себе в глотку: водку? Коньяк? Бурбон? Абсент цвета тоски и полыни? Избегал лишь разноцветных коктейлей с зонтиками и без, с оливками на зубочистках — это уже напоминало что‑то из кабинета зубного. Зато оливки и зонтики очень любили клубные девки, хрупкие бабочки, которые липли ко мне, как мошкара к керосиновому пламени. Всех их очень интересовал мой шрам — тонкие наманикюренные пальчики так и тянулись к моей роже, густо накрашенные глаза восхищенно и жадно распахивались. Я сулил девкам показать еще и не такие шрамы, и клуб покидал обычно в компании двух‑трех фей полумрака. Начинали мы в лимузине, предусмотрительно снабженном запасом охлажденного шампанского. Кожа сидений скрипела, пропечатывалась коленками и ягодицами. Продолжали у меня. Смятые простыни валялись по всей квартире. В комнатах тяжело, неприятно пахло. На зеркале засыхала губная помада. В бледном, скудненьком предрассветном освещении все подцепленные мной девки оказывались такими страшными, что дрожь пробирала. Или, может, виноват был мой пророческий левый глаз? Вынести присутствия этих размалеванных призраков в собственной постели я не мог и вежливо девок спроваживал, снабдив на прощанье запасом стодолларовых купюр. Иногда девки хотели продолжить знакомство. Тогда я без затей спускал их с лестницы. Милиции я мог не бояться. Не с такими деньгами, не в Москве, не в нынешнем жестоком к полуночным насекомым веке. Разве что отчаявшиеся соседи иногда долбили в стенку, если веселые девки слишком активно восхищались моими многочисленными шрамами.

Оборвался безобразный загул так же внезапно, как и начался. В ту ночь я как раз вывалился из «Метелицы» под ручку с двумя длинноногими дивами. Дивы были похожи, как сестры, и обряжены — это в июньскую‑то мертвую жару! — в одинаковые норковые шубки. Одна дива оказалась при ближайшем рассмотрении блондинкой. Вторая — брюнеткой. У обеих, похоже, напрочь отсутствовали потовые железы. Я уже распахнул перед красотками дверцу лимузина, отпихнув рвавшегося услужить шофера, когда кто‑то потянул меня за руку. Я оглянулся — и челюсть моя отвалилась со стуком. На тротуаре, в оранжевом топике и оранжевых же коротких шортиках, стояла лисичка Ли Чин. В переменчивом свете клубной вывески — огромного рулеточного колеса — она выглядела совсем ребенком. Через плечо ее свисала большая плетеная сумка.

Отпустив дверцу, я выпрямился и процедил с наивозможной глумливостью:

— А‑а, давно не виделись. Вот кто еще мне в рожу не плевал. Только, милая, для плевка тебе придется расчистить место — и так все заплевано. Или ты просто решила сменить место работы? Так я нынче забит под завязку. Вот завтра — милости просим…

В продолжение моей идиотской тирады Ли Чин молчала. Смотрела на меня с неопределенным выражением в раскосых глазищах. Когда я закончил, засунула руку в свою суму и извлекла оттуда двухлитровую пластиковую бутылку без этикетки, наполненную до горлышка прозрачной жидкостью. Протянула мне. Я уставился на бутылку, все еще ухмыляясь.

— Ты, девочка, совсем глупая, да? Неужели ты считаешь, что я у тебя из рук возьму даже запечатанную банку колы?

— Это не для тебя, — наконец соизволила отозваться Ли Чин. — Это для твоего деда. Он же болен? Так вот это лекарство. Ему поможет.

Я поглядел на девиц. Похоже, барышни заподозрили в юной лисе конкурентку, и пялились на нее без особой любви. И то правда — по сравнению с Ли Чин они показались мне редкостными страшилищами. Особенно светловолосая.

— Так, дорогие мои, — сказал я. — Веселье отменяется. Топайте отсюда. Вот вам компенсация за труды.

Я традиционно сунул им по комку смятых банкнот. Светловолосая запихнула подачку в сумочку и, смерив Ли Чин презрительным взглядом, удалилась. Брюнетка швырнула купюры мне в рожу. Может, и правда не за кошельком моим гонялась, а честно прельстилась романтическим шрамом? Ах, несостоявшаяся любовь, белой акации гроздья душистые… Обозвав меня скотиной, ушла и она. Я кивнул на машину и сказал Ли Чин:

— Садись. Побеседуем. Обещаю, трогать я тебя не буду.

Это можно было бы и не упоминать. Лисичка изогнула губы с не меньшей презрительностью, чем ее блондинистая сестра, и скользнула на сиденье. Я залез следом и захлопнул дверцу. Постучал в перегородку шоферу и велел ехать куда‑нибудь. Лимузин послушно отплыл от тротуара и влился в редкий поток ночного трафика.

Ли Чин сидела, обернувшись к окну. Фонари и фары проезжающих автомобилий высвечивали ее профиль, резкий и тонкий, как гравюра японского мастера. Я поневоле залюбовался. Хоть какая‑то радость глазам после целой вереницы уродливых потаскух. Почувствовав мой взгляд, она отвернулась от окна и поджала губы в недовольной гримаске.

— Ну?

— Что «ну»?

— Ты хотел со мной поговорить? Я слушаю.

— Нет, милая, — мягко ответил я. — Выслушать хотелось бы мне. Тебя Иамен подослал?

Она резко мотнула головой. Правдивого ответа я и не ожидал.

— Честно — что за дрянь в бутылке?

Вместо того, чтобы ответить на мой вопрос, Ли Чин поднесла руку к лицу и вдруг что было силы укусила себя за запястье.

— What the fuck? — заорал я.

Красная, очень яркая даже в полумраке салона кровь хлынула на ее майку и на подушки сиденья. Зубы у Ли Чин были, похоже, чисто лисьи. Игнорируя мои попытки поймать ее руку и унять кровь платком, девушка отвинтила крышечку бутылки и плеснула пару капель на открытую рану. Кровь мгновенно перестала течь. Девушка отняла у меня платок и провела им по запястью, смывая красное. Раны не было. Не было и шрама. Вообще никакого следа. Подняв ко мне бледное личико, лисичка сказала:

— Это Живая Вода. Она лечит любые болезни и раны. У смертных и у бессмертных, одинаково. Достаточно пары глотков, чтобы поднять на ноги умирающего. Или даже меньше…

— Постой. Видел я уже живую воду. Никакая она была не живая. Обычная минералка….

Ли Чин усмехнулась.

— Это в Источнике Урд, что ли? Там же вода Всезнания. А я тебе принесла, — тут она тряхнула бутылкой, — воду из Вечного Сада. Не возьмешь, будешь большой дурак. Ты, впрочем, и так дурак, хотя и наглотался из Источника. Любой бы уже поумнел…

— Да какого еще Вечного Сада?! — заорал я.

Так громко заорал, что машина тревожно вильнула, и пришлось крикнуть в интерком: «На дорогу смотри, водила, мать твою». Лимузин выровнялся. Ли Чин глядела на меня с очень хорошо знакомой смесью жалости и презрения.

— Ну что ты так на меня уставилась, умница? Либо объясняй про сад, либо выметайся из машины со своим снадобьем.

Девушка пожала плечами.

— Вечный Сад, который над Садом Расходящихся Тропок. Всякий дурак знает. Там вечное лето и растут всякие полезные деревья. Вокруг сада — ограда…

Неожиданно она улыбнулась. Личико ее оживилось.

— Вот мы, лисы‑оборотни, по‑твоему, откуда взялись?

— Из мамы‑лисицы? — предположил я.

— Ха‑ха, очень смешно. Наши предки были обычными лисами. Не могли разговаривать и жили от силы лет двадцать. А потом один хитрый лисовин подкопался под ограду сада. Дело было зимой, и он стал есть яблочную падалицу. Без витамина С зубы очень портятся. Вот он ел ее, и ел, и приводил свою семью, и другие семьи. И мы стали умными…

— Охренеть какими…

— Поумнее некоторых.

— Угу. А на той яблоне случайно не сидели две тоже шибко умных обезьяны, по имени Адам и Ева? Не они в вас швырялись гнилыми яблоками?

Лиса зашипела.

— Не хочешь слушать — я не буду рассказывать.

— Ладно, ладно. Извини. Неудачно пошутил.

Ли Чин слегка успокоилась, хотя ноздри ее все еще гневно раздувались. Нет, все же она была на редкость хорошенькой, особенно когда злилась. Я даже слегка позавидовал Нили — и тут же пожалел о своем воспоминании. Надо же, сколько времени прошло, а все равно болит… Залечить, что ли, волшебной водичкой?

— Так вот, — продолжала лиса, — кроме деревьев, там еще есть источник. Если пить из него, будешь жить долго… вечно. И никакая болезнь тебя не тронет. Мы иногда пробираемся туда через подкоп и лакаем потихоньку…

— А почему «потихоньку»? Сторож с двустволкой гоняет.

Ли Чин поморщилась.

— Если бы с двустволкой. Здоровенный амбал с мечом. Когда я была маленькая, он меня однажды чуть…

И внезапно заткнулась. Недостаточно внезапно. Я задумчиво присвистнул:

— Так вот от каких охотников тебя Иамен спасал. То‑то ты его возлюбила… Не просто спас, а еще и бессмертие обеспечил. Тебе. Или и твоим сородичам заодно?

Лисичка, гордо отвернувшись, промолчала. А мне неожиданно сделалось весело. Я живо представил себе Иамена, сражающегося с архангелом Михаилом за несовершеннолетнюю лисицу. Вот уж и вправду на стыке миров и верований…

— Он‑то что в том саду делал? Финики воровал? Или трепался с господином Яхве за судьбы мира?

Лиса сказала звенящим от злобы голосом:

— Останови машину.

— Да не ерепенься ты…

— Останови.

— Хорошо. Остановлю. Ответь мне только сначала на один вопрос. Твой Иамен… он, случаем, не оборотень? Не превращается ли он, к примеру, в койота?

Ли Чин крутанулась на сиденье так резко, что бутылка с водой полетела на пол. Горящие глазищи уставились на меня.

— А ты откуда…

И, сообразив, что проговорилась, зажала рот руками.

Некоторое время мы ехали в молчании. Я пытался осмыслить то, что услышал. Ли Чин, кажется, пыталась отгрызть себе язык. Наконец она убрала руки и тихо произнесла:

— Он не оборотень.

— Да?

Опять меня пытались надурить. Хель, сколько ж можно?

— Не оборотень, значит? А как называется человек, превращающийся в зверя?

Ли Чин покусала костяшки пальцев. И ответила:

— Он называется человеком, превращающимся в зверя.

Укусила особенно сильно, так что снова выступили капельки крови. Я молча отодрал ее кисть ото рта и вытер кровь платком — смочив его предварительно водой из бутыли. Маленькие ранки тут же исчезли. Другого я уже и не ожидал. Кажется, и вправду вода живая…

— Ты не знаешь его, — неожиданно выдала лиса.

— Ага, не знаю. Совершенно. Я его не…

Я мог бы сказать, как волок некроманта на спине через каменную пустыню. Или как держал его маленькую ладонь в своей руке, там, в весеннем предместье, на другом конце жизни… Мог, но не сказал. Вместо этого пожал плечами и ухмыльнулся.

— Не знаю. Он же у тебя святой. Махатма. Живой Будда. А мне все кажется — подлец и убийца.

Ли Чин по‑прежнему сверлила меня глазами. Помолчав, неохотно, медленно произнесла:

— Он святой не потому, что творит направо и налево добрые дела. Это каждый дурак может, вот хоть ты. Он святой потому, что…

Тут она снова попыталась вгрызться в свои пальцы, но я ее удержал. Скорчившись на сиденье, Ли Чин затравленно уставилась на меня. И сказала:

— Мы, лисы, можем видеть внутрь. То, что у людей внутри.

Я пожал плечами.

— Я теперь тоже могу. И насмотрелся, поверь…

— Ничего ты не можешь! Глаз Всеотца покажет тебе лишь то, что ты способен представить. А то, что у Учителя внутри, представить нельзя.

А вот следующего признания я совсем не ожидал. Лиса еще больше съежилась и тихо прошептала:

— Там, в саду… Он держал меня на руках. У меня лапа была сломана, текла кровь, он хотел помочь — перевязать, наверное, или… И я заглянула. Одним глазком. И так испугалась, что укусила его за палец, вырвалась и убежала. И бежала, и бежала, пока не прибежала в монастырь Желтого Господина, и там семь лет пряталась… Потому что…. Потому что то, что я увидела, было самым страшным. И до сих пор самое страшное.

Вот так. Я от удивления отпустил ее руку, и она тут же снова впилась зубами в костяшки пальцев. Ну что за дурацкая привычка? Блох они, что ли, выкусывали…

— Что же там было такого страшного?

Паук, конечно, тварь неприятная — но вряд ли Ли Чин страдала арахнофобией, иначе откуда бы дружба с Оззи? Да и потом, таких ли еще паучар в себе таскают лучшие из сынов и дочерей человеческих…

Лиса отвернулась к окну, уставилась на разворачивающуюся за низким парапетом набережной тусклую ленту реки. И тихо сказала:

— У него нет души.

— Что?!

— Нет души, — повторила Ли Чин. — Он ребенок‑мститель. Ему вырвали душу в ту же минуту, когда он родился. И превратили в оружие. Ты же видел его катану…

Сталь, разрезающая мифрил. Серебро, покрывающееся ржавчиной. Да, это я как раз видел…

— Если у Иамена нет души, — медленно проговорил я, — то что же есть?

Лисичка вновь крутанулась ко мне, и, сузив глаза, выпалила:

— То, чего нет у тебя. Мозги. Разум. Логика.

Ах да. Что ж — я и не отрицаю, что на той веселой ярмарке, где раздавали задарма ум, честь и совесть, первого и последнего я явно недобрал. Да и со вторым как‑то… Нет, нормально у меня со вторым, возразил себе я. Только с ним и нормально. Да, интересная получается картинка. Если Иамену достался ум, мне — честь, кому же отошла совесть? Я покосился на Ли Чин. Совестливая лиса… тот еще выбор. Нет, с чувством юмора у Господина Распределителя Благ явно что‑то не в порядке.

Между тем лиса, оказывается, продолжала все это время говорить. Я оставил Господина Распределителя наедине с его собственной больной совестью и прислушался.

— Представь маленькую темную комнатушку, — говорила лиса, сплетая и расплетая пальцы. — И в ней нет пола. Вместо пола — дыра. Бездонная дыра, и туда все проваливается. Свет, радость, жизнь… все. А по краям дыры очень узкие мостки. Шириной в три бамбучины. В ладонь — не больше. И он все время должен ходить по этим мосткам. Очень медленно. Очень точно. Иначе провалится. И тогда…. тогда всем будет очень плохо. А он не может себе позволить… ни одного резкого жеста. Никогда. Даже если увидит, как в дыру падает ребенок, как туда швыряют невинных — он не может поспешить им на помощь. Мостки не выдержат…

— Хорошая отговорка, — пробормотал я.

Лисица не обратила внимания.

— И вот когда ему становится совсем плохо… Когда помост трещит, и он не понимает, почему, не может понять, что происходит… Потому что ему нечем понимать, ведь логика работает не всегда… тогда он превращается. Но он не оборотень.

— А разница? — пожал я плечами.

Душевные терзания некроманта — вот честно — трогали меня не слишком. Тем более если никакой душой там и не пахло…

Ли Чин вздохнула.

— Ну как тебе объяснить, если ты сам не оборотень? Мы — лисы‑оборотни, или даже волки — обращаясь, мы остаемся собой. Или, вернее, так. На самом деле я лиса. Но могу выглядеть человеком. А остаюсь собой всегда. И в лисьем теле, и в человечьем у меня тот же разум. Инстинкты чуть сильнее — волки, к примеру, становятся более кровожадными. Мы… неважно. А он…. Иамен… он полностью перестает быть собой. И становится просто зверем. Он не может говорить — по крайней мере, ты его не поймешь. Не может думать, как человек. И очень плохо помнит, что делал, когда был койотом.

Хоть одно облегчение. Представить некроманта, в здравом уме и твердой памяти облизывающего мне рожу — это было бы пострашнее ядерной бомбежки.

Я задумчиво забарабанил по стеклу со своей стороны.

— Так воду он послал?

Лиса мотнула головой.

— Чего ж ты мне ее притащила? В благодарность за то, как мы с Нили тебя чуть не изувечили?

Ли Чин прерывисто вздохнула.

— Нет. Он… пришел ко мне несколько дней назад. Не в тот дом, что ты видел — я там не живу. Только работаю. У меня есть маленький дом в горах. В Китае, рядом с… неважно. Он пришел койотом. Лежал, свернувшись, на заднем дворе. Даже кур не гонял, хотя он иногда любит…

Я поневоле хмыкнул. Ли Чин взглянула на меня — и я с удивлением обнаружил в ее глазах слезы.

— Ты не понимаешь… Это так унизительно. Для него быть зверем — это ужасно. И так долго… я боялась, что он не вернется на этот раз. Тогда я позвала Оззи, и он мне рассказал… не все, наверное. Но достаточно, чтобы я поняла: ты Иамену помог там, в Мертвой Земле. А он тебя бросил умирать.

Я пожал плечами.

— Чего плечами пожимаешь? Неправда, что ли?

— Не знаю.

— Как — не знаешь?

— А вот так! — заорал я, непонятно с чего взъярившись. — Не знаю. То ли бросил. То ли нет. И не хочу знать, хватит с меня. Шла бы ты, милая, со своим Иаменом и с подарками своими… Не надо мне от вас ничего.

Лиса посмотрела на меня, как мне показалось, укоризненно. Покачала головой.

— Ну и дурак. Это же не для тебя. Для твоего деда. Он же выздоровел бы от одного глотка. А сейчас умрет из‑за твоей глупой гордости. Или ты хочешь, чтобы он умер?

Ни слова не говоря, я распахнул дверцу и вышвырнул лисицу вон. Не на проезжую часть, правда. На тротуар. Да и машина едва тащилась, ничего девчонке не сделается. Прожила три тысячи лет, переживет и это.

Я полез под сиденье, чтобы вышвырнуть и бутылку — но тут сзади взвыла дурным голосом сирена гаишников. Хель, что за невезуха — из какой бездны вывалилась их тачка на Краснопресненскую набережную в три часа утра?..

С гаишниками я, впрочем, разобрался быстро и ко всеобщему удовлетворению. Поссорились с девочкой, она выскочила на ходу из машины. Споткнулась маленько. Когда серые братья пожелали снять показания и с пострадавшей, той уже и след простыл. Непосещение участка обошлось мне всего‑то в две сотни. Что ж, надо жить ведь и серым братьям, кормить волчат и волчицу в теплом семейном логове.

Лимузин я отпустил. Водила с лакейским поклоном потянулся за дверцей — и на свет снова явилась злополучная бутылка.

— Вот, вы забыли. Или выкинуть?

— Да нет, — ответил я. — Пожалуй, не выкинуть.

И прихватил бутылку с собой. Так и шагал по набережной с дурацкой бутылью. Река Москва подмигивала мне отражениями фонарей…

Последняя правда о мистере Иамене далась мне с неожиданной легкостью. Нет души? Ну, нету и нету. Пожалуй, если бы Ли Чин заявила, что Учитель ее, святой и махатма — пришелец с мертвой планеты Марс, меня не удивило бы и это. Не удивило бы, нет, зато слова Однорукого обрели новый зловещий смысл. Мне‑то казалось, что ФСБшник просто решил меня постращать. Армия мертвецов, экие страсти… Сейчас я готов был поверить и в армию. Ну что ж — видели мы и мертвецов, сразимся и с мертвецами.

Шел я как‑то странно, восьмерками и кругами. Только что мелькнула сигаретная пачка парламента, и вот уже справа нависают массивные купола нового‑старого Храма, слева, из‑за реки, таращится капитан Хук‑переросток. Мелькнули арки Крымского моста. Прошелестел темной листвою Нескучный. Левый глаз я старался не слишком фокусировать, иначе из‑под тонкой холстины здешней реальности выползала удивительно неприглядная изнанка. Не ключик папы Карло и не маленькая дверка, не банька даже с пауками, а что‑то уже совсем и окончательно отвратное — особенно, почему‑то, в Нескучном. Там, на маленьком островке посреди пересохшего пруда, у корней криволапой ивы…. а, ладно, не хочу вспоминать.

В конце‑концов я снова выбрел к Арбату, все еще сжимая в руке дурацкую бутылку. Двигался я если и не с определенной целью, то с некой смутной мыслью — и двигался, как выяснилось, правильно. Нужный мне дом прятался в одном из арбатских переулков, за узорчатой железной решеткой и за липами маленького сада.

Не то чтобы я не поверил в действенность Воды Жизни. Поверил. И все же, прежде, чем спаивать ее деду… Я постоял немного в ажурной тени лип, в оранжевом свете фонаря, отдаленно напомнившем мне о другом оранжевом свете. Зачем вы тащили Иамена из преисподней, князь? Зачем не оставили его в вечном сиянии ржавого и оранжевого? Здесь, в молчаливом переулке, где даже шелест шин и гудки пролетающих по Новому Арбату автомобилей не были слышны, я понял ясно — вот так он и встретит меня однажды, новый старый свет. Оранжевым блеском в листве. Сиянием одинокого фонаря. Небом без единой звезды, потому что звезды не видны за кислотного цвета свечением. Я толкнул калитку и вошел в сад. Липам цвести было еще рано, поэтому аккуратные дорожки и потаенная тень за стволами пахли, как и все пахло этим летом в Москве: бензином и пылью. Но сквозь привычные запахи тонко просачивался еще один, который не с каким другим не спутаешь, даже если сам никогда не валялся на узкой госпитальной койке. А я‑то повалялся вдосталь, и еще недавно. Запах безнадежный и муторный, лекарственная вонь болезни.

Об открытии нового хосписа для больных — а, точнее, для умирающих от рака — трубили недавно все газеты. Хоспис был благотворительный, хотя Хель его разберет — чьи грязные бабки отмывались с изнанки здешней благотворительности. Невидимый для смертных, я распахнул дверь, миновал клюющую носом дежурную медсестру и поднялся на второй этаж. Я выбрал палату случайно: здесь все было одинаковым. Тусклый свет ночника или полная тьма. Блестящие в темноте столбики кроватей. Подмигивающе красным приборы, измеряющие то ли сердечный ритм, то ли давление. И прикрепленный к стойке прозрачный пакет, в нем — жидкость для внутривенного вливания. То ли просто физраствор, то ли лекарство. Тонкая трубка капельницы тянулась к запястью лежащей в кровати старухи. Игла уходила под прямоугольник пластыря.

Может, умирающая и не была старухой, но болезнь и страшное здешнее лечение изменили черты ее лица до неузнаваемости. Белая, светящаяся в полумраке кожа обтягивала лысый череп и резко выступающие скулы. Запавшие глаза. Заострившийся подбородок с маленькой складкой. Ниточка слюны… Я достал из кармана одноразовый шприц — сувенир моих недавних развлечений — и, набрав из бутылки чуть больше половины шприца, ввел жидкость в капельницу. Уселся на стул у кровати и стал ждать.

Ждать пришлось совсем недолго. Стало глубже дыхание спящей. На щеках появилась краска. Медленно налились жизнью сухие губы, и лоб перестал напоминать лоб мертвеца. Расправились морщины на веках. Поползли по подушке отрастающие темные волосы. Не прошло и минуты, как вместо угасающей старухи в кровати лежала красивая женщина лет тридцати. Действительно красивая — что правым глазом на нее смотри, что левым. Левым я заметил в груди ее маленький клубочек сияния. Я не стал вглядываться — почудилось в этом что‑то непристойное. Тихо поднялся и пошел прочь из палаты.

Хоспис был маленьким — скудная местная благотворительность. Всего двадцать четыре палаты. В эту ночь я обошел их все, и всюду повторялось одно и то же. Шприц протыкает мешок капельницы. Несколько минут — и безнадежно больной превращается в столь же безнадежно здорового, хотя и крепко спящего. То ли среди пациентов и вправду не было стариков, то ли вода заодно и омолаживала — никто из спасенных мной не выглядел старше тридцати пяти.

«Живите долго», — бормотал я и брел в следующую палату. С полной уверенностью, что так оно и будет.

Лишь за одной из дверей горел свет. Обитательница комнаты не спала. Пыталась читать книжку — но книжка все выскальзывала и выскальзывала из слабых пальцев, голова женщины — или девушки, или девочки — запрокидывалась. Я неслышно приоткрыл дверь и просочился внутрь. Книжка снова упала, разбудив больную. Она широко раскрыла глаза. И увидела меня.

Нет, не полукровка. Не квартеронка, даже восьмой части бессмертной крови в ней не нашлось бы — иначе страшная болезнь не сумела бы к ней подобраться. В лучшем случае одна шестнадцатая. Или одна тридцать вторая. Мало, очень мало, слишком мало, чтобы спасти ее — но вполне достаточно, чтобы разглядеть меня сквозь вуаль. Женщина широко открыла глаза и прижалась к спинке кровати. Ах, ну да. Расхристанный, полупьяный, с уродливым шрамом и дебильной бутылкой — хорошо я, наверное, смотрелся в ночном доме скорби. Главное, уместно.

Женщина пошевелила губами. Ну все, сейчас на помощь позовет, подумал я — и придется мне убираться. Нет. Она смотрела на бутылку в моей руке.

— Это у вас вода?

Я кивнул.

Она покосилась на прикроватную тумбочку, где стоял пустой пластиковый стакан.

— Налейте мне, пожалуйста.

Я без слова подчинился. Подержал стакан у ее губ, пока она, жадно, обливаясь, пила. Утер мокрый подбородок больной висящим на спинке кровати полотенцем.

Женщина облегченно вздохнула.

— Как‑то мне странно…

Да нет, какая там женщина — девушка лет семнадцати. Я смотрел, как быстро — намного быстрее, чем в предыдущих палатах — на голове ее распускается цветок густых светлых волос. Ванья. В девушке была кровь ванов.

— У вас кто‑то здесь?

Я кивнул.

— Кто? Я, кажется, всех по именам знаю…

Она уже засыпала, и поэтому я ответил:

— Ее зовут Тенгши.

— Странно, не помню такой. Она ваша девушка?

Ресницы светловолосой затрепетали, опускаясь.

— Да.

— Пусть выздоравливает…

Юная ванья спала. Я сел на стул у ее кровати, закрыл лицо руками и долго сидел так, в молчании. Жаль, что пустыня высушила все мои слезы — а то бы, наверное, заплакал.

Рассвет я встретил на Воробьевых Горах. Как я туда успел дотащиться от Арбата самой короткой ночью в году — не помню совершенно. Миновав зиккурат Университета и пустой бассейн, я вышел на смотровую площадку. В лицо мне пахнуло открывшимся простором. Первые солнечные лучи позолотили маленькие отсюда купола Храма. Река заиграла. Белый кораблик у пристани казался щепкой в половодьи. Здания белые и кирпично‑красные, высотки и круглые — то ли стадионы, то ли дворцы — рассыпались среди кленов, лип, акаций, платанов и вечных ясеней, которые белокаменную, несомненно, красили. Застроено все, насколько видит глаз и дальше. Огромный густо заселенный блин, стойбище так и не покинувшей эти места Орды — недаром то тут, то там сверкнет своенравное золото. С горизонта тянулись тучи. В воздухе впервые за многие дни потянуло свежестью. Неужели собирается дождь?

Я оперся об ограждение и сделал большой глоток из бутылки. Ожидал, как хлынет по венам жидкий огонь, живой концентрат бытия — но ничего такого не случилось. Лишь расслабилось наконец‑то левое веко. Я поднял руку к лицу. Шрам исчез, как не бывало. Неожиданно испугавшись, я запустил ладонь под рубашку — однако рубец над четвертым и пятым ребром никуда не делся. Да мне и не хотелось.

Сзади раздались веселые голоса. Я обернулся. Парни и девушки, совсем молодые, в праздничных — парни костюмах, девочки — платьях. С цветами. С бутылками и неизменными пластиковыми стаканчиками. Выпускники, вчерашние школяры. Отгуляли свой выпускной и тоже вышли встречать рассвет. Бессонная ночь оставила под глазами некоторых синеватые круги — но компашка, несмотря на усталость, ржала во весь голос. Молодые, полупьяные…

Один из подростков, долговязый, в пиджаке и рубашке нараспашку со съехавшим набок галстуком, подвалил ко мне.

— Братан, это у тебя в бутылке вода?

— Да уж не вино.

— Глотнуть дай? С шампуня дикая сушка.

Я протянул бутылку парнишке. Воды оставалось больше двух третей, авось, все не вылакает. Он сделал несколько глотков и вернул бутылку мне. Встал рядом, облокотился о баллюстраду.

— Красиво, да?

Он смотрел не на город внизу. Смотрел на серый колосс ГЗ МГУ, порозовевший сейчас от солнца.

— Грубо. Но да, красиво.

— Ты здесь учишься?

Я ухмыльнулся. Похоже, вода не только шрам мой убрала, а и скинула лет четыреста, набежавшие за последние полгода.

— Учился. Не здесь, правда. На Моховой.

Что самое смешное, я даже не соврал.

— У вас там, говорят, горело? — напряг память паренек.

— И неоднократно.

— А я сюда поступать буду. На геологический. Завтра документы подам. У меня батяня геолог. Из тайги такие камешки привозил…

Дальше я уже не слушал. Просто смотрел на его оживившееся — то ли от решительно взявшегося за дело утра, то ли от моей водицы — лицо. Вряд ли парнишка нуждался в лечении, так что вода в лучшем случае прибавила ему жизни. Лет десять. Или пятьдесят. Мне было не жалко, а ему, я думаю, не интересно. Ему и так казалось, что у него впереди вечность.

Он поболтал еще немного и присоединился к своим друзьям, таким же сиюминутным для меня. Был — и быть перестал. И таким же вечным, как это вновь и вновь пробивающееся сквозь тучи утро. Они посмеялись еще и пошли себе дальше: узкие пиджачные спины, короткие платьица, уже начавшие увядать букеты. Я смотрел им вслед и завидовал дикой, нечеловеческой завистью. Да, у них впереди была вечность. У меня — меньше одного дня.

Именно здесь, на этих высотах, обернувшись к серебряной ленте реки — некстати напомнившей мне серебро некромантовой катаны — я понял: что бы ни случилось завтра, мне этого не пережить. Нынешнее утро было прощанием. Прощанием с городом, который я неизвестно как, когда и за что успел полюбить. Прощанием с Митгартом. И прощанием с солнечным светом — недаром, будто услышав мои мысли, скопившиеся на горизонте тучи поднабрались сил и проглотили розовый шар светила. И сразу сделалось зябко.

Я развернулся и побрел прочь. Спать. Мне сильно захотелось спать, и ничего больше.

Воду я передал под землю уже вечером. Для этого мне пришлось разбудить крупного крота, патриарха московских кротов — похожую на плюшевого медведя тварь размером со средней величины собаку. То‑то радости было бы здешним искателям сенсаций, которые ловят в подземке и все никак не могут поймать гигантских крыс! Крот недовольно поворчал, и все же, нагрузившись бутылкой и взяв экскорт из шести молодых и тоже немаленьких внуков, нырнул в подземелье. Я понадеялся, что вода деду поможет. Последние дни или не последние, а в Нидавеллире творился страшный бардак. Хродгар Черный каждый день устраивал сходки, где — и совершенно справедливо — заявлял, что на царский венец у Ингвульфа нет ни малейшего права. И, если наследник гуляет Фенрир знает где, почему бы не отдать корону ему, Хродгару? Ингвульф пока что удерживал ропщущих под контролем, но напряжение росло. В самый раз бы деду очухаться и навести порядок.

Ах да. Прежде чем отправиться за кротом, я по привычке изучил в интернете заголовки газет. Как оказалось, я тоже мастер порождать нездоровые сенсации нешуточного масштаба. О чудесном исцелении всех пациентов хосписа уже раструбила вся московская пресса и некоторая часть заграничной. Маленькая ванья была совсем не настолько сонной, как я посчитал, и довольно точно описала мою внешность. Описание, впрочем, уже не соответствовало оригиналу, и то хлеб. Газетчики обзывали таинственного ночного гостя то народным целителем, то чародеем, то пришельцем с мертвой планеты Марс, то — посмеемся вместе — мессией. А мессия меж тем, преисполнившись самых эсхатологических замыслов, швырнул меч Тирфинг на пассажирское сиденье и вывел Кэдди с подземной стоянки.

— Ну что, придется поработать? — спросил я у меча.

Тирфинг обиженно молчал. С того момента, как я не дал ему порешить Владыку Мертвой Земли, древний клинок на меня дулся. И очень жаль, потому что мне о многом хотелось его расспросить. А, впрочем, и Хель с ним — еще только мечи мне не врали.

В Старом Бору было оживленно. В дом и из дома то и дело выбегали какие‑то людишки, в военной форме и в гражданском. У забора, опустив хобот пулемета, торчал БТР. Солдаты курили, рассевшись на броне — в наступающей темноте то и дело вспыхивали огоньки сигарет. Я присмотрелся внимательней. Яма с волками куда‑то благополучно запропастилась. Вместо нее на серой равнине, окруженной холмами, стояли ряды мрачных зданий — то ли казарм, то ли викингских подворий. Там тоже царила суета, бряцало оружие.

Запарковав Кэдди на стоянке, я взвалил Тирфинг на плечо и направился к дому. Навстречу мне уже поспешал Касьянов. Увидел меч, и глазки загорелись.

— Хорошо выглядите, племянничек. Посвежели. Идите в столовую, сейчас ужинать будем.

— Сами жрите свой ужин. Велите подать мне виски, стакан, лед и проводить в какую‑нибудь тихую комнату.

Касьянов поглядел на меня сомнительно, но ничего не сказал. Обернувшись, прогавкал приказ ординарцу. Тот кинулся за бутылкой.

Спускавшиеся с крыльца и поднимавшиеся — все, как один, провожали меня косыми взглядами. Было в их глазах и любопытство, была и неприязнь, был и плохо скрываемый страх. А уж хари до чего гнусные… и с ними‑то мне идти в мой последний и решительный бой? Запершись, наконец, в библиотеке наедине со стаканом и бутылкой «Гленморанжа», я молча дал себе обещание: не буду я рядом с такими уродами умирать. Буду, назло им, жить вечно, и, желательно, подальше отсюда. Асы от слова arse, Фенрир их дери за ногу…

В библиотеке и почитать‑то оказалось нечего. Полки забиты были какими‑то военными трактатами, вперемешку с описаниями знаменитых баталий, и, почему‑то, огромным количеством технической документации по немецким танкам периода Второй Мировой. Панцерваффе, мать вашу… Понятно, что еще побратимам изучать? Какие из них вообще читатели? Единственное, что меня порадовало — это книжка в веселенькой желтой глянцевой обложке под названием «Internet for dummies». Нелегко даются старичкам технические новинки.

Пока я заливал глаза халявной выпивкой, в столовой происходил то ли военный совет, то ли тривиальная драка. Кто‑то визгливо орал. Кто‑то швырялся мебелью. Периодически сквозь гвалт пробивался густой бас Касьянова, но прислушиваться к его словам мне совершенно не хотелось. Я засел в кресло с прошлогодней газетой и внимательно изучал светскую хронику — будто до ужаса было мне интересно, с кем переспал тот и где делала аборт эта. Кажется, я и задремал, потому что растолкал меня Касьянов уже тогда, когда за окном почернело окончательно, и снаружи доносился согласный шум моторов.

— Что, уже?

— Вы идти‑то можете?

Я усмехнулся. После веселой клубной недельки полбутылки виски для меня — как для ледяного турса зимовка в Гаграх.

— Сядете со мной в джип. Что‑то я вам не доверяю…

— Боитесь, сбегу?

Однорукий не ответил, только башкой покачал.

Когда мы вышли во двор, там как раз происходило веселенькое. А именно, под светом сильных прожекторов в грузовик поднимали огромную стальную клетку. В клетке выл и рился зверь, в котором я без особой натуги узнал Гармового. Сберегли все‑таки бестию от некромантова меча. А жаль. Я дал себе еще одно обещание: чем бы завтрашняя — или уже сегодняшняя — заваруха ни закончилось, а Гармового я порешу сам. Хоть какая‑то с меня будет польза.

Касьянов, похоже, мысли мои угадал, потому что решительно подхватил меня под локоть и поволок к открытому армейскому джипу. За рулем сидел молоденький русоволосый солдатик в пилоточке. Увидев меч, он сделал круглые глаза, но ничего не сказал. Я брякнулся на сиденье рядом с солдатиком. Касьянов устроился сзади. Взревел мотор, загудели, раздвигаясь, ворота — и мы тронулись.

Полдороги я спал. Полдороги — орал стремные песни, особенно почему‑то налегая на диггерско‑геймерский репертуар.

— Я отправляюсь на охоту, — выводил я дурным голосом, да еще и немилосердно фальшивя, — передо мною лабиринт. И эту грязную работу, мне, видно, сделать предстоит…

Касьянов только неодобрительно хмыкал и башкой мотал.

Не знаю, какой отмазкой он пользовался: военные, антитеррористические учения — но по пути в нашу бронеколонну вливались все новые и новые части. Выныривали из сосняка грузовики, фырча моторами. Тяжело покачивались на дорожных рытвинах танки. Небо полосовали прожектора вертолетов. От грохота, пыли и бензинной вони звенело в ушах. Кончилось тем, что водила натянул на лицо повязку, чтобы не задохнуться в пылище.

В деревеньках по обочинам загорались огни, истошно тявкали собаки — но наученные горьким опытом поселяне носа наружу не казали. Мы прогремели по улицам одного или двух городков, но в целом колонна держалась обходных дорог. Секретные, Хель, учения, неизвестные собственным командирам округов части.

Когда небо на востоке уже засерело, я обернулся к Касьянову и проорал:

— Ну хоть теперь расскажете, в какую задницу мы едем.

Однорукий развернул на коленях карту — стометровку. Поелозил по ней пальцам, ткнул в один из квадратов посреди великого Нафига — я успел заметить только изгиб реки.

— Здесь… километров сто пятьдесят от Москвы. Есть городище одно. Холм и холм, одна только забавная деталька: поселение это было основано в тот же год, что и наша Белокаменная. И, по всем раскладам, должно было стать рассейской столицей. Да что там рассейской… Здесь, через холмик этот, и проходит нужная нам пуповинка. Эх, если бы все случилось, как должно — совсем иначе бы Россия в мировой истории смотрелась. Совсем была бы у нее другая роль… Ну да что говорить, былого не исправишь…

Я усмехнулся. Неужели и вправду старый вояка успел сердцем прикипеть к многострадальной родине, как я — к Москве? Нет, есть что‑то все же в этой земле, что держит, зацепит и не отпустит…

— А что насчет некромантовой армии? Что говорит нам разведка?

На сей раз Касьянов различил насмешку и угрюмо насупился.

— Разведка нам ничего не говорит. Но ты, племянничек, и сам свидетель: дурное дело нехитрое. Он их за пару минут поднять может…

Значит, все‑таки в намеченной программе у нас мертвецы. Мертвецам я заранее сочувствовал. За командирским джипом тянулась уже как минимум бригада, как максимум — небольшая, но хорошо оснащенная бронетехникой армия. Чисто забавы для я присмотрелся — и волосы едва не встали дыбом у меня на затылке. Какие танки, куда там БТРам… По лесной неширокой дороге, сминая молодые осинки и елки, валила орда. Рыцари в шипастых доспехах. Удерживаемые толстенными цепями драконы и их укротители — то ли воины, то ли маги. Непонятные какие‑то твари, жабы не жабы, слоны не слоны. Огромные, массивные катапульты. Требуше, высотой превосходящие дом. Тараны с литыми волчьими мордами. Пешие. Конница. Боевые, грифонами запряженные колесницы. По небу, в редких разрывах облаков, заслоняя неяркие звездочки, плыла флотилия крутобоких драккаров, с резными девами и мордами чудовищ на носах. Их команда, бородатые викинги, выстроились на палубах, развесив по бортам круглые, обтянутые кожей щиты. А еще выше, в совсем уже лунной и подзвездной синеве, поспешал восьминогий конь. И сам он был призрак, и призрачен был его всадник в плаще и широкополой шляпе, с длинным копьем в руке, и призраками были крутящиеся у стремян всадника огнеглазые псы. И все это скопище валило, летело, рвалось в бой, как рвется на скачки застоявшийся на конюшне рысак, или как рвется отведать крови позабытое хозяином оружие.

Мне стало зябко. Мертвецы‑мертвецами, но, казалось, не найдется в мире мощи, способной остановить эту орду. Значит, неизбежно. Значит, вот он, мой Рагнарек. Значит, и вправду последний день…

А последний день между тем набирал силу. Умирала короткая летняя ночь, покидала свои тучевые бастионы, так и не пролившиеся вчера дождем. Впереди забрезжило. Первые лучи пробили облачную муть как раз тогда, когда идущий в голове колонны джип выкатился на опушку.

Дорога здесь заканчивалась. Перед нами открылся широкий спуск в реке, заросший луговым разнотравьем. Узенькую ленту реки на нашем, высоком берегу оторачивали редкие березы. Между опушкой и рекой торчал небольшой холм. И там, на вершине холма, волновался еще по‑весеннему светлой листвой молоденький ясень. Три, четыре года от силы. Деревце казалось таким хрупким, что ничего не стоило перерубить его и обычным тупым мечом.

У подножия ясеня чернела одинокая человеческая фигура. В руке человека поблесивала узкая серебряная полоска. Я моргнул. Снова открыл глаза, вгляделся внимательней, как правым, так и всевидящим левым. Не было никакой армии. Ни обтянутых остатками кожи скелетов. Ни детей, зачарованных дудочкой крысолова. Рядом с невысоким, стоящим под деревом человеком не было никого — лишь встающее за его плечами багрово‑красное солнце.

Я оперся рукой и выпрыгнул из джипа на траву.

— Ты куда? — раздалось сзади. — Ты что — охуел?! Он тебя замочит, что мы без меча делать будем?

Я не слушал. Я отмахнулся от пытавшихся удержать меня клешней — и настоящей, и протеза — и зашагал к холму.

Роса мгновенно промочила мои джинсы. Меч давил на плечо. Человек стоял, не трогаясь с места, стоял спокойно, глядел безмятежно — лишь солнечный луч блеснул на чуть вздернувшемся острие катаны.

Я пробился сквозь травяные заросли и начал карабкаться на холм. Ни следа не осталось от некогда окружавшего поселок деревянного тына. Всмотревшись левым глазом, я вполне мог увидеть этот тын, и низкие избы, и суетящихся между ними мужиков и баб: кто‑то тащил сети, молодуха в косынке вела за руку ревущего карапуза, старик на пороге точил из полешка куклу… я не вглядывался. Я смотрел лишь на ожидавшего меня на вершине холма.

Некромант наконец‑то тронулся с места и сделал пару шагов мне навстречу.

Я преодолел последние разделяющие нас сажени и остановился перед ним. Мы оба молчали. Когда молчание стало совсем уж нестерпимым, Иамен улыбнулся:

— Ну вот, Ингве, мы и встретились снова.

Мог бы выдать и что‑нибудь пооригинальней, мрачно подумал я. А вслух сказал:

— Я вас прощаю.

— За что?

В голосе его прозвучало искреннее недоумение. Ах да. Совесть в некроманте пробуждалась лишь тогда, когда он оборачивался собакой.

— Не за что. Не хотите прощения, берите спасибо. За воду.

— Я вам ее не передавал.

Он снова улыбнулся.

— Зато слышал о том, как вы ее своеобразно использовали. Забавный вы человек, Ингве.

Я медленно начал закипать.

— Я не человек, я Т‑лимфоцит. Вы что, забыли?

— Не придирайтесь к словам.

Во мне пробуждалась свежая, здоровая злость.

— А к чему мне еще придраться? Вы же безупречны. Вы — святой. Это я скотина. Остальные тоже скоты, их — на бойню. Лисичку вот только надо пожалеть. Да, и еще детей. Дети наивны и безгрешны, в них — наше будущее. Которое горящие корабли за плечом Ориона… Отойдите, Иамен.

Он медленно покачал головой.

— Отойдите. Вы же верите в расширяющуюся вселенную. Что ей станется, если я срублю одно маленькое дерево?

Иамен ответил с непривычной серьезностью:

— Сейчас неважно, во что я верю. Тем более, что не верю я ни во что. Важно, во что верите вы, ваш зверь и те, кто вас сюда притащил.

Я стиснул зубы. Те, кто меня сюда притащил… Некромант был прав, и правда его мне не понравилась. Совсем.

— Отойдите. Я убью вас.

— Попробуйте.

Я скинул меч с плеча и сжал в пальцах рукоять. И снова древнее оружие ответило глухим подземным гулом. Как и вся моя армия, меч рвался в бой. Ему не терпелось отведать некромантовой крови.

— Отойдите, Иамен. Я, может, и не буду рубить ваше дерево. Так, листочек на память оторву…

— Не дам я вам рвать никаких листочков.

Мы снова замолчали. Я глядел на него с ненавистью. Иамен на меня — спокойно. Он, впрочем, спокоен был всегда. И снова, снова некромант улыбался!

— Я, Ингве, никуда не отойду и к дереву вас не подпущу. Не с этим мечом. Так что придется вам и вправду меня убить. Не утверждаю, что это будут легко сделать, но вы, я думаю, справитесь.

Я вырвал Тирфинг из ножен. В рассветных лучах вспыхнула колдовская сталь, без малейшего пятнышка ржавчины, и заиграло золото рукояти.

— Я, Ингве сын Драупнира… — начал я.

И заткнулся. Потому что сейчас, вот под этим деревом, на этом холме, на глазах собравшейся у меня за спиной многотысячной армады и понял, понял наконец‑то безнадежно и окончательно — я не смогу его убить. Не потому, что проиграю поединок. Нет — выиграю. Не помогут ему ни восемь ловких лап, ни детская сабелька, ни бездна за бамбуковым тыном. В руке моей пел и смеялся неистовым смехом берсеркера Меч‑Демон, меч, откованный моим дедом, мой меч. Никакая серебряная катана ему не ровня.

Нет, я не мог его убить не поэтому. Не из жалости — я его, одного против всех, не жалел, потому что и сам был вечно один. Не из дружбы. Не из любви. Не из благодарности: какая, в Хель, благодарность? Он меня бросил в пустыне, он и спас, заслуга не велика. И все же я мог убить некроманта не больше, чем защелкать вдруг соловьем или перекинуться в черепаху. Не мог, как не мог черный тростник озера Хиддальмирр зашуметь зеленой бамбуковой рощей.

Меч злобно зашипел в моих руках, почувствовав колебания хозяина. Второй раз вернуться в ножны, не отведав крови — этого Тирфинг мне бы не спустил. Он уже прикидывал, как бы половчее нанести удар — а мне вдруг как‑то резко расхотелось умирать.

И тогда я сделал единственно возможное. Я развернулся и встал рядом с некромантом.

— Быстро же вы меняете мнения, — негромко откомментировал Иамен.

Его голова едва доставала мне до плеча. Когда это я успел так подрасти?

— Заткнитесь, — ответил я. — А то передумаю.

— И хорошо, — спокойно сказал некромант. — Правильно сделаете. Единственное, что вам предстоит сейчас — это умереть рядом со мной.

Я посмотрел на клубящуюся — от горизонта до горизонта — орду. Она уже заворчала моторами танков, заблистала драконовой чешуей, зарычала по‑волчьи — минута, и двинется, не оставив от нас и мокрого места.

— Зачем им нас убивать? Ведь они уже проиграли, — беззаботно заявил я. — Меч‑то все равно — тю‑тю.

— Низачем. Просто так. Потому что это единственное, что они умеют делать.

Обернув ко мне лицо и не опуская катаны, некромант негромко добавил:

— Вспомните, Ингве — я проигрываю эту битву всегда.

Я усмехнулся.

— Все когда‑нибудь случается в первый раз, Иамен. К тому же во все предыдущие разы на вашей стороне не было героя. Особенно такого крутого, как я.

Он улыбнулся и ничего не ответил. А мне и не нужно было ответа. В затылок мне упирался солнечный свет: мягкий, как ладонь матери, и твердый, как стена. И я поверил в его надежную опору. Иамен рядом со мной смотрел безмятежно на приближающуюся орду — как будто и вправду поднималась у нас за спиной невидимая, готовая к бою армия. А, может, так и было: иначе кто бы спугнул из зарослей ромашки жаворонка, залившегося резкой трелью? Я даже обернулся. Не было там, конечно, никакой армии. Просто малая птаха радовалась наступающему дню.

Эпилог