Когда я вернулся в комнату, Марта стояла у окна с раскрытым сценарием в руках. Зачитала мне сцену, где Рахиль забирают в гестапо. Спросила, каково мое мнение, а я ответил, что в этих делах не разбираюсь. Она кивнула, будто я своим ответом попал в точку. Тут вдруг мы оба заметили, что на полу валяются мои ботинки и носки, и удивились, как это я вышел к родителям босиком. Ничего нового в той сцене нет, еще бы их не арестовали, кто бы ждал другого.
Марта рассказала, что никогда не получила бы такого предложения, если б Минге с ее отцом не были знакомы многие годы. Но Минге повезло, у нее случайно обнаружился талант. Она пыталась сделать вид, будто говорит о чем-то несущественном, но я понимал, насколько это серьезно.
И вдруг почувствовал усталость, мозг срочно потребовал отдыха. Над чем он только не работал в школе, дома, в лесу, а теперь еще и здесь, каких только решений не принимал! Мозг приказал мне завалиться в постель, и я послушался.
— Тебе нехорошо?
— Кажется, да, — признался я.
Марта не испугалась. Я видел у окна ее силуэт, пока не закрыл глаза. А тогда она подошла ко мне, пальцами коснулась висков, гладила их, нежно, круговыми движениями, чтобы ободрить меня или убаюкать. Поразительно, как она позволила заморочить себе голову. Перечислила десяток причин, отчего ее ангажировали на эту роль, но упустила самое очевидное: именно так господин Минге представляет себе красивую еврейку. Понимаю его, молоденькие еврейки — большая редкость, а тут Марта к нему в дом, как снег на голову.
Ни слова я не сказал, я в последнее время стал просто мастер хранить молчание, да тут еще и усталость. Марта села на кровать, не прекращая нежно водить пальцами по моим вискам, и, наверное, склонилась ко мне лицом, я чувствовал ее рот, ее запах. Но не пошевелился и глаза не открыл: пусть все останется как есть.
***
Мы с Рахелью Лепшиц поднимаемся на чердак развешивать белье: с большими вещами ей одной не справиться. Сначала протираем веревки, потемневшие от чердачной пыли. С отцом мы никогда не стирали сами, все наше барахло отдавали в прачечную — непозволительная роскошь. Сегодня я уже пережил одно разочарование, чего и следовало ожидать.
Утром я поехал в университет на собрание, там сообщил, что нуждаюсь в жилье, и ответственный за это сотрудник устало предложил поставить меня в очередь на общежитие для студентов. Обещание не очень обнадеживающее, но я на всякий случай согласился. Однако он, заглянув в документы, рассмеялся: мол, я живу в Берлине, а общежитие предназначено для кого угодно, только не для берлинцев.
Я: Но мне негде жить!
Он: Где же вы сейчас проживаете?
Я: У чужих людей.
Он: Снимаете?
Я: Ну да.
Он: Почему бы вам у них не остаться?
Впрочем, все это не важно, просто университет не отвечает за такие случаи, как мой, и мне надо, наверное, обратиться в жилищное управление. Я замешкался, переставляя стул для посетителей, тут он еще сказал:
— Исключение! Все хотят в порядке исключения!
Сначала мы развесили мелкие вещи, все по отдельности и поближе одна к другой, чтобы оставить место для простыней и прочего постельного белья. Вдруг вижу, Рахель бросила работу и уставилась на меня, с чего бы? Понял и с трудом сдержал улыбку: случайно я вытащил трусики Марты. Рахель заметила и подумала: «Бедный мальчик, каково ему сейчас!» Так мне и не пришло на ум, кто бы помог в поисках жилья. Одно только радует: не далее как вчера я принял решение искать квартиру, а сегодня уже реально ищу. При моих обстоятельствах это фантастическая скорость.
Она все вздыхает, давно я не слышал таких вздохов, то и дело поглядывает на меня, расправляя мужнины рубашки. Никак не пойму, отчего Рахель и Хуго Лепшиц именно меня желают видеть в зятьях. Оттого, что я им просто симпатичен? Оттого, что я получил кое-какие деньги по наследству? Оттого, что предвидят: Марта притащит к ним не еврея, другого? Оттого, что я тут, при них? Смотрю, Рахель роется в корзине с мокрым бельем, выискивает вещицы, которые могут меня расстроить. Веревки натянуты так, что между постельным бельем и полом расстояние не больше ладони. Предлагаю выжать крупные вещи, чтобы уменьшился их вес, но Рахель отказывается: не важно, какой промежуток, главное — он есть. Кто мне помешает их навещать, когда я поселюсь в другом месте, по Рахели я особенно буду скучать. Повесив последнюю простыню, мы еще постояли. И переглянулись, словно убеждая друг друга, что большого несчастья все-таки удастся избежать.
Иду в свою комнату и занимаюсь своим обычным делом, то есть бездельничаю. Беру «Нойес Дойчланд», включаю радио, хочу найти музыку полегче. В газете интервью с велогонщиком:
Н. Д. Какие трудности вы испытали во время гонок?
К. Д. Дирс. Сначала мне было не совсем ясно, какую выбрать скорость. Примерно с шестого километра я шел на довольно высокой скорости. А потом испугался, что при усиливающемся холодном ветре мышцы сведет судорогой.
Н. Д. Какой настрой был у команды перед открытием велогонки мира в этом году?
К. Д. Дирс. Оптимистический. У Ганса Иоахима Хартника поначалу были проблемы с желудком. Но потом все наладилось, так что мы пребывали в отличном расположении духа.
Н. Д. Карл Дитрих, вы ведь по профессии часовщик?
К. Д. Дирс. Да, но в настоящее время я несу службу в рядах Национальной народной армии. Я унтер-офицер.
Н. Д. Как вы пришли в велоспорт?
К. Д. Дирс. В 1965 году я принял участие в «малой» велогонке мира и очень увлекся. Потом долгое время выступал за «Локомотив» (Гюстен), причем Макс Хендлер многому меня научил. Среди главных моих побед в тот период — серебряная медаль спартакиады.
Н. Д. Вам двадцать лет, в команде вы по старшинству предпоследний?
К. Д. Дирс. Ошибаетесь! Мне в четверг исполнится двадцать один.
Друзей у меня нет, это не радостно, но и не трагично, просто так получилось. Правда, отец однажды меня упрекнул, что я в отношении дружбы — принцесса на горошине. И что, мне сходиться с кем попало, раз уж полагается иметь друзей? Впрочем, сейчас друзья бы пригодились, особенно если б нашли пустую квартиру.
Хуго Лепшиц придерживается по данному вопросу иного мнения, нежели отец. Месяц-другой назад он говорил мне, что отлично понимает, отчего у меня так мало знакомых на стороне: нашим, мол, следует особо тщательно проверять, с кем имеешь дело. На мой вопрос, кто такие наши, он ответил: «Ах, мой мальчик, ты знаешь, о чем я, что тут долго объяснять?»
У меня в комнате редкий гость, с подобранными волосами и длинными сережками, каких я на ней еще не видел, — Марта. Спросила, сильно ли я занят, я отбросил газету. Улыбнулась, когда я указал рукой на свободный стул. Тем не менее села, и как рукой сняло все ее веселье. Смотрела по сторонам, будто лишилась всякого задора оттого, что не стоит посреди комнаты, а скромно сидит на стуле.
Воспользовавшись паузой, я сочинил для себя такую историю: вчера вечером, встретившись со своим молодым человеком, она стала размышлять о нас, сравнила меня с ним и признала свою ошибку, но ведь еще не поздно, еще можно все исправить, может, попробуем начать сначала?
— Ничего такого важного, — сказала Марта. — Наверное, не надо и спрашивать.
— Да?
— У тебя ведь есть деньги на счете?
— Полным-полно, — ответил я.
— Можешь мне одолжить?
— Да.
— Понятно, что ты сомневаешься.
— С чего бы вдруг?
— Сомневаться — это нормально.
Впервые кто-то собирается одолжить у меня денег, я и сам никогда не брал взаймы, мучительная минута. Поразмыслив, как бы скорее с этим покончить, я спросил:
— Сколько тебе нужно?
По-видимому, я напугал ее своим вопросом, она поняла его как призыв проявить скромность.
— Завтра мне так или иначе в сберкассу, — продолжил я, — поэтому просто скажи, сколько тебе надо.
Задирать нос не хотелось, как и проявлять чрезмерную услужливость, дескать, я готов на любые жертвы, чтобы добиться ее расположения. Мне вообще ничего не хотелось, только сказала бы, сколько ей надо, и все.
— Сама не знаю. Понимаешь, у папы скоро день рождения. А у меня — ни денег на подарок, ни идеи, что ему дарить.
— На прошлый его день рождения меня тут еще не было.
— Может, рубашку? — рассуждала Марта. — Он так трогательно выглядит в рубашках, которые обычно носит.
— Сколько ему исполняется? — спросил я.
— Дай-ка посчитаю. Родился в четырнадцатом году, а сейчас у нас… Мамочки мои, так ему будет шестьдесят!
Кровать у меня не заправлена. Я встал и, проходя мимо, накинул сверху одеяло: по-моему, простыня не очень-то свежая. Открыл ящик, куда вообще никогда не клал деньги, заглянул внутрь и сказал:
— Нет, здесь у меня ничего, извини.
— Это не срочно. Можешь дать мне сто марок?
— Могу и больше.
— Сотни хватит. Возьму на три недели, годится?
— Вернешь, когда лишние будут.
Поднимаясь, Марта произнесла:
— Пожалуй, все-таки сто пятьдесят.
Оценив мою готовность помочь и улыбнувшись, идет к двери. Пока не видит, пожираю ее глазами: синие брюки, темно-синяя рубашка, каштановые волосы — Марта уходит. Вот она замедлила шаг, кому задержать ее, как не мне, она тут же остановится. Тихо спросит: «Пользуешься возможностью, да?» Но она уходит, она уходит, я с ума схожу, наверное. Пытаюсь за что-то уцепиться, а ведь все знаю. Четверть часа назад оно было так, отчего же теперь изменилось?
— Погоди, — говорю, когда она берется за дверную ручку. — Раз у него круглая дата, мне бы тоже надо сделать подарок?
— Это ты сам решай, — отвечает Марта, но все же останавливается.
Что дальше? В глазах ее вижу вопрос, холодный огонек. Она хорошо знает меня, если кто-то умеет читать по моему лицу, так это Марта. Надо поостеречься, долгие паузы тоже могут меня выдать.
Кивнул, и все кончилось. Кончился мой приступ, теперь хоть бы она ушла, хоть бы осталась, а речь у нас только о подарке Хуго Лепшицу. Откуда оно берется, куда исчезает? Вижу, ей самой интересно, почему я вдруг испытал такое облегчение. Но никогда ей этого не узнать.