— Пустите меня, не то кусаться стану.
— Пошли с ним в школу! — предлагает Ви́ктор Ре́менар.
— Не пойду я в школу!
— Не пойдешь? Так мы тебя отнесем!
— Я учительницу позову, — предлагает Милан Футко и тут же с глаз исчез.
Остальные ребята волокут меня к школе.
— Его запрут в классе после уроков, — говорят они друг другу.
— Не запрут.
— Вот увидите, запрут.
— Я на вас пожалуюсь, — пытаюсь я пригрозить.
— Пожалуешься? Ха-ха-ха! А кому же ты пожалуешься?
Анча Фиалова и Марьена Рачкова бегут нам навстречу, и уже издали слышен их смех.
— Чему вы смеетесь?
— Ай-ай! Опять тебе влетит!
— Ничего мне не будет.
— А кто из дому сбежал?
— Сами вы сбежали! Я у врача был.
— У врача? Вот врет-то! «У врача»!
— Куда вы его тащите? — спрашивает тетка Грзна́риха, останавливаясь на дороге.
— В школу.
— Отпустите, пусть сам идет!
— Он еще убежит!
— Убежит?
— Он по сторожкам прятался!
— Ночевал у Мишко Штефанца.
— Гру-гру! Гу-гу!
— Кто это вам наврал?
— Гру-гру, гру-у-у-у…
Вдруг, откуда ни возьмись, — мой отец.
— Куда вы его тащите? — окликает он мальчишек.
Я пытаюсь вырваться, но они крепко меня держат.
Отец подскакивает к нам. Подзатыльники так и сыплются во все стороны: один, другой, третий…
— Кто вам позволил его тащить?
Мальчишки разбегаются. Отец ведет меня за рукав домой.
— Та-ак… Значит, прогульщиком стал?
Я молчу.
— Почему ты в школу не пошел?
Я молчу, словно воды в рот набрал.
— Ты что, понимать разучился? Почему в школу не пошел?
— У меня с собой учебников не было.
— Не было? А почему за ними домой не зашел?
— Проспал.
— Ладно. Дома разберемся.
Еще несколько шагов — и мы у калитки. Я замираю. Теперь начнется. Отец открывает калитку. Мама стоит на дворе, в руках у нее овощи.
— Та-ак!.. Нашелся наконец! Погоди-погоди, я сейчас тебе покажу!
Мама высвободила одну руку и потянулась к моим волосам — за вихор, видно, хотела дернуть, но отец втащил меня в кухню.
— Садись! — сказал он.
Я сел за стол.
— Есть хочешь? — спросил отец.
— Нет.
Мама хотела войти, но отец жестом показал ей, чтобы она осталась за дверью.
— Почему ты убежал? — спросил отец.
— Я боялся.
— Кого ты боялся? Меня?
— Я мамы боялся.
— А меня, значит, не боялся?
— И вас тоже.
— А сейчас не боишься?
Я гляжу в пол и молчу.
— Смотри! — сказал отец. — Я исхлестать тебя мог бы. И шапкой и ремнем. Захотел бы, так и два часа хлестал бы. Ты думаешь, что я на то и существую, чтобы бить тебя почти каждый день? Я из тебя человека сделать хочу, а ты — неблагодарный мальчишка! Мама говорит, что тебя надо отдать в исправительный дом. Как еще с таким сорванцом поступить? Для таких, как ты, лентяев исправительный дом как раз и создан! Я тебе велосипед обещал, а ты не слушаешься. Рассердил маму, учительницу, меня. Разве ты заслуживаешь велосипед?
— Нет… не заслуживаю.
— Велосипед-то я все равно купил бы, да как-то просто руки все не доходили. Ты не понимаешь, что на свете есть вещи поважнее велосипеда? Мне сорок лет, а я на велосипеде еще никогда не езживал. Ездил, конечно, но всегда только на чужих. Не веришь?
Я опустил голову еще ниже.
— Я-то знаю, ты думаешь, что хуже меня отцов на свете нет.
— Нет, так я не думаю.
— Думаешь.
— И взаправду…
Но я так и не договорил, потому что из глаз у меня покатились слезы.
— Возьми ведро и сходи за водой к Ризику.
Я медленно поплелся во двор.
В ШКОЛЕ
В нашем классе есть парта, которой, наверное, столько же лет, сколько нашим отцам. За нее будто бы когда-то сажали самых отъявленных лентяев, шалунов, воров и лгунов. Стоило сорвать в школьном саду орех или яблоко, и — готово дело! — бедняга уже сидел в углу и вытирал спиной штукатурку.
Учителя были строгие-престрогие. Таких строгих учителей нынче, кажись, и не найдешь. Линейка и указка не показывали на карте реки и не дирижировали, а выбивали пыль из штанов какого-нибудь лодыря.
— Подойди ко мне! — манил учитель пальцем ленивого ученика.
Ученик подходил к столу. Учитель брал в руки указку, вертел в руках, но лицо его было такое сердитое, как у самого строгого школьного инспектора.
— Почему ты урок не выучил?
— Господин учитель, я не понял.
— Вы слышали? — обращался учитель к остальным ученикам. — Он не понял. А вы поняли?
— Поняли, — отвечал весь класс хором — и умные, и глупые, и самые глупые ученики.
— Сколько получит такой негодяй, который ничего не понимает?
— Двадцать пять!
— Считайте! — приказывал ученикам учитель.
Он клал лентяя поперек колен, розга начинала свистеть.
Какая-нибудь девчонка, трусливая или пожалостливее, начинала плакать.
— А ты почему плачешь? — спрашивал учитель.
Девчонка продолжала плакать.
— Урок знаешь? — спрашивал учитель.
— Нет, не знаю.
— Подойди сюда!
И все повторялось сначала.
Потом мальчик и девочка садились на знаменитую скамейку.
— Ученики, что это за скамейка? — спрашивал учитель.
— Для ослов.
— Какие ученики на ней сидят?
— Глупые.
Давно, конечно, это все было. А в четырнадцать лет ученика совсем из школы выгоняли, да и сами учителя каждый год менялись. Потом приехал в деревню директор Ле́нгарчик и отменил парту «для ослов». Он играл на фисгармонии, но в его столе не было места, и на этой парте он держал свои ноты. Директор был хороший человек. Как жалко, что его, когда уже построили новую школу, уволили!
Школу построили, старые парты пошли на дрова, в новой школе фисгармонию поставили в коридор, и мальчишки повыдергали клавиши.
Эх, видел бы это директор Ленгарчик!
А что с этой партой «для ослов» произошло? Я уже сказал, что она стоит в нашем классе. Учительница держит на ней цветы, которые поливает через день Анча Фиалова.
После моего проступка никто не мог придумать, как меня наказать. Наказали, положим, только легко очень. Учительница велела переставить цветы на окно, а мне пришлось сесть за ту самую парту, которую помнят все наши отцы.
— Ребята, какая это парта? — спросила учительница.
— Старинная! — ответили некоторые.
— Какая?
— Прочная, — ответили остальные.
Учительница засмеялась и ничего не сказала.
«ВИНЦЕК, ТЫ САМ ВИНОВАТ!»
Все остальное в школе было в порядке. Я исправился и после уроков обычно сидел дома, а на улицу выходил, лишь когда меня посылали в магазин или по воду.
— Гру-гру! — кричали мне вслед мальчишки и девчонки, но я не обращал на них внимания; рассердишься, так они без конца смеяться надо мной будут.
— Гру-гру!
Я шагаю по дороге, словно глухой.
— Винцо!
— Ну?
— Ты, видно, оглох!
— Нет.
— А куда ты идешь?
— Никуда.
— И тебе не хочется поиграть с нами?
— Нет.
— А что у тебя?
— Где?
— В карманах.
— Не́шточки.
— Не́шточки?
— Ага.
— Что это такое?
— Вон какие вы любопытные!
— Покажи нам!
— Не покажу.
— А вправду это нешточки?
— Вправду.
— Зачем они тебе?
— Я выращиваю дома молодые аэропланы.
— Голубей?
— Аэропланы.
— Самолеты?
— Ага.
— При чем же тут нешточки?
— Вот при том! Чем мне самолеты кормить?
— Гру-гру!
— Вот я вас и разыграл!
— Это мы тебя разыграли!
— Как бы не так!
— Винцек, почему ты меня не подождешь? — кричит мне кто-то сзади.
Я оглядываюсь.
— Винцек, а какой ты, оказывается, выдумщик, — говорит, догоняя меня, дядюшка Алексин, кларнетист.
— Они надо мной смеются, — отвечаю я.
— Смеются над тобой? Так ведь ты им врешь!
— Нет, не вру.
— Слышал я.
— Я вру им так, чтоб они об этом догадались.
— Винцек, ты лгун… Послушай! Почему же ты не пошел с нами в винцентов день?
— Никто меня не звал.
— Винцек, золотой мой, не говори так! Я знаю, что за тобой дядюшка Загрушка лично заходил.
— Меня звали, но Рудо Кемёнеш взял у меня геликон.
— Вот видишь. Ты и меня хотел обмануть. Зачем же обманывать? Всегда правду говорить надо. Если Рудо взял у тебя геликон, ты должен был прийти ко мне или к дядюшке Загрушке, и ты давно уже получил бы другой.
— Какой другой?
— Так ведь у нас два геликона.
— Правда?
— Или ты думаешь, что я попусту болтаю? Раз я говорю, значит, так оно и есть.
— Где же второй?
— До сих пор геликон у меня был, а сейчас у дядюшки Загрушки.
— У вас? Так ведь вы на кларнете играете?
— Есть время — играю и на геликоне, нет — не играю. Мне бы твои-то годы, милый Винцек, я бы показал, что с этой трубой можно сделать!
— А где он сейчас?
— Геликон? Я ведь тебе сказал где. Винцек, ты сам виноват! Вместо того чтобы упражняться, ты с мальчишками зубоскалишь.
— Я не зубоскалю.
— Ну конечно! Слышал я, как вы все смеялись. Беги что есть духу!
— К дядюшке Загрушке?
— Беги знай!
И ОПОМНИТЬСЯ НЕ УСПЕЕШЬ…
И опомниться не успеешь, как весна уже пришла.
В один прекрасный день выходишь во двор и видишь своих соседей на деревьях. Сначала можно подумать, что с ними что-то странное приключилось, можно подумать, что все они в детство впали. Один сосед пилой сучья режет, другой вовсю ножницами щелкает. А-а, теперь все ясно: деревья расчистить нужно, обрезать старые ветки. В центре сада куча сухих листьев, бумаг и всякого мусора. Непременно сжигать все это придется.
— Дядя Яно, а что вы с листом делаете? — спрашиваю я через забор у соседа слева.
— Что-о? — откликается сосед справа.
Его тоже зовут Яно, и он слышит лучше первого. А тот на ухо туговат.
Я перехожу через двор и завожу разговор с соседом справа.