— Ты думаешь, мы продержимся на семи луковках и горсточке ячменя? — Очевидно, отец, как и я, приподняв крышки, обнаружил, что наши сосуды почти опустели.
Мы в отчаянном положении, это верно, и отчаяние побуждает отца к поиску новых возможностей. Но я также знаю, что он хочет ковать из железа не только заурядные черпаки; он тяготится необходимостью жить там, где не принимают римских порядков и не видят открывшихся путей к процветанию.
Мать разводит руками.
— Ты же слышал: Лис сказал, что рынок полон римских солдат, — шепчет она.
— Он сказал, что это слухи. И если они проматывают там свои деньги, тем лучше для торговли.
— Ты мои чувства знаешь, — холодно говорит она.
Довольно долго они сидят в молчании, кипя яростью.
Наконец отец, рубанув воздух ладонью, произносит:
— Об Арке думаешь, верно? Вечно он у тебя науме.
Я представляю, как из прекрасных глаз матери уходит свет.
— Кузнец… — Ее голос теперь нежен и тих. — Это не так.
— Вечно ты исчезала по вечерам, — продолжает он, — выдумывала какие-то предлоги и возвращалась поздно вечером, и всегда заплаканная, с комьями грязи на башмаках.
Я слыхала пересуды: как мать рыдала и колотила кулаками по бревнам настила, оплакивая своего первого супруга. До чего же у меня болит сердце за отца, с тех давних времен не оправившегося от душевной раны.
— Сколько лет прошло…
— Ты стонешь во сне… — Голос у него срывается.
Из-за этого я начинаю дурно думать о матери: почему она позволяет такому замечательному человеку чувствовать себя нелюбимым?
— Ох, Кузнец…
Я вижу их тени на занавеске: она кладет ему руку на грудь, и они опускаются на тростники, устилающие земляной пол.
Я закрываю глаза, чтобы не смотреть. Слышу, как вздохи делаются глубже, чаще. Слышу, как шуршит тростник. В этой нежданной ласке мне чудится некая просьба о прощении за то, что отец слишком часто был лишен ограды. За отчужденность, которая держит его в неуверенности. Но еще я слышу и наслаждение, и страсть, и раскрывающиеся навстречу друг другу сердца, и эта колыбельная ласково убаюкивает меня.
Когда я подхожу к кузне, отец, склонившийся над наковальней, распрямляется и разминает затекшее плечо. Его пальцы нащупывают узел затвердевших мышц, и в этот момент появляется Охотник, таща за шкирку зайца.
— Кузнец! — кричит он, размахивая тушкой. — Принеси домой вот такого, и, может быть, тебе повезет с увеличением потомства.
Насмешка Охотника бьет мимо цели: ведь только вчера матушка увлекла отца на тростниковую подстилку. В прошлый раз, заметив, что отец зевает, Охотник крикнул: «Укатали тебя, точь-в-точь как мою супругу» — и непристойно подвигал бедрами. Ррраз! — в тот момент я услышала отца: ему не давали покоя мысли о том, что в доме Охотника всегда есть баранина для котла, ломоть кабаняти-ны, чтобы поджарить на кончике ножа, и о том, что Охотнику достаточно коснуться пальцами спины супруги, чей живот набит мясом, чтобы та покорно легла на спину и раздвинула ноги. Отец страстно желал, чтобы у него с моей матушкой было так же. Именно об этом он и думал, когда на супружеском ложе она нередко поворачивалась к нему спиной.
Как быть, если девушка тринадцати лет проникается личными переживаниями отца? Может ли ей это повредить? Заставит ли дурно думать о родителе? Правда, я считала бы иначе, томись отец по другой женщине. Но озарение об отцовских мыслях не растлило меня и даже не внушило ничего такого, чего я не могла бы представить сама. На груди у меня набухали бутоны, между ног появилась жесткая поросль; без всяких предсказаний я знала, что на новой луне придут крови. Мою спальную нишу отделяла от родительской лишь старая занавеска, и я, как большинство подростков Черого озера, видела и слышала достаточно, чтобы получить представление о том, что делает мужчину и женщину истинными супругами. Я знала, как звучат ласки, и знала, как звучит их отсутствие. Я знала это всю свою жизнь.
— Ты готов? — окликаю я отца.
Теперь еще больше, чем до появления Лиса, я предвкушаю ежедневную прогулку на болота. Это наше с отцом время, когда я могу узнать, что он думает о Лисе и римлянах, услышать его ободряющие слова.
Я не люблю выспрашивать, но сегодня в лесу он берет меня за руку, и я решаюсь:
— Зачем приехал Лис?
Отец замедляет шаг, изучает мое лицо, которому я придаю решительное и настойчивое выражение.
— Помнишь, Лис сказал, что римляне уничтожают восстание на корню? — наконец говорит он.
— Те последние оплоты сопротивления римлянам?
— Да. Поражение может толкнуть друидов на отчаянный шаг.
Верховные жрецы подбили племена на сопротивление римлянам, и, когда оно было смято, друидами овладел страх. Они бежали из поселений, однако, вместо того чтобы остаться среди нас, укрылись на Священном острове[9]. Это место затеряно среди высокогорий у западного побережья Британии — далеко от областей, наиболее плотно населенных римлянами.
— Прежде всего, Вироконий облегчает римлянам путь к Священному острову, — говорит отец. — И покоренные высокогорья еще больше открывают доступ к нему.
Плохи у друидов дела? — спрашиваю я. — Потому Лис и здесь?
Отец поджимает губы, и я знаю, что сейчас он взвешивает, как много можно поведать тринадцатилетней девице.
— Скажи.
— Помнишь, — говорит он, — как-то вечером Лис велел тебе предсказать ему исход восстания? — Он замолкает, и я заставляю себя кивнуть. — Похоже, друиды вернулись в поселения с целью снова подбить людей на мятеж.
Я думаю о том, что среди соплеменников нет дураков поднять меч на римлян, и о том, как во время вторжения нас разбили всего за пару дней.
— Из этого ничего не выйдет, — говорю я и жду согласия, но отец не откликается.
— Утром я ухожу в Городище, — наконец говорит он. — Решено. У меня товара хоть отбавляй, да и лишний рот кормить надо.
Неужели отчаяние затмило здравый смысл? Он бросит меня на произвол судьбы?
— Я попросил Лиса, — добавляет отец.
— Он согласился?
— Он хочет знать о римлянах в Городище. Я обещал разведать, что смогу.
Бук и ясень вдоль тропы сменились ивняком и ольхой, любящими влажную почву. Опасаясь провалиться в топкий торф, я застываю, затаив дыхание и пытаясь удержать равновесие на двух камнях. Дорога до Городища занимает три дня, и еще три на обратный путь. Значит, мне предстоит пережить шесть дней без отцовского присмотра?
— Но…
— Мой отец ходил этой дорогой сотни раз, доставляя заказы, — говорит он.
Отец рассказывает мне, как некогда Вождь предпочел кузню их рода всем остальным, как отец отца его отца учился у кузнеца Вождя. Я хорошо знаю эту историю: когда ученик сравнялся в мастерстве с наставником, его отправили на Черное озеро — продолжать заниматься ремеслом в таком медвежьем углу, куда не сунутся никакие разбойные племена. Положение Кузнецов Черного озера упрочивалось с каждой изготовленной брошью, с каждым кубком и клинком, и кузня снискала расположение всех правящих вождей. Лицо отца сияет гордостью, когда он заводит речь о своих честолюбивых замыслах — насколько я знаю, они не ограничиваются торговлей железными товарами, от которых ломятся полки кузни.
— Отец?
— Я возьму с собой бронзовое блюдо, — говорит он. — Вручу его Вождю.
Много лет назад отец показал мне блюдо, изготовленное им в юности. Водя пальцами по выпуклым завиткам и вставкам из красного стекла по краю, я спросила, отчего отец не обменял его. По его словам, он надеялся, что в один прекрасный день на Черное озеро приедет Вождь и, увидев блюдо, сделает крупный заказ.
Но теперь отцу больше не хочется сидеть без дела, вглядываясь в горизонт в ожидании своего часа. Он покажет свои изделия купцам в Городище. Блюдо он припас для Вождя, который, взяв в руки эту великолепную вещь, преисполнится восторга и закажет дюжину кубков с изукрашенными краями.
А затем, когда отец вернется, может быть, деревня вспомнит беспристрастный суд Старого Кузнеца и заслуги всего клана? Возвращение былого положения и звания первого человека произойдет просто: однажды отец даст котелок с густой похлебкой недужному семейству, в другой раз приведет на пашню молодого быка и объявит его заменой старому Отца будут спрашивать, какой день он считает лучшим для жатвы пшеницы, пора ли начинать собирать ягоды боярышника. Какую же радость он найдет в возвышении, в почитании собственного отца, своего клана, в том, что он должным образом сможет обеспечить нас с матушкой, и в том, что теперь Охотник не осмелится сказать ему: «Укатали тебя, точь-в-точь как мою супругу».
Отец желает большего, и это желание пробуждает страх, уже поселившийся в моем сердце.
— Если уж на то пошло, — говорит он, — хотя бы обменяю железо, а то его уже девать некуда.
— А как же Лис? — выпаливаю я.
Он ерошит мне волосы, гладит по затылку, притягивает к себе. И я ощущаю его сердечную боль — такую же осязаемую, как объятие.
— Когда он уйдет? — Я опускаю плечи, лицо у меня вытягивается. Знаю, что веду себя по-детски, желая, чтобы мой мир был правильным, чтобы все было по-моему. И тем не менее мне все равно. Я хочу, чтобы отец никуда не уходил. — В тот вечер, когда я показывала Лису отхожее место… — говорю я уже со слезами на глазах.
Отец отшатывается, напряженно смотрит на меня.
— Я сказала ему, что римляне придут в Просвет, — выдыхаю я. — А он сказал, что лжецам вырезают язык и зашивают рот.
— Хромуша!
— Он сказал, у меня восемнадцать дней, чтобы подтвердить предсказание.
Отец сдвигает брови, сжимает губы.
— Я знаю про того слепого мальчика, которого принесли в жертву, — добавляю я. — Сын Недрёмы. Жаворонок.
Отец берет меня за плечи:
— Ты пойдешь со мной.
Я хочу пуститься в дальний путь, поскольку боюсь Лиса куда больше, чем римлян, которые, по-свойски рассевшись вокруг очага, так походили на деревенских. Я уверена в своем решении и все же способна лишь робко улыбнуться.