— Ты наживаешься на поставках товара римлянам в Вироконий.
Везун задирает крючковатый нос:
— Торговля идет лучше некуда. Ты видел рынок.
— Что бычий хвост в стае слепней: так и ходит ходуном.
— Приезжая в отпуск, солдаты охотно расстаются с жалованьем.
— Мы видели, — кивает отец. — Злобные, как морозы в Зябь.
Везун пожимает плечами:
— Им скучно там, в Вироконии.
— Теперь, когда они расправились с мятежными племенами?
Везун поджимает губы, совсем как Старец, когда хочет показать, что спорить нет смысла.
— Из-за того поражения друиды заметались, что ветер, — говорит он. — Уж поверь.
Отцовское лицо непроницаемо, но, возможно, он думает, что угадал, объяснив появление Лиса на Черном озере растущей тревогой жрецов.
И что, интересно, сказал бы Везун, узнай он, что Лис велел мне предсказать исход восстания? А собратья Лиса? Сейчас они, наверное, ломают руки и спорят о сомнительной безопасности своего последнего оплота на Священном острове. А может, задумывают поднять мятеж? Или обсуждают, как задобрить Повелителя войны? Для этого им достаточно вспомнить отступление Юлия Цезаря, которому, как они считают, способствовала человеческая жертва.
— Я пришел для мены, — говорит отец.
По затылку у меня стекает пот. Я напоминаю себе, что Щуплик — настоящий калека, а я могу летать как ветер и проходить огромные расстояния — до самого Городища. Никто не скажет, что Щуплик отрабатывает свое существование лучше меня; никто не сочтет, что он в большей степени заслуживает муки и твердого сыра. А может быть, и сочтет — если заглянет ко мне в мысли и увидит низкие помыслы и жалкие надежды. Я ищу утешения, вцепившись в отцовскую руку. Но что, если, отвлекшись на перепуганную дочь-калеку, он упустит выгодную сделку? Ну и ладно. В ответ отец сжимает мою ладонь.
Везун лезет в ларь, протягивает отцу нечто вроде огромного гвоздя, на тупом конце которого округло загибается назад петля, образуя проушину.
— Римский колышек для палатки, — поясняет Везун. — Исполнение лучше нашего. От заказов отбоя нет.
Отец ерошит волосы и делает начальное предложение: он готов обменять свои черпаки и котлы на бруски железа по тройному весу товара. Везун со смехом выдвигает встречное предложение, куда менее щедрое. Отец тянет меня за руку, делая вид, что мы уходим, но Везун останавливает его:
— Погоди-погоди.
Он разливает в кружки медовуху, и снова начинаются переговоры. Отец подчеркивает со размерность своих котлов и плетенку, украшающую основание, тщательно сработанные черпаки и мягкий изгиб их ручек, а также огромный путь, проделанный им из туши Черного озера. Везун проводит нас к столику и выходит на улицу. Возвращается, неся медовуху, мешочек с черешней, тарелку с нарезанным хлебом и небольшой, с кулак, сосуд с оливковым маслом.
— Как видишь, я щедрый человек, — говорит он.
— Как видишь, я искусный кузнец, — отвечает отец и вынимает из холщового мешка бронзовое блюдо.
Видно, что Везун очень хочет взять его в руки, но сдерживает себя. Пока я обкатываю языком ровные бока черешни, торговец не отрывает глаз от подноса, а потом наконец поворачивается к отцу. Я прокусываю кожицу черешни. Мякоть напоминает плод терновника, но более гладкая, и сладкая, как мед, смешанный с густыми сливками.
Везун переворачивает мешочек, вытряхивает еще десяток черешен.
— Ешь, ешь, — говорит он мне и обращается к отцу: — Роскошная работа, но, как видишь, роскошью я не торгую.
Я отрываю хвостик второй черешенки, сую ее в рот.
— Вот что я тебе скажу, — подмигивает мне Везун, — римляне знают толк в еде. Веришь?
Я киваю, но он добавляет:
— Погоди, ты еще не пробовала зелень, приправленную чесноком. А еще лучше — мясо, сдобренное розмарином.
Он продолжает, упирая на то, что питание местных жителей сделалось более разнообразным благодаря ввезенным римлянами овощам и травам. Далее он длинно и скучно выдвигает множество доказательств в пользу римлян: торговля идет как никогда бойко; таких возможностей у племен никогда не было; чем больше земли будет расчищено и удобрено, тем обильнее станет урожай; строятся дороги и акведуки, осушаются болота; в обиход введены монеты; схватки между кланами объявлены вне закона, и в землях установлен строгий порядок. На востоке Британии римские города — Лондиний, Веруламий и Камулодун[10] — славятся каменными святилищами, рынками и огромными залами, в которых римляне моются все вместе. Ни один соплеменник не видывал подобного строительного искусства, подобной изобретательности.
И, снова обращаясь ко мне, он говорит:
— Какой варвар, созерцая подобные сооружения или наслаждаясь вкусом черешни, не проникнется величием Рима?
Я хочу ответить ему, что не знаю ни одного варвара, у которого можно было бы спросить, и еще, что римские солдаты переколотили у Охотника глиняную посуду и сорвали шерстяные занавеси, что они бесстыдно разглядывают женщин и таскают чужих фазанов и чужие яйца, словно имеют на это право. Но я сжимаю губы и задаюсь вопросом, правду ли говорит торговец, и почему для римлян предпочтительнее каменное святилище, а не священная роща, и почему они предпочитают мыться в чужой грязи. Он ерошит мне волосы, точно так же, как делает отец, и я вдруг понимаю, что мне нравится этот Везун с его непринужденной улыбкой и беззаботностью.
Пока я дочиста обсасываю косточку последней черешни, он возвращается к торговле и к тому, что ему на самом деле важно. Он возьмет отцовские котлы и черпаки и нагрузит тачку железными брусками — весом, равным двойному весу товара. Отец должен будет вернуться с колышками для палаток, изготовленными из половины полученного железа. В обмен Везун снова нагрузит его тележку брусками, по весу равными двойному весу колышков.
— Лучше всего будет, — предупреждает он, — если ты привезешь мне колышки в ящиках, заколоченных гвоздями. В селениях опять появились друиды. Они теперь настороже.
Лицо отца снова ничего не выражает: ни намека на тревогу по поводу того, что его предположение о друидах подтвердилось; ни намека на удивление, что деловое предложение Везуна достаточно опасно и потребует осторожности; ни намека на обеспокоенность тем, что Лис наверняка проклянет любой промысел, предпринятый на потребу римлян. Но когда отец засовывает бронзовое блюдо в холщовый мешок, я уже знаю, что он готов отказаться от сделки.
Не обращая внимания на молчание отца, Везун продолжает разглагольствовать.
— Они только мутят народ, эти друиды, — заявляет он. — Раздувают угли недовольства. Я о них невысокого мнения. Одержимые, неспособные рассуждать, неспособные принять ничьи взгляды, отличные от их собственных. Не стану винить римлян, если они и здесь объявят друидов вне закона, как уже сделали в Галлии.
Отец замирает.
— Они называют деяния друидов варварством, — бубнит Везун. — И ссылаются на наши старинные обычаи, как на бесспорное тому доказательство. — Он косится на меня, затем снова смотрит на отца, и я понимаю, что торговец намекает на опасность, связанную с моим изъяном.
— Я возьму твое железо, — говорит отец, — и большую кожу тоже. Хромуше нужен новый плащ.
— Как пожелаешь. — Везун щедрым жестом указывает на кипу кож и вручает мне сосуд с оливковым маслом. — Для твоей матушки, — поясняет он.
Интересно, спрашиваю я себя, кто тут хозяин положения, Везун или отец. И потом решаю: да, Везуну отец нужнее. Торговец сразу оживился, когда отец упомянул отдаленность Черного озера.
Отец указывает на стопку шерстяных тканей:
— Еще возьму отрез на платье.
Полотно простое, но матушка выкрасит его бузиной или вайдой и наконец заменит рабочее платье, что уже истончилось, будто крылышко мотылька, и просто падает с плеч.
Везун кивает, вновь взмахивает рукой.
Казалось бы, с его стороны это нерасчетливо, и все же человек с ястребиным носом и набитым товарами сараем сметлив. А вдруг это деяние — изготовление колышков для палаток римской армии — намного опаснее, нежели полагает отец? Везун, похоже, так и думает, и при этом ему невдомек, что в доме только что нанятого им кузнеца живет друид.
— И еще масляный светильник, — добавляет отец. — Бронзовый. Я тут видел несколько.
— Собираешься его расплавить?
— Моя супруга достойна красивого браслета.
Как приятно ему будет надеть украшение на запястье матери! Наверняка он с удовольствием проследит, как она пересекает прогалину, и порадуется, заметив, что теплое сияние бронзы не ушло от внимания Охотника.
Везун кивает:
— Ладно, получишь масляный светильник — и довольно с тебя.
Я вижу, как отец сжимает под столом кулак, как постукивает себя по бедру, быстро и непрерывно, как пытается скрыть свою бурную радость от проницательного торговца.
Мое настроение улучшается вместе с отцовским. У него есть работа и надежда на последующие заказы. Мой дар пригодился: я навела отца на сарай Везуна, и мысль о том, что сделка была предрешена, ощущается как теплое дыхание Просвета.
Мы выходим на улицу, чтобы загрузить тележку, и Везун присоединяется к нам.
— Ты будешь проезжать через Бревенчатый Мост?
Я вспоминаю большое поселение, возле которого мы ночевали. Отец кивает.
— Говорят, там остановилась парочка друидов, — предупреждает Везун. — Так что будь осторожен.
Отец делает вид, что полностью поглощен увязыванием железных брусков.
— Корыстолюбцы, вот кто они такие, — ворчит Везун. — Не могут примириться с тем, что власть их ослабла. Не могут вынести, что римляне отдирают пальцы жрецов от наших шей, что римское право ограничивает их могущество.
Я поглядываю на молчащего отца — он довольствуется тем, что слушает и открывает для себя то, чего не знает.
— Друиды всего лишь люди, — продолжает Везун, — несовершенные в своих суждениях.
Я стою с широко раскрытыми глазами, встревоженная, и все же мне любопытно: кажется, Везун не верит, что друиды исполняют волю богов. Я вспоминаю о родичах отца, обманом завлеченных в поход, из которого на Черное озеро не вернулся никто.