дила коня, на копытах которого выступила соль.
— Ты обустроил кузню, — говорит Лис.
Отец мягко подталкивает меня к двери. Когда он захлопывает ее за нами — пуф-ф, — я читаю его мысли. Он обдумывает, как лучше ответить. Должен ли он сказать, что ему нужна защита от дождя, хотя раньше он всегда трудился в открытом помещении? Или объяснить, что для работы требуется уединение, а Плотник и Пастух то и дело останавливаются поболтать с ним через низкую стену?
Я спрашиваю:
— Ты доставил послание свободы на соляные болота?
Лицо сидящего на коне Лиса лучится доброжелательностью.
— Тамошние сородичи надрываются от непосильного труда.
— Я слыхал, что спрос римлян на соль настолько высок, что солеварам приходится поддерживать костры даже ночью, — говорит отец. Однажды он рассказал мне, как рабочие наполняют глиняные сосуды водой из мочаги и затем вываривают ее, покуда не остается только соль.
Лис кивает, довольный. Мы с отцом умеем находить именно те слова, которые друид больше всего хочет слышать.
— Говорят, что дети погибают, надорвавшись под тяжестью дров, которые таскают для костров, — продолжает отец. Нечто вроде этого рассказывал купец, приходивший к Дубильщику; а еще он поведал о торговле детьми для работ на соляных болотах.
— Сирот там обращают в рабов, — добавляю я. — Это сказал торговец шкурами.
Лис спешивается, треплет меня по плечу, как Охотник треплет свою собаку, когда та влетает на прогалину с окровавленным зайцем в пасти. Потом хлопает по спине отца и крепко берет за плечо:
— Ну-ка, ну-ка, покажи мне твои усовершенствования.
Когда мы отступаем в сторону, пропуская Лиса в кузню, я чувствую охватившее отца смятение, хотя готовые колышки уложены в заколоченные гвоздями ящики.
— Теперь тебе никто не станет мешать, — говорит Лис.
Его кивок можно счесть за одобрение. «Ничего удивительного, — думаю я, — что друиду нравится уединение».
— Ты умный человек, — продолжает Лис, благожелательно Оглядывая потемневшую кузню. — Я с первого дня знал, что ты раньше всех поддержишь меня.
Волоски у меня на затылке встают дыбом.
— У меня есть доступ к железу, — говорит Лис. — Тебе не придется искать заказы.
Отец уворачивается от его руки и отступает, пока не упирается в очаг. Одно дело — скрывать несогласие или даже притворяться, будто поддерживаешь, совсем другое — быть зачисленным в союзники.
— Наши запасы оружия возрастают даже сейчас, когда мы разговариваем, — поясняет Лис. — И все же нужно еще многое сделать.
Кажется, Лис правильно оценил стены как защиту от любопытных глаз, но не учел, что глаза эти — его собственные. И похоже, он надеется, что отец догадался, для каких изделий, которые нужно оградить от досужих взоров, друид готов поставлять железо.
— У меня уже есть постоянный покупатель, — говорит отец. — Я и без того из сил выбиваюсь. — Как еще отказаться? — Мне нужно кормить и одевать Набожу и Хромушу.
— Разумеется, — отмахивается от его возражений Лис.
Он берет в руки щипцы, напильник. Проводит пальцами по ободу охлаждающего чана, спокойно поглядывает на отца и улыбается, явно довольный тем, как осуществляется его замысел. Он избрал Черное озеро, потому что римляне сюда не доберутся; он подбивает людей на мятеж, а теперь еще заручился поддержкой деревенского кузнеца, который станет ковать оружие.
— Ты не один, — уверяет Лис. — Ты присоединишься ко многим своим собратьям, что уже изготавливают наконечники, кинжалы и мечи. — Он хлопает в ладоши. — Нет лучшего места, чем этот медвежий угол!
Я решаю было, что он говорит о кузне, но друид продолжает:
— Ты знаешь здешние земли. Нет ли тут укромного местечка, где можно устроить склад оружия, выкованного в менее уединенных деревнях?
Мне сразу же приходит на ум заброшенная шахта у подножия Предела. Мы с отцом не раз бродили по ее туннелям и пещерам, всегда замедляя шаг у рисунка на стене — семья из трех человек, — вырезанного в глыбе песчаника. Отец любил рассказывать мне о давних днях, когда они с матушкой детьми стояли на коленях у этой глыбы с обломками камня в руках.
Если Лису показать старую шахту, он придет в восторг: почти незаметный вход; непроницаемые, как небо, стены; туннели, переплетающиеся, как ветви дуба; пространство, широкое, как время. Друид ждет, подняв брови, предвкушая. Молчание длится, и мне не надо заглядывать в мысли отца, чтобы понять, о чем он думает: он думает обо мне, о моей увечной ноге, о баламутящих народ жрецах, о римлянах, подступающих к Священному острову. Его лицо сосредоточенно, словно он мысленно прочесывает болото и лес, хотя на самом деле прекрасно знает, где найти отличный тайник.
Проговорившись о старой шахте, отец вступит с Лисом в необратимое соглашение. Он понимает это и потому колеблется. Затем откашливается и говорит:
— Неподалеку от Предела есть заброшенная шахта.
ГЛАВА 21НАБОЖА
Набожа вымыла волосы, ополоснула их отваром ромашки, оттерла тело сухим мхом и надушила фиалкой и теперь стояла на мостках вместе с Арком, за спинами сородичей, собравшихся на берегу. На ней было новое платье в мелкую клетку цвета ржавчины и каштана, из шерсти более легкой, чем та, что обычно ткали на Черном озере. Найдя ткань рядом с инструментами Карги — совком, воронкой, ступкой и пестиком, двумя решетами, двумя серпами и четырьмя ножами, — Набожа осела в то же гнездо из шкур, где держала за руку старуху, уходящую из этого мира, и заплакала, уткнувшись лицом в шерсть, сотканную тайком ей в подарок, чтобы она могла появиться в красивом платье, когда возьмет Арка в супруги.
На Арке была обувь из прочной, еще не разношенной кожи: ее подарила Набожа в честь особенного дня. Старый Дубильщик согласился сшить эти башмаки, когда она принесла ему слабительного из одуванчика — столько, чтобы хватило на всю Зябь. Еще она обещала доить овец Пастуха вплоть до Роста, за что тот пообещал ей шерсть с двух овец. Арк, в свою очередь, преподнес Набоже целую гору яиц и поклялся поставлять по три штуки ежедневно до самого конца Просвета, хотя каждый вечер от трех штук будет оставаться две, поскольку одно отойдет Матери-Земле. «Чтобы у тебя бока округлились», — сказал он. Ребра Набожи, проступившие в Зябь, все еще торчали под кожей, словно прутья едва обмазанного глиной плетня.
На мостках Арк снял с ее шеи мешочек, развязал и вытряхнул в ее сложенные лодочкой ладони полдюжины крапивных листьев. Они положили друг другу на язык по три листика, закрыли рты, стали жевать. Набожа почувствовала магию крапивы: ощущение скорее бодрящее, нежели болезненное. Каждый год, когда Зябь смягчалась, переходя в Просвет, когда Мать-Земля высвобождала богатства своих недр, на старых иссохших стеблях появлялись новые отростки, предсказывая грядущее изобилие. Набожа тронула губы, бревна настила.
— Сегодня я беру в супруги Арка, — произнесла она торжественно, хотя была счастлива, как расшалившийся ягненок. — Я принимаю дар Матери-Земли и прошу ее благословить наш союз приплодом.
По традиции Черного озера, заявление, сделанное перед лицом четырех свидетелей, становилось незыблемой истиной. Это означало, что пара поступает осмотрительно, что мужчины обойдутся без жарких перепалок, а женщины воздержатся от поспешных слов. Пусть осядет поднятая пыль, уступив место благоразумию. В этом случае, однако, Набожа говорила без колебаний: таким правильным, таким своевременным решением было взять Арка в супруги.
В тот Просвет на Черном озере были заключены три союза: сперва Хмара взяла Песельника, за-тем Рыжава выбрала Второго Плотника На пиру мать Молодого Кузнеца гордо несла голову, красуясь золотой брошью и поясом с бронзовыми бляшками. Но в душе ее праздника не было. С началом Просвета супруги ее сыновей с детьми отправились искать лучшей доли в Городище. После их ухода некогда могущественный клан Кузнецов сократился до девяти человек, и почти наверняка Молодой Кузнец был сочтен недостойным драгоценной дочери Охотника. Союз Рыжавы со Вторым Плотником подтвердил предположение: доброжелательные и беспристрастные Кузнецы окончательно утратили бразды правления.
С наступлением темноты Старец с помощью кремня и кресала разжег костер — груду ветвей бука, ясеня и дуба, собранных работниками во славу Арка и Набожи. Сородичи, отбросив с плеч плащи, смаковали дымный аромат жареной оленины, доставленной Охотниками, сладость медовухи, принесенной Плотниками, и робко радовались свету, который постепенно возвращался в их жизнь.
Минул почти год со вторжения римлян, один день сменялся другим, столь же безмятежным, и болотники все реже вглядывались в горизонт, все реже мерещился им грохот копыт. Дни шли, но никто не вспоминал о захватчиках: где они сейчас, не собираются ли нагрянуть на прогалину. Старый Охотник ходил в Городище и вернулся с новостями: там нет ни одного римлянина, и никто не сторожит рынок, не досаждает торговцам. Он сообщил, что лишь иногда в городе появлялась небольшая группа римлян, поднималась к Вождю на обнесенный частоколом холм. Говорили, будто он пил с этими римлянами крепкую виноградную брагу и смеялся, и кивал, и обещал, что к Урожаю его поля будут изобиловать пшеницей. Тогда он отдаст десятину, которую должен императору. Отдаст без протеста, без обмана.
Еще Охотник поведал, как распознать, не бродят ли поблизости римские солдаты. Их след, сказал он, выдают короткие гвоздики с крупными головками, которыми подбиты сандалии. Некоторое время сородичи предавались изучению следов, водя пальцами по отпечаткам ног, но римских среди них не было.
Прямо за костром Набожа и Арк перевернули над общинной ямой большой жертвенный сосуд, сбросив туда оленину и мед — долю Матери-Земли. Арк положил руку на шею Набожи, притянул к себе. Она слышала биение его сердца, чувствовала его губы на своих волосах, обнимающие ее руки. Подняв взор к его встревоженному лицу, услышала:
— Я думал, ты выберешь Молодого Кузнеца.
Весь этот вечер Молодой Кузнец сидел у огня, швыряя в него сосновые шишки, и чем больше пьянел, тем чаще промахивался.